– Это был джип. Джип жандармерии.
– Так или иначе, не мы были у них на уме.
– И все равно, я б хотел, чтобы вы сидели в своем слюнявчике, – сказал мэр. – Носков-то ваших они ведь не видят.
Они устроили обед на обочине и, усевшись на пожухлой траве, доели остатки колбасы. Она немного подсохла, а ламанчское вино почему-то в значительной мере утратило свой аромат.
– Кстати, – сказал мэр, – колбаса напомнила мне, что в Авиле, если захотите, вы сможете увидеть безымянный палец святой Терезы, а в Альба-де-Тормесе, близ Саламанки, я покажу вам всю ее руку. Во всяком случае, по-моему, ее уже вернули в тамошний монастырь, а то она какое-то время находилась у генералиссимуса. Говорят, он держал ее – со всем, конечно, благоговением – у себя на столе. А в Авиле сохранилась исповедальня, где она беседовала с Хуаном де ла Крус. Большой был поэт, так что не будем спорить по поводу его святости. Когда я был в Саламанке, я часто ездил в Авилу. Знаете, я даже с некоторым благоговением относился к этому пальцу святой Терезы, хотя привлекала меня главным образом одна красотка – дочка авильского аптекаря.
– А почему вы бросили там учиться, Санчо? Вы никогда мне об этом не рассказывали.
– Я думаю, длинные золотые волосы той красотки были, наверное, главной тому причиной. Очень это было счастливое для меня время. Понимаете, она ведь была дочкой аптекаря, – а он был тайным членом компартии, – и потому могла втихую снабжать нас противозачаточными средствами. Мне не надо было прибегать к coitus interruptus. Но знаете, странная все-таки штука человеческая натура: я потом отправлялся к безымянному пальцу святой Терезы и каялся. – Он мрачно уставился в свой стакан с вином. – О, я смеюсь над вашими предрассудками, отче, но в те дни я разделял некоторые из них. Может, поэтому я так и ищу сейчас вашей компании – я как бы снова переживаю свою юность, юность, когда я почти исповедовал вашу религию, когда все было так сложно и противоречиво… и интересно.
– А мне сложным ничто никогда не казалось. Я всегда находил ответ в тех книгах, которые вы так презираете.
– Даже у отца Йоне.
– О, я никогда не был силен в теологии морали.
– Одной из сложностей, возникших передо мной, было то, что отец девушки, аптекарь, умер и мы не могли больше доставать противозачаточные средства. Сегодня это было бы совсем просто, но в те дни… Выпейте еще стаканчик, отче.
– В вашей компании, если я не буду осторожен, боюсь, я могу превратиться в попа-пропойцу – я слышал, так говорят.
– Вслед за моим предком Санчо могу сказать, что я никогда в жизни не был запойным пьяницей. Я пью, когда мне на душу придет или когда хочу выпить за здоровье друга. За вас, монсеньор! Кстати, а что говорит отец Йоне по поводу выпивки?
– Интоксикация, приводящая к полной потере разума, является смертным грехом, если к тому нет достаточных оснований, а спаивать других – такой же грех, если тому нет достаточных оправданий.
– Любопытно он это квалифицирует, верно?
– Как ни странно, согласно отцу Йоне, если кто-то – как в данном случае вы – спаивает другого на пиршестве, это более простительный грех.
– Я полагаю, мы можем считать это пиршеством?
– Я вовсе не уверен, что, когда двое сидят за столом, это можно назвать пиршеством, и сомневаюсь, подходит ли для такого определения наша изрядно засохшая колбаса. – Отец Кихот несколько нервозно рассмеялся (пожалуй, юмор был тут не вполне уместен) и перебрал лежавшие у него в кармане четки. – Вы можете смеяться над отцом Йоне, – продолжал он, – и я, да простит меня господь, смеялся над ним вместе с вами. Но теология морали, Санчо, – это ведь не Церковь. И труда отца Йоне вы не найдете среди моих старых рыцарских книг. Его книга – всего лишь военный устав. А святой Франциск Сальский написал книгу в восемьсот страниц под названием "Любовь к Господу". В правилах отца Йоне вы не встретите слова "любовь", а в книге святого Франциска Сальского, по-моему, – возможно, я не прав, – вы не найдете выражения "смертный грех". Он был епископом и правителем Женевским. Интересно, поладили бы они с Кальвином? Мне кажется, Кальвину легче было бы с Лениным… или даже со Сталиным… Или с жандармами, – добавил он, глядя на возвращающийся джип – если это был тот же самый. Его предок наверняка вышел бы на дорогу и бросил джипу вызов. Отец Кихот почувствовал свою несостоятельность, у него даже возникло чувство вины. А джип, поравнявшись с их машиной, притормозил. И отец Кихот и Санчо с облегчением вздохнули, когда, проехав мимо, он исчез из виду; какое-то время они молча лежали среди остатков своей трапезы. Потом отец Кихот сказал:
– Мы же ничего плохого не сделали, Санчо.
– Они судят по внешнему виду.
– Но мы же выглядим невинными, как агнцы, – заметил отец Кихот и процитировал своего любимого святого: – "Ничто так не способно утихомирить разъярившегося слона, как вид агнца; ничто так не способно ослабить силу полета пушечного ядра, как шерсть".
– Тот, кто это написал, – сказал мэр, – показал свое невежество в естествознании и в законах динамики.
– Наверное, это от вина, но мне что-то ужасно жарко.
– А я что-то не замечаю жары. По-моему, температура очень приятная. Но на мне нет, конечно, такого дурацкого воротничка.
– Это всего лишь полоска целлулоида. И право же, в нем не так уж жарко, особенно если сравнить с тем, что надето на этих жандармах. Попробуйте надеть воротничок – сами увидите.
– Так уж и быть – попробую. Давайте его сюда. Помнится, Санчо ведь стал правителем острова, ну а я, с вашей помощью, стану правителем душ. Как отец Йоне. – Мэр надел воротничок. – Нет, вы правы. В нем вовсе не жарко. Тесновато немного – только и всего. Он мне натрет шею. Забавно, отче, но без воротничка я никогда не принял бы вас за священника и уж во всяком случае за монсеньора.
– После того как домоправительница отобрала у Дон Кихота копье и заставила его снять доспехи, вы никогда не приняли бы его за странствующего рыцаря. А всего лишь за сумасшедшего старика. Давайте сюда мой воротничок, Санчо.
– Позвольте мне еще немного побыть правителем. Может, в таком воротничке я даже услышу одну-две исповеди.
Отец Кихот протянул было руку, чтобы забрать воротничок, как вдруг услышал властный голос:
– Ваши документы.
Перед ними был жандарм. Он, очевидно, оставил джип за поворотом дороги и пешком подошел к ним. Это был крупный мужчина, весь потный – то ли от усталости, то ли от страха, так как пальцы его выбивали дробь на кобуре. Возможно, он боялся, что перед ним – баскский террорист.
– Мой бумажник в машине, – сказал отец Кихот.
– Сходим за ним вместе. А ваши документы, отче? – обратился он к Санчо.
Санчо полез в нагрудный карман за удостоверением личности.
– Что это у вас за тяжесть в кармане?
Рука жандарма не покидала рукоятки револьвера, пока Санчо вытаскивал из кармана маленькую зеленую книжечку, на которой значилось: "Теология морали".
– Это книга не запрещенная.
– Я так не говорил, отче.
– Какой я вам отче?
– Тогда почему же на вас этот воротничок?
– Я взял его на минутку у моего друга. Видите. Он же не пристегнут. Просто надет. А вот мой друг – он монсеньор…
– Монсеньор?
– Да, взгляните на его носки.
Жандарм бросил взгляд на пурпурные носки. И сказал:
– Значит, эта книжка ваша? И воротничок тоже?
– Да, – сказал отец Кихот.
– Вы дали их этому человеку?
– Да. Видите ли, мне было ужасно жарко и…
Жандарм жестом указал ему на машину.
Отец Кихот открыл отделение для перчаток. И не увидел сразу своего удостоверения личности. Жандарм тяжело дышал ему в затылок. Наконец отец Кихот обнаружил удостоверение – возможно, от тяжких вздохов уставшего "Росинанта" оно съехало и попало под обложку красной книжечки, которую положил туда мэр. Отец Кихот вытащил книжку. Имя автора значилось крупными буквами – ЛЕНИН.
– Ленин! – воскликнул жандарм. – Это ваша книга?
– Нет, нет. Моя книга – "Теология морали".
– А это ваша машина?
– Да.
– Но это не ваша книга?
– Это книга вот этого моего друга.
– Которому вы дали к тому же свой воротничок?
– Совершенно верно.
Мэр следом за ними подошел к машине. От звука его голоса жандарм так и подскочил. Нервы у него были явно не в порядке.
– Даже Ленина теперь не запрещено читать. А это его ранние работы – статьи о Марксе и Энгельсе. Написанные главным образом в достопочтенном городе Цюрихе. Можно сказать, небольшая бомба замедленного действия, созданная в городе банкиров.
– Бомба замедленного действия! – воскликнул жандарм.
– Это я так образно выразился.
Жандарм осторожно положил книжку на сиденье и отошел на несколько шагов от машины.
– В вашем удостоверении личности, – сказал он, обращаясь к отцу Кихоту, – ничего не сказано, что вы – монсеньор.
– А он путешествует инкогнито, – сказал мэр.
– Инкогнито! Почему инкогнито?
– Такой уж он скромный – это качество нередко встречается у святых людей.
– Откуда вы приехали?
– Он молился на могиле генералиссимуса…
– Это правда?
– В общем, да, я действительно немного там помолился.
Жандарм снова обследовал его удостоверение личности. И явно несколько успокоился.
– Он прочел с десяток молитв, – поправил мэр. – Двух-трех было бы недостаточно.
– Что значит – недостаточно?
– Бог ведь может быть глуховат. Сам-то я неверующий, но, как я понимаю, этим, должно быть, объясняется то, что по генералиссимусу было отслужено столько месс. Когда молишься за такого человека, надо орать, чтоб тебя услышали.
– Странная у вас компания, – сказал жандарм отцу Кихоту.
– О, не надо обращать внимания на то, что он говорит. В душе он – хороший человек.
– А куда вы теперь направляетесь?
Мэр поспешно произнес:
– Монсеньор хочет вознести еще одну молитву за генералиссимуса перед безымянным пальцем святой Терезы. Как вы знаете, этот палец хранится в монастыре у стен Авилы. Монсеньор не щадит сил для генералиссимуса.
– Слишком что-то вы разговорились. В вашем удостоверении сказано, что вы мэр Эль-Тобосо.
– Был мэром, но меня сместили. А вот монсеньора повысили.
– Где вы останавливались прошлой ночью?
– В Мадриде.
– Где именно? В какой гостинице?
Отец Кихот беспомощно посмотрел на мэра. И сказал:
– В совсем маленьком заведении… я не помню…
– На какой улице?
– В отеле "Палас", – решительно заявил мэр.
– Но это вовсе не маленькое заведение.
– Размеры всегда относительны, – сказал мэр. – Отель "Палас" – совсем маленький по сравнению с усыпальницей генералиссимуса.
Наступило неловкое молчание – возможно, в эту минуту над ними пролетал ангел. Наконец жандарм произнес:
– Побудьте здесь, пока я не вернусь. Если попытаетесь завести машину, – вам не поздоровится.
– Что значит – не поздоровится?
– По-моему, он пригрозил пристрелить нас, если мы тронемся с места.
– В таком случае будем стоять тут.
– Мы и стоим.
– Почему вы солгали ему насчет гостиницы?
– Колебаться было бы еще хуже.
– Но они же могут проверить по нашей ficha.
– Едва ли они станут этим заниматься, да и вообще на это нужно время.
– Для меня это совершенно необъяснимая ситуация, – сказал отец Кихот. – За все годы моей жизни в Эль-Тобосо…
– Так ведь и ваш предок столкнулся с ветряными мельницами, только когда выехал из своего селения. Послушайте! Наша задача куда легче. Мы столкнулись не с тридцатью или сорока ветряными мельницами, а всего лишь с двумя.
Толстый жандарм, шедший к ним вместе со своим спутником, безусловно, напоминал ветряную мельницу – так он размахивал руками, рассказывая своему спутнику о странных несоответствиях, с которыми он столкнулся. Легкий послеполуденный ветерок доносил до отца Кихота и Санчо слова "монсеньор", "Ленин" и "пурпурные носки".
Второй жандарм был очень тощий и решительный.
– Откройте багажник, – приказал он. И стал, уперев руки в бока, пока отец Кихот возился с ключом. – Откройте вашу сумку.
Он сунул руку в сумку отца Кихота и вытащил оттуда пурпурный pechera.
– Почему он не на вас? – спросил жандарм.
– Слишком в глаза бросается, – ответил отец Кихот.
– А вы что же, боитесь быть приметным?
– Да нет, не боюсь…
Но тощий жандарм уже заглядывал в машину сквозь заднее стекло.
– Что тут в коробках?
– Ламанчское вино.
– Похоже, отличный у вас запасец.
– Да, действительно. Если не возражаете, то пару бутылок…
– Запиши, – сказал жандарм своему спутнику: – Так называемый "монсеньор" предлагал нам две бутылки ламанчского вина. Дай-ка мне взглянуть на его удостоверение личности. Ты записал номер?
– Сейчас запишу.
– Разрешите посмотреть эту книжицу. – Он полистал книгу статей Ленина. – Я вижу, вы основательно ее изучили, – сказал он. – Тут немало пометок. Напечатано в Москве на испанском языке. – Он прочел: – "Вооруженная борьба преследует две цели: во-первых, она нацелена на уничтожение отдельных лиц в армии и полиции – как начальников, так и их подчиненных…" [такого высказывания в Полном собрании сочинений В.И.Ленина не обнаружено]. Вы ставите себе такие цели, монсеньор… если вы действительно монсеньор?
– Это ведь не моя книга. Она принадлежит моему другу.
– Странная у вас компания, монсеньор. Опасная компания. – Он погрузился в задумчивость – словно судья, подумал отец Кихот, который взвешивает, приговорить обвиняемого к смерти или к пожизненному заключению.
– Если бы вы потрудились позвонить моему епископу… – начал отец Кихот и умолк, не докончив фразы, так как епископ, несомненно, вспомнит, что он неосмотрительно собирал в церкви пожертвования на общество "In Vinculis".
– Ты записал номер машины? – спросил тощий жандарм толстого.
– Да, да, конечно. Я записал его еще на дороге.
– Вы едете в Авилу? Где вы остановитесь в Авиле?
– На parador [туристская база, постоялый двор (исп.)]. Если там будут свободные комнаты.
– Вы заранее не договаривались?
– Мы же на отдыхе. Едем наугад.
– Ну, номер вашей машины у меня записан, – сказал жандарм.
Тощий повернулся, и толстый последовал за ним. Точно две утки, подумал отец Кихот: одну уже можно закалывать, а другую еще надо откормить. За поворотом дороги они скрылись из виду – возможно, там у них пруд.
– Подождем, пока они уедут, – сказал мэр.
– Чем мы провинились, Санчо? Почему они с таким подозрением к нам относятся?
– Согласитесь, – сказал мэр, – не так часто можно встретить монсеньера, который одалживал бы кому-то свой воротничок…
– Я нагоню их и все им объясню.
– Нет, нет, лучше здесь подождать. Они ведь тоже выжидают. Хотят посмотреть, в самом ли деле мы поедем в Авилу.
– В таком случае, поехали в Авилу: надо им показать, что именно туда мы и едем.
– По-моему, лучше нам там не появляться.
– Почему?
– А они уже предупредили тамошних жандармов.
– О чем? Мы же ни в чем не виноваты. Мы никому не причинили никакого вреда.
– Мы причинили вред тем, что нарушили их душевный покой. Пусть ждут нас до устали. А мы, по-моему, должны открыть еще бутылочку вина.
Они снова уселись среди остатков своей трапезы, и мэр принялся откупоривать бутылку. Он сказал:
– Забудь я на время, что я совсем не верю в бога, все равно мне трудно было бы поверить, что эти два жандарма – не говоря уже о Гитлере и генералиссимусе… да, если угодно, и о Сталине – могли родиться, потому что он действительно того хотел. Ведь если бы их бедным родителям разрешено было пользоваться противозачаточными средствами…
– Это был бы великий грех, Санчо. Убить человеческую душу…
– Разве у спермы есть душа? Во время любовного акта мужчина же убивает миллион миллионов сперматозоидов – кроме одного. Это счастье, что столько их идет в отходы, а не то рай был бы изрядно перенаселен.
– Но ведь это же против закона природы, Санчо.
Громко хлопнув, пробка выскочила из бутылки – вино оказалось совсем молодое.
– Меня всегда озадачивал этот закон природы, – сказал Санчо. – Какой закон? Какой природы?
– Это закон, вложенный в нас с рождения. Наша совесть подсказывает нам, когда мы его нарушаем.
– Моя – не подсказывает. Или я этого никогда не замечал. А кто придумал этот закон?
– Бог.
– Ну, да, конечно, так вы и должны были сказать, но разрешите я задам вам вопрос иначе. Кто из людей первый внушил нам, что такой закон существует?
– С самых ранних дней христианства…
– Ладно, ладно, монсеньор. Есть что-нибудь насчет закона природы у апостола Павла?
– Увы, Санчо, не помню – слишком я становлюсь стар, но я уверен…
– Закон природы, отче, как я его понимаю, состоит в том, что кошке от природы присуще желание убить птицу или мышь. Для кошки-то это хорошо, а вот для птицы или мыши – не очень.
– Насмешка – не довод, Санчо.
– О, я не отрицаю, совесть существует, монсеньор. Мне, к примеру, было бы, наверно, какое-то время не по себе, если бы я убил человека без достаточно серьезной причины, но если бы я зачал нежеланного ребенка, то, думаю, мне было бы всю жизнь не по себе.
– Надо полагаться на милосердие божие.
– А бог – он не всегда милосердный, верно ведь, во всяком случае – в Африке или в Индии? И даже в нашей собственной стране, раз есть дети, которые живут в нищете, болеют, чаще всего не имея ни шанса на будущее…
– Зато они могут рассчитывать на вечное блаженство, – сказал отец Кихот.
– О да, а также, следуя учению вашей Церкви, – на вечные муки. Если в силу жизненных обстоятельств человек станет, как вы это называете, на путь зла.
Напоминание об аде замкнуло уста отца Кихота. "Я верю, верю, – прошептал он про себя, – я должен верить", при этом он подумал о том, что апостол Иоанн хранит на этот счет полнейшее молчание, схожее с тишиной, царящей в центре циклона. И не дьявол ли напомнил ему, что у римлян согласно святому Августину был бог по имени Ватикан – "бог детского плача"? Отец Кихот сказал:
– Вы налили себе вина, а мне – нет.
– Давайте же сюда ваш стакан. А у нас не осталось сыра?
Отец Кихот поискал среди объедков.
– Человек все-таки может обуздать свой аппетит, – сказал он.
– По части сыра?
– Нет, нет. Я имел в виду секс.
– Значит, контроль над рождаемостью – это забота природы? Возможно, для вас и для папы римского это так, но для двух людей, которые любят друг друга и живут вместе и которым самим-то почти нечего есть, не говоря уже о том, чтобы кормить малыша с присущим детям аппетитом…
Это был древний, как мир, спор, и отец Кихот не знал убедительного довода.
– Есть все-таки какие-то естественные способы, – сказал он, как говорил сто раз до того, сознавая лишь свое безграничное невежество.
– Кто же, кроме теологов-моралистов, может назвать их естественными? В каждом месяце есть немало дней, когда можно заниматься любовью, но, оказывается, сначала надо поставить себе термометр и смерить температуру… Это едва ли способствует возникновению желания.