Он постарался побыстрее, так до конца и не раздевшись, нырнуть под простыни, а мэр не спешил. Он тщательно – не то, что отец Кихот – сложил свои брюки и повесил пиджак, но рубашки и трусов снимать не стал, словно, как и отец Кихот, хотел быть готовым к любой неожиданности.
– Что это у вас в кармане? – спросил он, перевешивая одежду отца Кихота.
– О, это книга Герберта Йоне по теологии морали. Я в последний момент сунул ее в карман.
– Нечего сказать, подходящая книга для поездки на отдых!
– Ну, я же видел, как вы положили в машину сборник статей Ленина и что-то там Маркса.
– Я решил дать их вам почитать для самообразования.
– Ну, а я, если хотите, дам вам почитать Йоне – для вашего.
– По крайней мере, я, может, хоть засну, – произнес мэр и вытащил из кармана отца Кихота зеленую книжицу.
Отец Кихот лежал на спине и прислушивался к тому, как его спутник переворачивает страницы. В какой-то момент мэр хохотнул. Отец Кихот не мог припомнить ничего смешного у Йоне – правда, он читал "Теологию морали" сорок лет тому назад. Он никак не мог заснуть, и ужасный сон, привидевшийся ему во время сиесты, не оставлял его в покое, словно мотив пошленькой песенки.
А отцу Кихоту приснилось, что Христос был снят с креста легионом ангелов: дьявол заранее предупредил его, что он может к ним воззвать. Поэтому не было агонии, никто не откатывал тяжелого надгробья, никто не обнаруживал пустой могилы. Отец Кихот стоял на Голгофе и смотрел, как Христос победоносно сошел с креста под крики толпы. Римские солдаты во главе с центурионом опустились перед ним на колени, а жители Иерусалима устремились вверх по горе, чтобы поклониться ему. Ученики радостно окружили его. Матерь божия улыбалась сквозь слезы счастья. Все ясно – никакой двусмысленности, никакого повода для сомнений и никакого повода для веры. Весь мир со всею очевидностью понимал, что Христос – сын божий.
Это был всего лишь сон, конечно, всего лишь сон, и тем не менее, проснувшись, отец Кихот почувствовал, как ледяная рука отчаяния сжала ему сердце, – такое чувство овладевает человеком, внезапно осознающим, что он выбрал профессию, которая никому не нужна, и что он вынужден жить в своего рода пустыне Сахаре, где нет места ни сомнению, ни вере, где все убеждены в истинности лишь одного верования. И он неожиданно для себя вдруг прошептал:
– Господи, избавь меня от такого верования. – Затем, услышав, как ворочается в соседней постели мэр, машинально добавил: – И его тоже. – И только после этого заснул.
Старуха поджидала их внизу лестницы. Последняя ступенька была с выбоиной, и отец Кихот, оступившись, чуть не упал. Старуха перекрестилась и что-то забормотала, размахивая какой-то бумажкой.
– Чего ей надо? – спросил мэр.
– Наши фамилии и адреса, а также откуда мы прибыли и куда направляемся.
– Это не гостиничная ficha [карточка (исп.)]. Это же просто листок из блокнота.
Старуха продолжала бормотать, повышая голос, – казалось, она вот-вот перейдет на крик.
– Я ни слова не понимаю, – сказал мэр.
– У вас нет такой привычки слушать, как у меня, – в исповедальне. Старуха говорит, что у нее уже были неприятности с полицией из-за того, что она не записала каких-то своих постояльцев. А они были коммунисты, говорит она, и их искали.
– Почему же она не попросила нас зарегистрироваться, когда мы приехали?
– Она думала, что мы у нее не остановимся, а потом забыла. Дайте-ка мне ручку. Нечего из-за этого устраивать шум.
– Хватит с нее и одного из нас. Особенно, если это священник. И не забудьте указать – "монсеньор".
– А что написать – куда мы направляемся?
– Напишите – в Барселону.
– Вы ни разу не говорили, мне про Барселону.
– А кто его знает? Может, мы туда и поедем. Ваш предок ведь ездил туда. Во всяком случае, я никогда не считал нужным сообщать что-либо полиции.
Отец Кихот нехотя повиновался. Интересно, отец Йоне счел бы это ложью? Он вспомнил, что отец Йоне довольно странно делил ложь на злонамеренную, ложь во благо и ложь шутки ради. Эта ложь – не злонамеренная, и уж, конечно, не шутки ради. Ложь во благо – это когда она может быть выгодна кому-то или тебе самому. Здесь же никакой выгоды никому нет. Значит, наверное, это вовсе и не ложь. К тому же возможно ведь, что их странствия в один прекрасный день действительно приведут их в Барселону.
ГЛАВА V
Как монсеньор Кихот и Санчо посетили одно святое место
– Вы хотите ехать на север? – спросил отец Кихот. – Я подумал, может быть, нам все-таки стоило бы сделать небольшой крюк в направлении Барселоны.
– Я хочу свозить вас в одно святое место, – сказал мэр, – где, я уверен, вам захочется помолиться. Поезжайте по дороге на Саламанку, пока я не скажу, где свернуть.
Что-то в тоне мэра не понравилось отцу Кихоту. Он умолк, и тут снова на память ему пришел тот сон. Он сказал:
– Санчо, вы действительно верите, что будет такое время, когда весь мир станет коммунистическим?
– Да, верю. Только я, конечно, не увижу этого дня.
– И победа пролетариата будет полной и окончательной?
– Да.
– И весь мир будет, как Россия?
– Этого я не говорил. Россия еще не достигла коммунизма. Она лишь продвинулась по пути к коммунизму дальше других стран. – Он по-дружески прикрыл ладонью рот отцу Кихоту. – Только, мой дорогой католик, не начинайте говорить мне о правах человека, и тогда я обещаю, что не стану говорить про инквизицию. Если бы вся Испания целиком была католической, то, конечно, никакой инквизиции не возникло бы, а так – Церковь вынуждена была защищаться от врагов. Войне всегда сопутствует несправедливость. Людям всегда приходится выбирать меньшее зло, и меньшим злом может оказаться государство, тюрьма, лагерь, да если угодно – и психиатрическая больница. Сейчас государство или Церковь обороняются, когда же наступит коммунизм, государство отомрет. Так же, как отмерла бы власть пап, если бы вашей Церкви удалось заставить весь мир принять католичество.
– Представим себе, что коммунизм наступит еще при вашей жизни.
– Это невозможно.
– Ну, тогда представим себе, что ваш прапраправнук унаследует ваш характер и что он доживет до тех пор, когда государства не станет. Не будет несправедливости, не будет неравенства – чему он посвятит себя, Санчо?
– Будет трудиться ради общего блага.
– У вас, безусловно, есть вера, Санчо, великая вера в будущее. Но у него-то такой веры не будет. Будущее уже будет тут, перед его глазами. А может человек жить без веры?
– Не понимаю, при чем тут вера? Человеку всегда найдется чем заняться. Искать новые источники энергии. А болезни – всегда ведь будут болезни, с которыми надо сражаться.
– Вы в этом уверены? Медицина идет вперед огромными шагами. Мне жаль вашего прапраправнука, Санчо. Такое у меня впечатление, что ему не на что будет надеяться – разве что на смерть.
Мэр усмехнулся.
– А мы, может, и со смертью разделаемся с помощью трансплантаций.
– Избави нас бог, – сказал отец Кихот. – Тогда ваш прапраправнук будет жить в бескрайней пустыне. Ни сомнений. Ни веры. Я бы пожелал ему в таком случае счастливой смерти.
– Что значит "счастливой смерти"?
– Смерти в надежде, что после нее что-то есть.
– Вечное блаженство и прочая ерунда? Жить в убеждении, что существует какая-то там вечная жизнь?
– Нет. Не обязательно в убеждении. Мы не можем всегда быть убеждены. Достаточно верить. Как верите, например, вы, Санчо. Ах, Санчо, Санчо, как же это ужасно – не иметь сомнений. Вообразите себе, что все, написанное Марксом – да и Лениным, – доказано, как абсолютная правда.
– Я, конечно, был бы этому рад.
– Сомневаюсь.
Некоторое время они ехали молча. Внезапно Санчо хохотнул – этот лающий звук отец Кихот слышал уже и ночью.
– В чем дело, Санчо?
– Вчера вечером перед тем, как заснуть, я читал вашего Йоне и его "Теологию морали". Я совсем забыл, что онанизм представляет собой такое богатейшее разнообразие грехов. Я-то считал, что это всего лишь синоним мастурбации.
– Это часто встречающаяся ошибка. Но уж вам-то, Санчо, надо бы это знать. Вы же говорили, что учились в Саламанке.
– Да. И вчера вечером я вспомнил, как мы все хохотали, когда дошли до онанизма.
– Я забыл, что Йоне может так развеселить.
– Разрешите напомнить вам, что он говорит о coitus interruptus [прерванное совокупление (лат.)]. Йоне считает это одной из форм онанизма, но, по его мнению, если совокупление прервано из-за непредвиденных обстоятельств, например (этот пример приводит сам Йоне), при появлении третьего лица, – это уже не грех. Так вот, один из моих соучеников – Диего – знал одного очень богатого и верующего маклера. Я сейчас вдруг вспомнил, как его звали, – Маркес. У него было большое поместье через реку от Саламанки, недалеко от монастыря винсентианцев [винсентианцы принадлежат к сообществу римско-католических священников, основанному святым Винсентом-де-Полем в 1625 году]. Не знаю, жив ли он еще. Ну, если жив, то проблема контроля над деторождением не должна больше его волновать: ему сейчас должно быть уже за восемьдесят. А в те дни это было для него, безусловно, ужасной проблемой, ибо он железно следовал правилам Церкви. Ему еще повезло, что Церковь изменила свой взгляд на ростовщичество, – в маклерском деле есть ведь немало ростовщичества. Забавно, верно, что Церковь куда легче меняет мнение относительно денег, чем относительно секса?
– У вас ведь тоже есть неизменные догмы.
– Да. Но у нас невозможно изменить как раз те догмы, которые касаются денег. Нас не волнует coitus interruptus, нас волнуют лишь средства воспроизводства – я не имею в виду сексуальные. У следующей развилки сверните, пожалуйста, влево. А теперь видите впереди высокую каменистую гору и на ней большой крест? Мы едем туда.
– Так это _в самом деле_ святое место. А я думал, вы надо мной подтруниваете.
– Нет, нет, монсеньор. Я слишком вас для этого люблю. О чем это я говорил? А, вспомнил. О сеньоре Маркесе и его ужасной проблеме. Так вот – у него было пятеро детей. Он считал, что выполнил свой долг перед Церковью, но жена у него была ужасно плодовитая, да и он сам любил поразвлекаться в постели. Он мог бы завести себе любовницу, но не думаю, чтобы Йоне считал, что во внебрачных отношениях можно контролировать рождаемость. Словом, не везло ему с тем, что вы называете "естественным", а я называю "противоестественным" контролем над рождаемостью. Возможно, под влиянием Церкви все термометры в Испании показывают не ту температуру. Так или иначе, мой друг Диего заметил как-то сеньору Маркесу – боюсь, в весьма фривольную минуту, – что по правилам Йоне можно пользоваться coitus interruptus. Кстати, к каким священнослужителям принадлежал Йоне?
– Он был из немцев. Не думаю, чтобы он принадлежал к белому духовенству – они, по большей части, слишком заняты, чтобы изучать теологию морали.
– Так вот, Маркес послушался Диего, и в следующий раз, когда Диего пришел к нему, он обнаружил в доме дворецкого. Это удивило его, ибо Маркес был человек скаредный, редко принимавший гостей, разве что от случая к случаю кого-нибудь из отцов монастыря святого Винсента, так что две служанки, няня и повариха вполне обеспечивали нужды семейства. После ужина Маркес пригласил Диего к себе в кабинет на рюмку коньяку, и это тоже удивило Диего. "Я должен поблагодарить тебя, – сказал ему Маркес, – ты намного облегчил мою жизнь. Я очень внимательно проштудировал отца Йоне. Признаюсь, я не вполне поверил тому, что ты мне сказал, и поэтому добыл у винсентианцев экземпляр труда отца Йоне на испанском языке, и там черным по белому написано – с официального разрешения архиепископа Мадридского и Nihil obstat [безо всяких возражений (лат.)] со стороны цензуры, – что появление третьего лица делает возможным coitus interruptus.
"Ну и как же вы этим воспользовались?" – спросил Диего.
"Как видишь, я нанял дворецкого и тщательнейшим образом его обучил. Когда в кладовке раздается два звонка из моей спальни, дворецкий подходит к двери в спальню и ждет. Я стараюсь, чтобы он не ждал слишком долго, но годы у меня уже не те и, боюсь, ему иной раз приходится ждать по четверть часа – а то и больше – следующего сигнала: долгого звонка уже в самом коридоре. Это значит – больше сдерживаться я не могу. Тогда дворецкий открывает дверь в спальню – появляется третье лицо, и я откатываюсь от жены. Так что ты и представить себе не можешь, насколько Йоне упростил мне жизнь. Теперь я исповедуюсь не чаще, чем раз в три месяца – и каюсь во всяких мелких, простительных промашках".
– Вы надо мной издеваетесь, – сказал отец Кихот.
– Нисколько. Просто я нахожу теперь Йоне куда более интересным и забавным писателем, чем в студенческую пору. К сожалению, в том случае, о котором я вам рассказал, была допущена одна промашка – Диего оказался человеком недобрым и указал на нее. "Вы недостаточно внимательно читали Йоне, – сказал он Маркесу. – Йоне относит появление третьего лица к разряду непредвиденных обстоятельств. А в вашем случае появление дворецкого, боюсь, слишком хорошо предвидено". Бедняга Маркес был просто сражен. О, этих теологов-моралистов трудно обскакать. Они всегда возьмут над вами верх с помощью своих софизмов. Так что лучше их вообще не слушать. Поэтому ради вашего же блага очистите-ка ваши полки от всех этих старых книг. Вспомните, что сказал каноник вашему благородному предку: "…а вам, ваша милость, человеку столь почтенному, таких превосходных качеств и столь светлого ума, не должно принимать за правду все те сумасбродные нелепости, о которых пишут в этих вздорных романах" [Сервантес, "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский", ч.1, гл.49, пер. Н.Любимова].
Мэр помолчал и искоса взглянул на отца Кихота.
– У вас в лице, безусловно, есть что-то общее с вашим предком, – сказал он. – Если я – Санчо, то вы, несомненно, монсеньор Печального Образа.
– Надо мной, Санчо, можете издеваться сколько угодно. Огорчает меня то, что вы издеваетесь над моими книгами, ибо они значат для меня больше, чем я сам. В них – вся моя вера и вся надежда.
– В обмен на труды отца Йоне я одолжу вам труды отца Ленина. Быть может, он тоже вселит в вас надежду.
– Надежду на этом свете – возможно, но я испытываю великий голод – и хочу удовлетворить его не только ради себя. И ради вас, Санчо, и ради всего нашего мира. Я знаю, я бедный странствующий священник, едущий бог знает куда. Я знаю, что в некоторых из моих книг есть нелепицы, – были они и в рыцарских романах, которые собирал мой предок. Но это вовсе не значит, что рыцарство вообще – нелепица. Какие бы нелепости вы ни выудили из моих книг, я все равно продолжаю верить…
– Во что?
– В исторический факт. В то, что Христос умер на кресте и воскрес.
– Это – величайшая из всех нелепостей.
– Мы живем в нелепом мире, иначе не были бы мы сейчас вместе.
Они взобрались на Гвадаррамские горы, что было нелегко для "Росинанта", и теперь стали спускаться в долину, лежавшую у подножия высокой сумрачной горы, на которой высился огромный тяжелый крест, должно быть, метров ста пятидесяти в высоту; они увидели впереди стоянку, забитую машинами – роскошными "кадиллаками" и маленькими "сеатами". Владельцы "сеатов" расставили возле своих машин складные столики для пикника.
– Неужели вы хотели бы жить в абсолютно рациональном мире? – спросил отец Кихот. – Какой это был бы скучный мир!
– В вас говорит ваш предок.
– Взгляните на эту гильотину на горе… или, если угодно, виселицу.
– Я вижу крест.
– А это ведь более или менее одно и то же, верно? Куда мы приехали, Санчо?
– Это Долина павших, отче. Ваш друг Франко задумал, чтобы его похоронили здесь как фараона. И больше тысячи заключенных согнали сюда, чтобы рыть пещеру для его захоронения.
– О да, помню – потом им за это дали свободу.
– Для сотен из них это была свобода смерти. Как, отче, вы вознесете здесь молитву?
– Конечно. А почему, собственно, нет? Будь даже тут похоронен Иуда – или Сталин, – я бы все равно помолился.
Они поставили машину, заплатив за стоянку шестьдесят песет, и подошли ко входу в пещеру. Какой огромный понадобился бы камень, подумал отец Кихот, чтобы завалить вход в это гигантское захоронение. Вход в пещеру преграждала металлическая решетка, украшенная статуями сорока испанских святых, за ней открывался зал величиной с соборный неф, по стенам которого висели гобелены, с виду – шестнадцатого века.
– Генералиссимус настоял на том, чтобы его охраняла целая бригада святых, – заметил мэр.
Зал был такой огромный, что посетители казались пигмеями и их голоса были еле слышны; надо было долго идти под высокими сводами к алтарю, находившемуся в другом конце.
– Замечательное достижение инженерного искусства, – заметил мэр, – сродни пирамидам. И создать такое могли только рабы.
– Как в ваших сибирских лагерях.
– Русские заключенные по крайней мере трудились во имя будущего своей родины. А это создано ради славы одного человека.
Они медленно шли к алтарю мимо вытянувшихся в ряд часовен. Никто в этой богато украшенной пещере не считал нужным понижать голос, и, однако же, голоса звучали как шепот в этой беспредельности. Трудно было поверить, что вы идете в недрах горы.
– Насколько я понимаю, – сказал отец Кихот, – эта пещера была создана как символ примирения, часовня для поминовения всех павших с обеих сторон.
По одну руку от алтаря находилась могила Франко, по другую – Хосе-Антонио де Риверы, основателя фаланги.
– Вы не найдете здесь даже таблички с именем павшего республиканца, – сказал мэр.
Молча проделали они долгий путь назад и, прежде чем выйти, в последний раз обернулись.
– Почти как холл в отеле "Палас", – заметил мэр, – но, конечно, грандиознее, да и посетителей меньше. И отелю "Палас" не по карману такие гобелены. А там в конце – бар с коктейлями; того и гляди появится бармен и приготовит напиток – фирменный коктейль из красного вина, который подают с вафлями. Вы молчите, монсеньор. А ведь это не могло не произвести на вас впечатления. Или что-то не так?
– Я молился – только и всего, – сказал отец Кихот.
– За генералиссимуса, похороненного среди этого великолепия?
– Да. А также за вас и за меня. – И добавил: – И за мою Церковь.
Когда они сели в машину, отец Кихот перекрестился. Он и сам не был уверен, почему: чтобы защититься от опасностей, подстерегающих на дороге, или от поспешных выводов, или это было просто нервной реакцией.
Мэр сказал:
– У меня такое впечатление, что за нами следят. – И, перегнувшись к отцу Кихоту, заглянул в зеркальце заднего вида. – Все обгоняют нас, кроме одной машины.
– А с какой стати кто-то будет за нами следить?
– Кто его знает? Я ведь просил вас надеть пурпурный слюнявчик.
– Но я же надел носки.
– Этого недостаточно.
– Куда мы теперь направляемся?
– При такой скорости нам ни за что не добраться к вечеру до Саламанки. Так что придется остановиться в Авиле. – И, продолжая наблюдать в зеркальце заднего вида, мэр добавил: – Наконец-то он нас обгоняет.
Мимо на большой скорости промчалась машина.
– Вот видите, Санчо, мы вовсе их не интересовали.