Джасмин была и остается стопроцентной хиппи, хотя порой она бывает такой современной, хоть куда. У Джасмин на долгие годы сохранилось простое, как дыхание, свойство, характерное для бывших хиппи, - наивная детскость - свойство, которое мы, ее дети, разгадали еще на раннем этапе нашей жизни. Из-за этого ее свойства Дейзи, Марк и я всегда испытывали к Джасмин родительские чувства, всегда были начеку, как и полагается родителям хиппующего дитяти: привычно проверяли микроволновку, когда ждали гостей, чтобы посмотреть вместе видик, - не припрятаны ли там комочки гашиша (Джасмин в последний момент врывалась в кухню под сбивчивый аккомпанемент ее шлепающих сандалий: "Ха-ха, какая я рассеянная, забыла в микроволновке мой, э… мм… шафран"), или незаметно убирали ножи, почерневшие от гашишного варева, подальше от глаз приглашенных к обеду гостей, - впрочем, их глаза завороженно следили за игрой солнечного света в волосках у Джасмин под мышками, особенно когда она наклонялась над столом с блюдами, на которых горками высились капсулки аризонской цветочной пыльцы и разные "пловы" из зеленых бобов. Каждому помидору, поспевавшему у нее в огороде, Джасмин давала человеческое имя ("А сейчас у вас во рту Диана"). Как правило, для друзей это была первая и последняя трапеза в нашем доме.
Сегодняшний фотосеанс устроен по настоянию самой Джасмин. Ей захотелось оставить свой портрет "для будущего, для своих внуков". С тех пор как от Джасмин ушел Дэн, она как в воду опущенная, дни напролет отупляет себя бездумной домашней работой, спячкой и мрачным одиночеством взаперти у себя в комнате, - она, очевидно, считает, что с ней все кончено, и единственные микроскопические отклонения от этой унылой рутины, которые она себе позволяет, - выйти в магазин купить темные очки да время от времени заглянуть в отдел "Исцеление" в новоэровской книжной лавке "Солнце - воздух". Сегодняшний неожиданный прорыв в неизведанное - наш с ней фотосеанс - можно рассматривать как добрый знак, свидетельствующий, что дело мало-помалу пошло на поправку, а для меня это возможность лишний раз отдаться моему любимому увлечению - фотографированию, потешить, с позволения сказать, "творческую сторону" моей натуры.
На коленях Джасмин держит фонарь из выдолбленной тыквы с рожицей свирепой, но улыбающейся, которую она вырезала самолично; рожица освещена изнутри желтой свечкой, полыхающей, как урановый слиток, достигший критического состояния. Длинные седые волосы Джасмин путаются в бахроме ее шали, ветер играет прядями, то и дело швыряя их на веснушчатое, ненакрашенное лицо. Косметику Джасмин не признает, зато Дейзи мажется за двоих.
- Давай побыстрей, дурачок ты мой старательный! - говорит она мне. - Я продрогну сидеть тут.
- Джасмин, ну пожалуйста, из уважения к камере - еще чуточку эмоций.
- Пупсик, вообще-то я так устроена, что эмоции лезут из меня надо и не надо, как волосы, но покуда тебе придется довольствоваться тем немногим, что еще как-то пробивается наружу. Погоди-ка, я подниму тыкву повыше… Вот так, - Она водружает тыкву себе на плечо.
- Хорошо, отлично. Так и держи. Джасмин делает мне гримасу.
- Тайлер, послушай, мне, наверно, нужно бы больше и лучше заниматься разными серьезными делами - тобой то есть. Последние недели выпотрошили меня начисто, но это не значит, что я совсем не думаю о моих детях. Чем ты намерен заняться, когда закончишь учебу? Это ведь будет уже в апреле?
- Тем же, чем и раньше собирался. Наймусь на работу в "Бектол" в Сиэтле, если получится.
- Куда? В "Бектол"? Ушам своим не верю, Тайлер. Мы в наше время забрасывали "Бектол" бутылками с зажигательной смесью.
- Времена изменились, привыкай к этому, Джасмин. "Бектол" - отличная компания с прекрасной перспективой развития, их внутренняя политика предусматривает возможности для быстрого продвижения по службе, а пенсионная программа - просто класс.
- Тебе ведь двадцать лет, Тайлер!
- Приходится думать наперед, Джасмин. Мир стал гораздо жестче, чем во времена вашей молодости.
- Наверно. Наверно, ты прав, - Джасмин по хипповой привычке выключается, и мысли ее вновь возвращаются к ее собственной жизни со всеми ее заморочками.
Когда- то, в шестидесятые, наша мать была чистейший ботанический наивняк. Мы ей это нет-нет да и напоминаем… Ну же, мать-натура, очнись! Но чаще мы говорим попросту - мать-в-натуре… матъ-в-натуре.
- Мать в натуре. Мать в натуре!
- Да, пончик мой?
- Покажи, как ты любишь камеру!
- Ах да, прости. - Она вымучивает бледную улыбку. - Как по-твоему, страшная рожица получилась у тыквы? Я хотела вырезать злую-презлую.
- У-уу, страшилище!
- Мне кажется, в тыквах есть что-то божественное - (ох-хо-хо, опять оседлала любимого хипповского конька) - они как большие оранжевые символы счастья. Трудно представить, что можно по-настоящему испугаться тыквы. А фото будет художественное, Тайлер? Хочу, чтобы мои внуки думали, будто я была культурная и образованная. Не такая, как на самом деле.
- Художественное, художественное, не волнуйся! Ну хоть какую-нибудь эмоцию выдай, Джасмин, пожалуйста!
Откуда ни возьмись появляется целая стая угольно-черного перелетного воронья, которая грязной кляксой повисает в небе прямо над нами, постепенно смещаясь вдоль реки к югу, к месту зимовки. Джасмин никак не желает сменить угрюмое выражение лица. Я предлагаю ей бросить затею с портретом - отложим до другого раза.
- Нет-нет. Сейчас самое время. Это из-за ворон я снова расстроилась. Просто был один случай в детстве, когда мы жили в Маунт-Шасте.
- Зрителям в студии не терпится услышать ваши воспоминания.
- Дело было после полудня. Отец, твой дед, обрубал сучья на сосне возле самого дома и все время пререкался с мамой, потому что она снизу указывала ему что да как. И вот на землю падает очередная куча ветвей, и вдруг мы видим, что над ними как очумелые мечутся два голубя. Мама крикнула ему: "Прекрати!" Они пошли посмотреть и поняли - да только уже поздно, - что срубили ветку с голубиным гнездом.
- Еще бы не расстроиться от такой истории, Джасмин.
- Мама в слезах убежала в дом. Отец принялся ее уговаривать, что, мол, голуби птицы глупые, им все нипочем, недели не пройдет, как у них уже будет новая кладка, но все равно мама и по сей день говорит, что все бы отдала, только бы вернуть назад ту минуту…
- Ты закончила, а?
- Не уезжай в Сиэтл, Тайлер.
- Джасмин, не говори мне таких вещей, ладно? Угомонись. У меня впереди жизнь. Все меняется.
- Ненавижу ворон. Они забираются в гнезда к другим птицам и сжирают яйца.
- Смени пластинку, Джасмин, и улыбнись наконец, иначе я все бросаю. Как я могу сделать хороший снимок, если ты говоришь такое? Подумай о чем-нибудь веселом - ну там, как котята резвятся, или что другое!
Но сам-то я, конечно, прекрасно понимаю, почему Джасмин цепляется за такие тоскливые воспоминания, составляя из них обстановку собственного внутреннего мира. Когда я представляю себе ее положение, то думаю, что это примерно как треснуться со всего маху головой об угол открытой дверцы буфета -боль такая невыносимо пронзительная, сосредоточенная на таком крохотном участке, что ты невольно бьешь себя по больному месту, чтобы "разжижить" боль - разогнать ее в стороны от центра.
- Попробуй сменить позу, - предлагаю я, придвигая штатив поближе, так, чтобы в фокусе оказалось только лицо Джасмин и ее тыква. - Поверни голову и посмотри мистеру Тыквину прямо в лицо, идет?
- Идет.
- Теперь притворись, что вы играете с ним в гляделки - кто дольше выдержит не сморгнув, идет?
- Ну да.
Скучные кадры. Ни то ни сё.
- Давай попробуем иначе. Притворись, будто мистер Тыквин - это Киттикатька (наша кошка), - и ты не отрываясь смотришь ей в глаза в надежде заметить проблеск интеллекта, - так сказать, опыт общения разных биологических видов.
- Давай.
Немного лучше, но только немного. Мне бы что-нибудь поинтересней.
- А как тебе такая идея: притворись, что мистер Тыквин - тот единственный в мире человек, которого ты боишься как огня, который хочет тебя погубить, а? Сожрать тебя заживо. - Я готов двинуть себя в поддых, когда из меня вылетают эти слова, но слишком поздно. Ясные, выразительные черты лица Джасмин искажаются от ужаса, мой палец нажимает кнопку затвора - и портрет готов: портрет, на который будут смотреть ее внуки, такой они ее и запомнят - Джасмин, глядящая в лицо миру, как она глядит сегодня, на нынешнем этапе своей жизни, до смерти напуганная монстром - своим собственным творением.
Мои воспоминания начинаются с Рональда Рейгана - мысли, соображения, всплески памяти, как салют из белых птиц на церемонии коронации. Из до-рейгановских времен я не помню почти ничего: зыбкие, призрачные сплетения каких-то образов, явно рожденные в полусне фантомы бесцветной серой эпохи: камешки вместо ручных зверушек… трусы и маечки, которые ты совал в рот… кольца из лунного камня, которые показывали тебе, здоров ли ты. Я тогда, наверно, спал не просыпаясь.
Но я помню и еще кое-что. Рассказать вам о коммуне хиппи, о жизни ребенка в лесу на острове в Британской Колумбии? Рассказать вам о пропахших рыбой спальных мешках, о скалящих зубы серых псинах с голубыми глазами-ледышками, о том, как взрослые по несколько недель кряду пропадали в лесу и потом, шатаясь и падая, возвращались в коммуну, - вся кожа в струпьях и ссадинах, волосы как заросли папоротника, глаза слепые от солнца, а речь - какая-то мешанина из глубокомысленных Ответов.
Рассказать вам, как одежда от грязи стояла колом, а потом просто выбрасывалась; о том, как моя младшая сестренка Дейзи и я бегали голышом, хлестая друг друга вырванными из морского дна водорослями с луковками на конце, а Джасмин с Нилом сидели тут же, глядя мутным взглядом на огонь костерка на берегу; о нашей неказистой, как и все в коммуне, хибаре из кедровых бревен, примостившейся где-то там, далеко в зарослях?
Помню книжки, разбросанные по всему ходившему ходуном дощатому полу. Помню какие-то сшитые из флагов хламиды, горшки с каким-то варевом и восковые свечи. Помню, как взрослые часами сидели, уставившись на крошечные радужные полоски от лучей, проходящих сквозь стеклянную призму, подвешенную в окне. Помню покой, и свет, и цветы.
Но давайте я расскажу вам и о том, как в этом мире все пошло наперекосяк, о заросших, волосатых лицах, побуревших от злобы и взаимных претензий, о внезапных исчезновениях, о неприготовленных обедах, о засохшем на корню горошке, о женщинах, еще совсем недавно таких кротких, а теперь - с поджатыми губами и вздувшимися на лбу венами, о заросших сорняками огородах, о зачастивших из Ванкувера законниках - об ощущении краха и распада - о долгой, длиной в день, дороге, когда не на что было даже посмотреть, на заднем сиденье ржавого фургона, о том, как дверцы открылись наконец навстречу вечернему Ланкастеру - городу настолько же сухому, насколько покинутый нами остров был сочно-зеленым, настолько же пустынному, насколько наша коммуна была густонаселенной.
И я расскажу вам о доме, ставшем нашим новым домом, и о новых чудесах там, внутри, - выключатели, лампы, конфорки; все делается в мгновение ока, все потрясает, все хрустит. Помню, как я прыгал на новеньком ровнехоньком полу и орал во всю глотку: "Твердо! Твердо!" Помню телевизор, стерео, и главное - надежность: свет, который не погаснет никогда.
Я дома.
Помню день, когда убили Джона Леннона, - воспоминание брезжит где-то там, на заре моего сознания. Джасмин, Дейзи и я бродили по продуктовым рядам недавно открывшегося торгового центра "Риджкрест"; мы жевали печенье с шоколадной крошкой, купленное в специальной кондитерской лавке, где продавалось только такое печенье, - тогда это было еще внове. Вдруг сквозь толпу сидевших тут и там за столиками явственно и зримо прокатилась какая-то новость. И вот уже женщины утирают слезы, заводские ребята из деревенских словно воды в рот набрали - молчат, пыхтят в своих выходных костюмах. Волна известия прошла и над нашим столиком. Слово "убийство" для нас, детей, было пустым звуком, но беременная Джасмин начала плакать, и потому мы испугались, и Дейзи опрокинула вишневый напиток с ледяной крошкой и мы переключились на "родительский" режим, став подпорками, опираясь на которые Джасмин выбралась на автостоянку. Дейзи, взяв меня за руку, принялась напевать мелодию из мюзикла "Волосы" - слова песни застряли у нее в памяти, потому что пластинку эту часто крутили на теперь уже покинувшей дом квадрифонической системе Нила.
Теперь, через десять с лишним лет, Дейзи, Марк и я прекрасно знаем, кто такой Леннон. Дейзи проявляет к нему особенный интерес: ведь Леннон - главный поп-менестрель, лирический бард маминой юности. Дейзи и ее дружок Мюррей вцепляются в Джасмин мертвой хваткой, расспрашивая ее о той эпохе.
- Ма, ты когда-нибудь занимались сексом в реке?
- Почему вы решили не брить подмышки, миссис Джонсон?
- А сколько таблеток кислоты вы закидывали?
- Акции протеста - как это было?
- Мама у тебя просто супер, Дейзи.
- Знаю. Она у нас продвинутая.
- А расскажите нам еще раз про Сан-Франциско, миссис Джонсон.
Сейчас эта троица сидит внизу в гостиной, потягивая ромашковый чай в окружении всяких штучек из макраме, песочных свечей, курящихся благовоний и допотопных безделушек. Джасмин - ее вкус. Они устроились на широком бесформенном диване - диване без диванной подушки; непорядок, который послужил в прошлом году поводом для возбуждения "Дела о пропаже диванной подушки" (дело раскрыто; обтянутый цветастой тканью кусок поролона стащила Дейзи для обустройства уголка в подвале, где спит Киттикатя).
Я слышу звяк-стук керамических кружек. Слышу сухое потрескивание целлофановой пленки, прикрывающей фотографии в нашем семейном фотоальбоме, когда Мюррей переворачивает очередную страницу. Джасмин честно пытается рассказать Дейзи и Мюррею о своей юности.
- Ну конечно, они все были чокнутые, но мы искренне верили, что только такие чокнутые и обладают "ключами".
Две пары пустых, непонимающих глаз.
- Попробуем иначе. Мы считали, что чокнутым открыт доступ к тайному знанию. Твой отец тоже был чокнутый, Дейзи.
- Какому еще тайному знанию? - не понимает Дейзи.
Джасмин на минуту умолкает.
- К знанию о том, что по другую сторону. О потенциальных возможностях восприятия.
Снова полная пустота во взгляде.
- Ох, ну ладно. Попробуем так: когда мне было столько лет, сколько сейчас вам, голову мыли только шампунем, кондиционеров еще не придумали.
Изумленные возгласы недоверия. Я слышу, как Джасмин встает с дивана.
- Ладно, дети, не сводите меня с ума.
- Повезло тебе с мамой, Дейзи, - такая продвинутая!
- Правда здоровская? Ма, а ты часто видишь "картинки" из прошлого?
Бедняга Джасмин. Она пулей взлетает вверх по лестнице и прямиком ко мне, чтобы хоть где-то укрыться от приставаний Дейзи и Мюррея.
- Ну, достали детки! С ними я чувствую себя такой старухой, Тайлер! А мне это сейчас совсем не нужно.
- Садись, - предлагаю я, - Выпьешь?
- Спасибо. Пожалуй, не откажусь.
Не вставая с моего мягкого ультрамодернового секционного лежбища в форме буквы "Г", где я сижу, щелкая пультиком, в поисках чего-нибудь стоящего в поздневечерней телепрограмме, я приоткрываю дверцу моего стильного итальянского мини-холодильника и достаю для Джасмин банку пива.
Джасмин сидит перпендикулярно ко мне: классическая конфигурация "гость программы - телеведущий" в ток-шоу. Я протягиваю ей пиво, по пути отрывая язычок. Раздается знакомое шипение.
- Какой вердикт вынесен по поводу новых причесонов? - спрашиваю я, имея в виду только что возникшие на голове у Дейзи и Мюррея высветленные дредлоки, предъявленные нам сегодня за ужином - сразу после того, как мы с Джасмин вернулись с фотосъемок на тыквенном поле. Причесон выполнен с помощью полурастворимого геля, который наносится на многочисленные косички по типу африканских. Протеин желатина растворяет протеин, содержащийся в волосах; от полного выпадения волосы удерживаются благодаря тому, что процесс на полпути останавливается фиксатором из ананасового сока.
- Какой из меня судья? У твоего отца патлы свисали до копчика. Но мне кажется, Дейзи слишком носится с "шестидесятыми". Неужели ей совсем нет дела до сейчас? Я просто диву даюсь, как это у нее получается: каждый, ну каждый неженатый мужчина в Ланкастере с прической "под Иисуса" рано или поздно оказывается у нее в приятелях. Городок-то у нас небольшой, а, Тайлер? Откуда их столько?
- Это все любители мертвечины, Джасмин. Шестидесятые для них вроде тематического парка. Они напяливают на себя соответствующий костюм, покупают билет - и погружаются в атмосферу эпохи. Волосы у них, может, и длинные, но пахнут замечательно. Поверь специалисту. Дейзи чуть не все мои шампуни перепробовала.
Джасмин залпом допивает пиво и подхватывает со стола журнал "Деловая молодежь", который я получаю.
- У тебя, наверно, срок подписки почти вышел. Хочешь, на Рождество подарю тебе новую?
- Сделай милость.
- А это что… "Предприниматель"? На это тебя тоже подписать?
- С соусом "начо" в придачу.
Джасмин наугад перелистывает старый выпуск комиксов "Кадиллаки и динозавры", потом рассеянно перекатывает стогранную игральную кость - рождественский подарок моего дружка Гармоника.
- Тайлер, - говорит она, - я хочу попросить тебя об одном одолжении.
Для своей комнаты я придумал название - Модернариум, и это единственная комната в доме, куда решительно не допускается милый сердцу хиппи Джасмин стиль украшения жилища, который можно условно назвать "витражным". Здесь у меня никаких убогих "паукообразных" растений, никаких нагоняющих тоску песочных свечей, никакого хлама, отбрасывающего радужные блики. Ничего. Только сверхстильный черный диван из сборных модулей, телевизор и акустическая система с плейером для компакт-дисков, упрятанные в специально встроенный стеллаж высотой в человеческий рост - "тотем развлечений" (все черное), невероятно стильный безворсовый ковер (серый), свернутый тонкий пуховый матрас-футон (полосатый, серо-белый), вышеупомянутый пижонский итальянский мини-холодильник (серый), компьютер (согласно каталогу, цвета "топленого молока"), книги и кассеты, часы (черные), на столе у окна моя коллекция глобусов (по-домашнему: Глобоферма) и зеркало, в центре которого красуется ярко-красный красавец "порше" - не машина, мечта! Стены серые. Всякое украшательство сведено на нет. Комната у меня… да ладно: комната у меня классная.