Еще у меня своя ванная - маленькая, с душем и богатой коллекцией качественных средств для ухода за волосами, которую Джасмин окрестила "музеем шампуня", а моя девушка, Анна-Луиза, обзывает "посильным вкладом в городскую свалку". Несмотря на все их ехидство, я не раз замечал, что они, как и Дейзи, без всякого зазрения совести "заимствуют" у меня гели, муссы, пенки, лосьоны, бальзамы, кондиционеры и ополаскиватели, когда их собственные запасы подходят к концу.
Ну да, ну да, я все еще живу в родительском доме, а, с другой стороны, кто не живет? И потом, мне нужно откладывать деньги - создавать первоначальный капитал - шлифовать свои способности, повышать свою рыночную котировку: и все это требует времени и свободы от бедности. Бедность. Брр-рр! Как будто голодный волк воет у меня под дверью и царапает когтями, отдирая планку за планкой, подбираясь ко мне все ближе и ближе.
Киттикатя, рыже-белая, как пломбир с абрикосом, бесшумно проскальзывает в мою настежь открытую дверь, осторожно переступает по ковру, вспрыгивает на колени к Джасмин и получает на короткий сеанс массажа, во время которого она млеет от удовольствия.
- Киттикатька меня с ума сведет, Джасмин. Она целую ночь носится кругами по крыше - и топочет, и топочет, и топочет. Там наверху мыши, что ли? Или кошки дуреют от луны?
Джасмин молчит - играет в ладушки с беленькими лапками Киттикати. Заговорщицы. И что бы Джасмин ни сказала, все останется по-прежнему. Киттикатя так и будет топтаться ночами по крыше, и мне никогда не проникнуть в эту их общую тайну.
- Ты, кажется, хотела просить меня об одолжении?
- Погоди минутку.
Мы сидим, глядя в телевизор, игра в ладушки не прекращается. На экране возникает какое-то смутное подобие "третьего мира", и я тотчас переключаю программу.
- Ты так боишься вдруг стать бедным, Тайлер, и напрасно, - роняет Джасмин. - Ты только накликаешь на себя бедность, если будешь от нее бегать.
Вот почему я смотрю телевизор в одиночестве - никто не лезет, не пристает. Когда сидишь перед телевизором на пару с кем-то еще, всегда чувствуешь себя немного не в своей тарелке - как если бы отчасти тебя самого выставили на обозрение… как будто едешь в стеклянном лифте в торговом центре.
- Ма, молишься ты на свои стекляшки - ну и молись себе. Бедность - это зараза. Я не допущу, чтобы она добралась до меня.
- А с чего ты взял, что деньги - это так уж здорово, Тайлер?
- Если в деньгах нет ничего замечательного, тогда почему богатеи так за них держатся?
- Знаешь, тебе, может, пошло бы на пользу пожить немного в бедности.
Я убираю в телевизоре звук, чтобы переключить все ее внимание на себя.
- Мать-в-натуре. Мать-в-натуре! Бедняки питаются кое-как. Курят. У домов ни деревца. У всех куча детей, и младенцы орут, не закрывая рта. На "образованных" они смотрят с подозрением. Короче, им нравится то, что удерживает их в бедности. Думать по-бедняцки - по-бедняцки жить. Это не по мне.
- Не могу поверить, что это мой собственный сын - такой бездушный. Недобрый. Незрелый.
- Пусть я незрелый - называй меня как хочешь. - Я снова включаю звук, но не могу отделаться от мысли, что мама считает меня каким-то выродком. Я ничего толком не вижу; думаю, что и она тоже. Я пытаюсь оправдаться:
- Не бедность как таковая меня корежит. Но что, если в мире все вдруг пойдет наперекосяк? Страховок-то никаких. И никакого благоразумия. Один голый страх. Страх и стыд.
- Я хочу, чтобы ты съездил к Дэну - ради меня.
- А?…
- Один разочек. Съезди посмотри, что он, где он, - посмотришь, потом мне расскажешь. Если ты его повидаешь, я скорее сумею выкинуть его из головы. Правда, правда. Ты теперь мои глаза и уши, Тайлер. Ты мои руки. Мои ноги.
Я знаю, что еще недавно Джасмин беспрестанно обо мне тревожилась. Подростковый возраст - одни волнения. Но как-то вдруг неведомо где щелкнул потайной переключатель - и теперь уже я беспрестанно тревожусь о Джасмин. Когда это случилось?
7
- Ты чудо, Тайлер.
- Нет, это ты чудо, Анна-Луиза.
- Тайлер, ты сказка. Просто сказка. Перестань быть таким. Перестань сейчас же.
- Я люблю тебя, Анна-Луиза. Всем моим пылким сердцем. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю, Анна-Луиза.
Мы целуемся.
И говорим, как ведущие телемарафона. Так мы и познакомились в прошлом году, в местном Ланкастерском колледже: заговорив друг с другом по-телемарафонски. Ока сидела у ксерокса, размножая что-то в сотнях экземпляров, а мне нужно было снять всего три копии, и она, прервав процесс, пустила меня с моей бумажкой. Я сказал ей, что она просто сказка, а она сказала мне, что если кто и сказка, то это я, и дальше… в общем ни она, ни я уже толком не понимали, что к чему. Телемарафон для того и существует, чтобы максимально все ускорять. "Анна-Луиза, как ты стараешься для других!… Это… чудо! "
- Ну, ладно, нам в студию звонят - послушаем.
Для меня познакомиться с Анной-Луизой было все равно как поднять в магазине с пола оброненный кем-то список продуктов и вдруг осознать, что есть, оказывается, другие, куда более завлекательные диеты, чем та, которой ты придерживаешься. Впервые в жизни я почувствовал, что мне самого себя недостаточно.
Анна-Луиза почти всем нравится, потому что производит впечатление абсолютно нормальной девчонки: хорошие оценки, вельветовые брюки, пшеничного оттенка кожа и мягкий силуэт плюс умение общаться с ребятами, задвинутыми на компьютерах. Мне она представляется скорее каким-то неведомым существом, втиснутым в манекен из плоти, которое только и ждет подходящего момента, чтобы выскочить наружу. Анна-Луиза каким-то образом умеет извлекать у меня из уха монетку за монеткой. По ночам мы с ней отправлялись спасать домашние растения, которые люди забывают иногда на улице -на крыльце или на балконе. Если мы с ней едим яичницу и Анне-Луизе попадется вдруг крошечный кусочек скорлупы, ее тут же вырвет, как однажды случилось в блинной в Айдахо. Как-то раз в конце весны я тайком пошел за Анной-Луизой, когда она прогуливалась по центру, пытаясь увидеть ее как бы глазами постороннего прохожем - юные ноги, такие нежные, под короткой, в складку, юбочкой, да и погода выдалась что надо, - как вдруг, шагая под безоблачным синим небом, она вытянула вперед руку, словно на нее только что упала капля дождя. Представляете?
А вот что представляю я: я сажаю в землю аккуратно срезанные волоски Анны-Луизы, как какие-нибудь тоненькие стебельки высушенных цветов, и наблюдаю как из них вырастают подсолнухи. Или: я зарываю в землю карманный калькулятор, набрав на жидкокристаллическом экране ее имя, а потом смотрю, как из земли бьют стрелы молний. "А слабо нам с тобой открыть ресторанчик с "морепродуктами"?" - говорит Анна-Луиза, когда ей охота меня помучить. И это любовь.
Занятия закончились, и Анна-Луиза утопает в черной обивке сиденья моего "ниссана" - иначе Комфортмобиля, - теребя игральную карту с дамой пик, которая болтается на шнурке у нее на груди: так, пустяковина, мой самодельный сувенир, врученный ей в прошлую субботу. Она окунает меня в теплые, пропитанные запахом жевательной резинки без сахара волны дыхания, и мы с ревом отваливаем от дверей колледжа.
- Господи, до чего же уродливое строение, - говорит она, провожая взглядом отступающий вдаль главный корпус Ланкастерского муниципального колледжа. - Сразу видно, что архитектор - мужчина.
Она права. Ланкастерский колледж, сложенный, как это было принято в семидесятые, из грубых цементных кубов, напоминает нагромождение вышедших из строя кондиционеров, соединенных между собой короткими и узкими решетчатыми переходами - такие устраивают хомячкам в клетке, чтобы бегали туда-сюда. Фасад колледжа "облагораживает" увеличенное в десять триллионов раз подобие молекулы лексана из стальных додекаэдров, образчик городской скульптуры, которому самое место было бы в прежней, коммунистической Германии перед штаб-квартирой "Штази".
- Да, вид у него мрачноватый, - соглашаюсь я.
- Полный мрак. Если кто захочет снять кино про мрачное, беспросветное будущее, натуру искать не надо - вот она!
Учеба.
Анна-Луиза учится на коммерческом, на втором курсе. Я на втором курсе по специальности управление отелями/мотелями. Оба мы, ясное дело, студенты Ланкастерского колледжа -фабрики по выпуску интеллектуального молодняка, нашего местного Гарварда в масштабах округа Бентон.
Мне кажется, у моей специальности - отели/мотели - есть будущее. Я вообще люблю гостиницы, потому что в гостиничном номере у тебя нет биографии, никакой истории за спиной - только твоя суть. У тебя такое чувство, будто весь ты сплошь потенциал, и тебя вот-вот всего перепишут заново, будто ты новехонький, чистый лист, 8/4x11 дюймов белой бумаги. Без прошлого.
Десять лет назад, когда мне было десять, а Дейзи восемь, - вскоре после убийства Джона Леннона (Джасмин как раз улеглась в окружную больницу рожать Марка), - дед с бабкой уволокли нас с Дейзи в гостиницу на Гавайях. Мы приземлились в Гонолулу поздно вечером, и пока ехали по авеню Калакауа в Уайкики, я впал в глубокий, пропитанный экзотическими ароматами сон. Помню, что утром, когда я проснулся и вышел в вестибюль на первом этаже, я испытал такое чувство свободы и раскрепощения, которого с тех пор, кажется, уже больше не испытывал. Мою бело-розовую, континентальную кожу обдувал тихоокеанский бриз, и я вдруг заметил, что гостиница-то без дверей, - накануне вечером я этого, видно, не понял. Представляете? Гостиница без дверей! Есть и такие. С тех пор, когда я думаю об идеальном месте, я знаю - это гостиницы.
Мы с Анной-Луизой плывем по белесым, "цвета топленого молока", равнинам, и нам в моей машинке хорошо и уютно ехать и вдыхать классную электронную музыку - песни удрученных жизнью молодых британских ребят. Мы летим сквозь солнечный воздух, мимо рощ полыхающих алым деревьев, мимо загонов, в которых лошади с храпом вскидывают головы, и 70-миллиметровое небо над нами большое и синее, как в картинке-головоломке, составленной минуту назад.
- Да, Тайлер, а гостиницу ты заказал? - спохватывается Анна-Луиза. Мы с ней собрались через уикэнд съездить в Британскую Колумбию.
- Заказал, заказал.
- Марджинальную? На другую я не согласна. Мне нужна "атмосфера". - Под словом "марджинальная" Анна-Луиза имеет в виду окрашенные ностальгической грустью, хранящие дух пятидесятых годов заведения, где официанток почему-то обычно зовут Мардж.
- Так точно.
- А называется как? "Бесстрашный зайчонок"? "Отважный утенок"?
- "Алоха".
- И правда марджинальная. - Пауза. - Тайлер?
- Да-а?
- Ты моя тихая пристань.
- Ты мой торнадо, Анна-Луиза.
Природа вскоре кончается, и мы едем мимо издыхающего торгового центра "Риджкрест", наполовину скрытого фанерными щитами; автостоянка практически пуста, только лампочки в галерее под пирамидальной крышей отважно сияют. Навес перед входом в кинотеатр на восемь залов, где работает Анна-Луиза, показывает температуру и время: 52°F, 16:04 (по Тихоокеанскому часовому поясу).
- Я вот думаю, - говорит Анна-Луиза, - что, если будущее окажется похожим на наш торговый центр?
- Как это?
- Ну так. Может, такое, может, сякое, может, всякое. Железобетонные конструкции из нашей эпохи, а в окнах куски картона и пучки соломы. Заправки "Экссон" с тростниковыми крышами.
- В раковинах бывших фонтанов на главной площади мирно пасутся козы.
- Вот-вот, Год 3001. Кругом дерьмо - не ступить. Мутанты лениво роются в мусоре в поисках антибиотиков. Всякое производство прекращено. Мне кажется, в нашей ДНК есть какой-то изъян, который снова и снова вызывает у человека потребность скатываться назад, в дремучее средневековье.
Я задумываюсь над ее словами.
- Знаешь, Анна-Луиза, лично я не против, если культура общества потребления вдруг возьмет и - фьюить! - сгинет в одночасье, ведь все мы окажемся в одной лодке, ну и будем жить, ничего страшного, за курами ходить, феодалов чтить и все такое прочее. Но знаешь, что было бы абсолютно невыносимо, ужаснее всего на свете?
- Что?
- Если бы мы все копошились тут на земле в грязных обносках, разводя свиней в заброшенных кафешках "Баскин-Роббинс", и я вдруг взглянул бы на небо и увидел самолет - пусть там был бы всего только один-единственный человек - вот тут я бы точно свихнулся! Или все откатываются назад в дремучее средневековье - или никто!
- Если ты и дальше будешь учиться шаляй-валяй, Тайлер, то в самолете полечу я, а ты останешься внизу пасти своих свиней.
- Не дави на меня, Анна-Луиза, у меня и так голова пухнет.
- От чего, например?
- Например, оттого, что сегодня я должен ехать разговаривать с Дэном.
- Не может быть!
- Может. Джасмин просит.
- А сама она когда его видела в последний раз?
- После инцидента с фломастером так и не видела. Теперь всё только через адвокатов. И не то чтобы у него или у нее были деньги, ради которых имело бы смысл разводить канитель.
- Как она?
- Вероятность осадков - двадцать процентов. Бросила есть готовые ужины из супермаркета и снова подсела на свою чечевицу. Нам уже разрешается произносить вслух его имя. Она в депрессии. Ей одиноко. Говорит, ее радует, что за все время, пока тянется эта история, она не набрала ни фунта веса. Опять она без мужа.
- Сколько прошло с тех пор, как он ушел?
- Месяц с хвостиком. Скатертью дорога.
- А ты его после этого видел?
- Только до отъезда в Европу, а уехал я в июне.
- Дрейфишь?
- Ага.
Дорога, по которой мы сейчас едем, соединяет торговый центр "Риджкрест" и Завод. Единственный кусок живой природы на этом пути - низинка, затиснутая между двумя убогими холмами, сразу за торговым центром, низинка, которую все местные называют Луковой балкой, поскольку здесь выращивали эту сельхозрадость до того, как всякие автомобильно-торговые перепланировки полностью "удалили" и "переформатировали" прежний пейзаж. Дорога широкая, с плавными изгибами; у нас, у местных, для нее есть название: шоссе Три Шестерки. Дальше, за Луковой балкой, до самого Завода смотреть не на что - а это расстояние в добрых пять-шесть песен магнитофона.
Ехали мы в тот день с Анной-Луизой в наше обычное место - ресторан "Улёт", иначе - и с большим основанием - именуемый "Свалкой токсичных отходов". Теоретически "Свалка" специализируется на техасско-мексиканской кухне, но "не будем кривить душой, - как говорит Анна-Луиза, - обычная столовская жрачка, приправленная халапеньо. Ну и нормально. Марджинально".
У меня дежурное блюдо в "Свалке" - гамбургер "фунгус-гумунгус": мясной фарш, который хозяин, мистер Веласкес, закупает у мафии (оптом, несомненно, вместе с осиновыми опилками и прокрученными через мясорубку жертвами заказных убийств) и который перемешан с большим, даже чрезмерно большим, количеством кусочков грибов, мясистых и пружинистых, как свеженаструганная китовая ворвань. Анна-Луиза всегда берет диетическую кока-колу.
- Тайлер, - говорит Анна-Луиза, когда мы подъезжаем к "Свалке", - я, знаешь ли, скучала по тебе, пока ты был в Европе.
- Я тоже по тебе скучал.
- Тайлер…- Пауза. - Там у тебя что-то было? Зря я спросила. Тебе неприятно? Я не должна тебя спрашивать, это нечестно. Все, молчу.
- О чем ты?
- Да просто… - Она смакует эту минуту. - Ты теперь как-то дальше от меня, чем был до отъезда. А я думаю, когда люди отдаляются, значит, у них есть какая-то тайна, которой они не хотят делиться, потому что не уверены, как ты с этим справишься.
- С чем?
- Ладно, все это чушь. Сама себе напридумывала. Смотри-ка. Скай здесь - вон ее Салунмобиль. - Она поворачивается и смотрит на меня. - Но ведь ты рассказал бы мне, если бы у тебя была тайна, правда? Я с чем угодно справлюсь. Ты же знаешь.
- Знаю.
- Вот и хорошо. Пошли.
Анна-Луиза первая заходит в "Свалку", а я проверяю и перепроверяю, закрыты ли дверцы машины.
Представьте себе, что вы усаживаетесь в кресло перед экраном и вам показывают жутко кровавый фильм про то, как вам делают операцию, которая спасла вам жизнь. Без которой вы были бы не вы. Но вы этого не помните. Или все-таки помните? Понимаем ли мы, какие события делают из нас то, что мы есть? Дано ли нам понять, в силу каких побудительных причин мы делаем то, что делаем?
Когда мы ночью спим - когда идем через поле и видим дерево и на ветвях его стаю спящих птиц - когда говорим друзьям не всю правду - когда держим друг друга в объятиях, - какое хирургическое вмешательство испытывают наши души - через какие мы проходим разрушения, исцеления, потрясения, постичь которые нам не суждено вовек? Какие создаются фильмы, которых никто никогда не увидит?…
Что ж, будем называть вещи своими именами. У меня в Европе действительно было. А было то, что я там встретил другую - Стефани - вот я и произнес ее имя - и на время я забыл Анну-Луизу.
Само собой, теперь я снова о ней помню. Теперь.
И конечно, мои отношения с Анной-Луизой изменились. Почти нет уже прежней жадности, когда хочется всего и сразу, но это и к лучшему. Да у нас и никогда-то не было любви по образу и подобию залихватской пивной рекламы. Меня, кажется, даже угнетало порой, что наши отношения совсем не тянут на "крутую" рекламу. Ну, вы понимаете: машины, развивающие космическую скорость под рев какой-то термоядерной музыки, штук двадцать неприступных красоток в бикини - мастериц поджаривать вас на медленном огне, хотя у самих одно на уме… Мало-помалу свыкаешься с тем, что имеешь.
Если мы с Анной-Луизой слишком часто повторяем друг другу "ты мне нравишься", это только потому, что мы прекрасно знаем: в нас не хватает страсти, которая, как считается, должна была бы нас обуять. Какие-то мы скованные. О таких вещах много думать вредно.
Анна-Луиза мне нравится. Вместе нам хорошо и просто, и я надеюсь, что этого достаточно. От мысли, что должно же быть что-то еще, я делаюсь усталым и разбитым.
8
- Тайлер! Анна-Луиза! Привет царям природы, пожирателям низших форм! Кстати, глянь-ка вот на это.
Скай, подружка Анны-Луизы, перебрасывает мне псевдофирменные солнцезащитные очки, сработанные каким-нибудь трудолюбивым островным народцем в Юго-Восточной Азии: гладенькие, блестященькие и противно пахнущие сырой ягнятиной. Скай и с ней вся наша компания - Пони, Гармоник, Дэвидсон, Лесли, Мей-Линь и Гея - оккупировали в "Свалке" кабинку под условным названием "Сибирь", в глубине зала, по соседству с видеогетто. Дэвидсон как заведенный щелкает моим фотоаппаратом с моей, между прочим, пленкой, и все семеро будто ополоумели - прихорашиваются и позируют - ни дать ни взять, немецкие пестицидные магнаты, всучившие свой "полароид" самому Энди Уорхолу. На столе, среди жратвы, неторопливо проявляются отснятые фотки. Странно наблюдать, как мои друзья дурачатся при всем честном народе, - это как среди бела дня увидеть луну в небе.
- М-гм, Откровенное фуфло, - говорю я, возвращая очки.
- Ах-ах, как же! Мы же были в Европах!