В повести, давшей название всей книге, поставлена нравственная проблема ответственности человека за каждый день прожитой жизни. Повесть "Ледниковый период" - о становлении характеров наших молодых современников. В рассказах автор затрагивает проблемы семьи, выбора жизненного пути. Герои произведений Ю. Козлова - старшеклассники, студенты, архитекторы.
Содержание:
Любить - значит говорить правду - Вступительная статья Ю. Козлова 1
Ледниковый период 1
Воздушный замок 14
Рассказы 42
Небесный механик 42
Свидетельство о расторжении брака 45
Светильник 55
Что считать молодостью?… - Послесловие В. Орлова 56
Примечания 57
Юрий Вильямович Козлов
Воздушный замок
Повести и рассказы
Любить - значит говорить правду
Вступительная статья Ю. Козлова
Мне всегда интересно писать о людях, так как нет на свете ничего интересней людей. В человеке же самое интересное - характер, то есть то, что в каждом конкретном случае заставляет его поступать так, а не иначе и в конечном итоге определяет всю его жизнь. Характер человека есть следствие развития тех или иных душевных качеств, закладываются его основы в детстве и отрочестве. Вот почему до наших дней писатели всех времён и народов не устают разгадывать загадки "пустыни отрочества". Тема эта поистине неисчерпаема.
Иногда в предисловиях и послесловиях авторы "забирают" как-то слишком уж высоко - соотносят собственные судьбу и произведения с Родиной, Россией, народом, народными заботами и чаяниями. Мне кажется, право на подобное соотношение прежде нужно заслужить. Заслужить правдой. Любви к Родине, к народу не бывает без любви к правде и к отдельному человеку. Любить человека - это значит и говорить о нём правду.
Конечно, правда, как и всё в мире, имеет разный масштаб. Но человек в литературе заслуживает высокой участи. Даже в самых серых, ничтожных персонажах всё же стóит искать вечное, духовное, прекрасное. Отсутствие такового в человеке - это и трагедия, и тема для социального исследования, и, вероятно, один из основных конфликтов истинной литературы.
Каждый пишет о том, что знает, что чувствует. Бессмысленно выбирать тему, если нет к ней внутреннего расположения, если она сама тебя не выбрала, если не можешь применить к тому, что пишешь, известные слова Твардовского:
…А я лишь смертный. За своё в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу…
Что ж, вполне возможно, "сказанное" и не окажется чем-то эпохальным. Очень важно, если оно будет твоей собственной, выстраданной правдой, которая поможет кому-нибудь, как в маленьком зеркале, увидеть правду большую, всеобщую или же побудит продолжить её поиски - а они, как известно, продолжаются всю жизнь, - обратившись к другим книгам, другим источникам.
Первый мой рассказ увидел свет десять лет назад. Все эти годы я работал корреспондентом - сначала журнала "Юность", потом "Огонька". Был на Северном полюсе, плавал с пограничниками вдоль Камчатки и Курильских островов, писал почти обо всех крупнейших комсомольско-молодёжных стройках. Узнал, как мне кажется, молодых людей наших дней. Они умеют отличать ложь от правды, фальшь от искренности, стремятся жить достойно, в мире с собственной совестью. И этого же ждут от литературы.
Хотя бы отчасти, в меру отпущенных способностей, оправдать ожидания современников - задача высокая и на всю жизнь.
Юрий КОЗЛОВ
Ледниковый период
Октябрьский день этот, поутру холодный и голубой, с льдинками в лужах, вкривь и вкось исчёрканный разноцветными листьями, потом устало-солнечный, прощально взмахивающий вслед уходящему светилу пустыми ветками, под вечер ангельски ясный, с выпуклой луной на закатном небе, вошёл в память Маши как единое воспоминание, точнее, впечатление, выделить из которого какой-либо эпизод она не могла и не хотела, настолько сокровенным, имеющим отношение исключительно к ней одной было всё случившееся. И когда Юлия-Бикулúна, ближайшая Машина подруга, подозрительно сощурившись, потребовала: "Ну расскажи, расскажи! Не таись! Где весь день шастала?", Маша пожала плечами и ничего не ответила. Смешными показались ей слова Юлии-Бикулúны. Нет, этим ключом не откроешь волшебную дверь!
- Ну что ты… - Маша хотела сказать "уставилась на меня", но неожиданно сказала по-другому: - Что ты впилась в меня своими кактусами, Бикулúна? Где была, там и была!
Юлия-Бикулúна на секунду онемела от Машиного нежелания разговаривать, от "кактусов". Оскорблённо вскинула стриженую голову и пошла по коридору. Но через несколько шагов обернулась и закричала, совершенно не беспокоясь, что услышат любопытные одноклассники:
- Ну и стой себе у окна, дура! А к нам с Рыбой больше не подходи!
Рыба - вторая Машина задушевная подруга - вздрогнула и спустилась на этаж ниже, чтобы там переждать гнев Юлии-Бикулúны.
Зазвенел звонок. Надо было идти в класс на урок географии, изучать висящую на доске карту двух полушарий Земли или смотреть в окно, за которым листья выделывали пируэты.
"Маша! Почему тебя вчера не было?" - представила Маша строгий вопрос классной руководительницы и впервые за всё время, исключая разве позорное утреннее списывание алгебры в продуваемой беседке, смутилась.
Да и было отчего смутиться! Никогда за все школьные восемь лет Маша не прогуливала, и вот на девятый это случилось… Хотя, если хорошенько припомнить, тройку-четвёрку прогулов можно насчитать, но что это за прогулы? Ранним утром мать смотрела на Машу, гремящую пеналом или скорбно шелестящую учебником, и спрашивала: "Что, Машуня, неохота в школу?" - "Ой, мама! Ой как неохота!" - вздыхала Маша, ликуя от маминой догадливости. "Ну ладно, пропусти денёк", - разрешала мама, и Маша целовала её. Утро, день, вечер - целая вечность впереди - дождливая, солнечная, ветреная, снежная, смотря на какое время года приходился согласованный с мамой прогул.
В этот раз всё было по-другому. Мама не интересовалась, охота ли Маше идти в школу. Последнее время мама вообще меньше обращала внимания на Машу и не замечала в её глазах странной тоски пополам с бесовским блеском, не замечала чередования румянца и бледности на Машином лице, а также частой смены настроений - от горьких слёз по неведомым утратам к веселью по самым незначительным причинам.
Итак, был обыкновенный осенний вечер… Маша и мама пили чай на кухне, слушая, как ветер скулит в незаклеенных рамах. Сквознячок бегал по кухне. За ноги хватал, за спину. Маша поёжилась.
- Когда папа будет окна заклеивать?
- Не знаю, - ответила мама, - скоро…
Звенели ложечками, размешивая сахар. Маша уже пила чай, а мама словно зафиксировалась на этом бесконечном размешивании.
Маша разозлилась:
- Ну что ты… Положи ложку!
- А? Что? - не поняла мама. - Какую ложку?
- Я пошутила! - Маша резко встала и ушла к себе в комнату.
Из кухни снова послышался мелодичный звон.
Маша погасила в комнате свет и раздвинула на окне занавески.
Взору её предстал тёмный двор, наполненный ветром. Что могло шевелиться - шевелилось. Хвост у кота, выгнувшего спину на помойном бачке, изогнулся. Свет в многочисленных окнах корпуса напротив, казалось, пульсировал. Сколько Маша себя помнила, она любила вот так вечером смотреть из тёмной комнаты в тёмный двор. Наступал момент, когда Машина душа (именно в этот момент Маша и чувствовала её, крылатую, трепетную) как бы выскальзывала и секунду-другую жила своей особенной жизнью. Мрачный двор душу не прельщал, и она устремлялась ввысь, к звёздам, куда, наверное, и положено устремляться душам девочек-девятиклассниц. А Маша оставалась внизу одна - пустая, беззащитная. Всякий раз после воссоединения с душой Маша чувствовала, что стала капельку мудрее, словно там, в звёздном небе, душа удостаивалась очередного кольца, как ствол дерева, когда дерево становится на год старше.
Теперь же мысль, доселе глухо бродившая вокруг да около, обретала ясность, впивалась в Машу как иголка. "Что случилось с мамой? - думала Маша. - И где отец? Почему целую неделю он приходит домой поздно ночью?"
Маша немедленно отправилась на кухню и не застала там изменений. Горела на столе лампочка под плетёным абажуром, и свет полосками лежал на потолке и стенах. Мама больше не размешивала ложечкой сахар, однако чай стоял перед ней нетронутый. Полоска света изгибалась вокруг чашек подковкой, и чай золотился, переливался. Потом вдруг чистая капелька упала в чашку, за ней вторая… Маша в недоумении посмотрела на потолок, однако потолок был чист, бел и сух. Тогда Маша посмотрела на маму и увидела на щеках у неё мокрые дорожки.
- Мама! Вы что, разводитесь? - спросила Маша.
- Бог с тобой! Какую ты чушь мелешь! - Мама отвернулась, нашарила на столе сигареты.
- Правильно… Кури, укрепляй здоровье.
- Маша, оставь меня в покое. Ничего не случилось. Просто…
- Просто папа чего-то повадился приходить в три ночи.
- Он заканчивает проект. Работает со Ставровым у него дома.
- А что же ты плачешь, раз всё так прекрасно? Раз он работает дома у Ставрова?
- Я не плачу. Я так…
- Значит, всё-таки разводитесь?
- Почему? Откуда…
- Раз ты говоришь, что не плачешь, а сама плачешь, почему же я должна верить, что вы не разводитесь?
- Да как ты можешь… Как ты можешь так спокойно об этом говорить? Этого нет… Но… Если бы… Как ты можешь так спокойно?
- Я неспокойно! Совсем я неспокойно! - быстро-быстро заговорила Маша. - Мне страшно-страшно, мамочка… Когда ты вот так сидишь на кухне, звенишь целый час ложечкой, плачешь… Ты такая чужая, мамочка… А я… Я не люблю тебя чужую! Ты моя, моя, моя! Ну почему, почему ты плачешь?
- Боишься, да? - вытерла слёзы мама. - Раз мама плачет, значит, мир ломается, так?
- Раньше, - ответила Маша, - а теперь… Теперь не знаю… Жалко теперь, вот!
- Всё в порядке, - попробовала улыбнуться мама, - просто осень… Дождик идёт… Представляешь, шла из магазина, а на газоне три бездомные собачки сидят. Прижались друг к дружке, несчастные. Холодно, страшно… А мимо люди идут… Вспомню, плакать хочется. Так бывает… Какое мне дело до собак? А всё равно плачу.
- Мама! Слёз не хватит!
- Хватит. Я тоже молодая была - думала, не хватит. А сейчас… Сейчас думаю: на всё на свете слёз хватит и даже… - мама снова всхлипнула, - для себя немножечко останется…
- Ну что ты говоришь! Что ты говоришь! - не выдержала Маша.
- Так. Ничего. Сидим болтаем…
Маша вздохнула и ушла из кухни.
Наступил тягостный час, когда ложиться спать рано, а браться за какое-нибудь серьёзное дело поздно. Телевизор в доме не работал уже несколько дней, с тех пор, как Машин отец хватил по нему кулаком, и этот мёртвый сероэкранный телевизор усугублял состояние тревоги, совсем как перед грозой - тучи собрались, а гром ещё не грянул. Всякий раз, когда становилось грустно, Маша смотрела на висящую на стене застеклённую репродукцию гравюры Дюрера "Меланхолия". Репродукция осталась на степе после "великого переселения народов" - так отец называл собственное переселение из этой комнаты в большую, а Машино - из большой в маленькую. Теперь Маша была хозяйкой отцовского кабинета и "Меланхолии".
Маша вспомнила, как они три года назад переезжали в эту квартиру. Грузчики внесли мебель, расставили по углам, и отец позвал их на кухню пить водку. Потом грузчики ушли, а отец ходил в расстёгнутой рубашке по комнатам, стучал согнутым пальцем по стенам, определяя, где капитальная стена, а где сухая штукатурка. Именно тогда, в самый первый день, он прибил к стене "Меланхолию".
- Гляди-ка! - воскликнул он. - Гвоздь вошёл в бетон! Евгения! - позвал маму. - Ты видела когда-нибудь, чтобы гвоздь входил в бетон как в масло? Неужели "Меланхолия" размягчает стены? Что там: радость, счастье, любовь? Меланхолия - вот самое сильное чувство! Разве радость загонит в бетон гвоздь?
- Зачем ты повесил эту гравюру?
- Не нравится? - усмехнулся отец.
- Не в этом дело. Почему она должна висеть именно здесь? Вдруг…
- Она будет висеть здесь вечно! - оборвал отец. - Машенька! Посмотри, хорошая?
Маша пожала плечами.
- Ты не находишь, - спросил отец, - что эта средневековая дама похожа на нашу мамочку? У них одинаковое выражение лица! "Меланхолия", то есть грусть, печаль… Видишь ли, Маша, - продолжал он почему-то шёпотом, - жизнь так устроена, что всегда есть причины для грусти. Правда? Но грусть бывает сиюминутной, а бывает вечной, как солнце, точнее, как луна… Но нельзя же всё время в грусти бубнить: "Луна, луна, луна…" Большинство людей и не твердит, но наша мама не такая! Её меланхолия всеобъемлюща, неизбывна! Все печали мира свили гнездо в сердце нашей мамы, более того… - Отец нагнулся и прошептал: - Они, как кукушата, выкинули оттуда все прочие чувства! Остались одни оперившиеся меланхолята! - подмигнул, погладил репродукцию. - Без меланхолии мамы нет! А разве можно любить то, чего нет? Значит, надо любить меланхолию! Вот почему картинка будет здесь висеть вечно!
Так, незаметно прошёл ещё час, и настало время телефонных переговоров с подругами. Юлия-Бикулúна, должно быть, уже лежала в ванной, заткнув дырку пяткой - так она регулировала уровень воды, а на полу стоял телефон. Каждый вечер, беседуя с Бикулиной, Маша слышала всплески водяных струй, какие-то странные шлепки. Голос Юлии-Бикулины звучал как из подводного царства.
- Скажи, Бикулина, - спросила однажды Маша, - ты из ванной только со мной разговариваешь или…
- Что "или"? - нахально уточнила Бикулина.
- Или с мальчишками тоже? - Тишина на секунду установилась в трубке, потом лёгкое волнение прошло по воде - рукой или ногой пошевелила Бикулина.
- Странные вопросы задаёшь…
- И всё-таки?
- Ну… они же меня не видят, - засмеялась Юлия.
- А ты сама? Что ты сама чувствуешь?
- Почему ты думаешь, что я должна что-то чувствовать?
Маша растерялась. Этого она объяснить не могла.
- Если такая любопытная, - назидательно продолжала между тем Бикулина, - разденься, залезь в ванну, возьми с собой телефон и позвони, скажем… Семёркину… Да! Непременно Семёркину!
На миг у Маши перехватило дыхание.
- Почему же именно Семёркину? - спросила она деревянным голосом.
Бикулина ехидно молчала.
- Спасибо за совет, - как можно спокойнее сказала Маша, - только знаешь, Бикулина, у нашего телефона шнур короткий. Не дотянется до ванной.
Маша вспомнила этот недавний разговор, и ей расхотелось звонить Юлии-Бикулине. Можно было позвонить Рыбе, но телефон стоял у Рыбы в прихожей, где вечно суетились младшие Рыбины братья, мешали разговаривать, В прихожую доносились телевизионные выстрелы и крики, и мама Рыбы громко спрашивала из кухни: где сахар, почему никто не сходил за картошкой, проверила ли Рыба, как сделали уроки младшие братья. Всё это затрудняло телефонный разговор. Каждую фразу надо было повторять трижды, и всё равно Рыба ничего не слышала.
Маша всё-таки позвонила Рыбе, но у той было занято. А мама тем временем ушла из кухни и сидела за столом в большой комнате, раскладывала пасьянс, и каждый раз, когда выпадала не та карта, лицо её омрачалось.
- На что гадаешь, мама? На папочку? - спросила Маша.
- Иди спать, Маша, поздно уже. - Мама даже не обернулась.
Маша прекрасно сознавала, что причиняет маме боль, и сама была не рада своей жестокости. Но странное равнодушие и жуткий интерес овладевали ею. Примерно такую же - так казалось Маше - боль аналогичными по смыслу вопросами ежедневно причиняла ей Юлия-Бикулина, и Маше было хорошо знакомо чувство растерянности и тоскливого стыда, когда грубо вторгались в мир её сокровенных чувств, где каждая птичка сидела на своей хрустальной ветке, каждый овощ знал своё время, где всё было пусть болезненно, но гармонично, а любое вторжение убивало гармонию и усугубляло боль. "Как легко, - думала Маша, - бить по больным точкам, когда человек на глазах, когда знаешь о нём всё! Но кто… Кто даёт право?" Всякий раз после очередного вопроса о Семёркине Маша смотрела в мучении на Юлию-Бикулину. "Ну что? Что я ей сделала? - думала она. - Обидела? Оскорбила?" И незаметно приходила мысль, что самые утончённые, жестокие мучения доставляют именно те, кому никогда ничего плохого не делаешь. Один мучает, другой терпит, местами им не поменяться! И неизвестно, кто установил такой порядок… Обычно Маша старалась прогнать эту мысль, а сейчас она вдруг предстала перед ней в безобразной последовательности: Юлия-Бикулина обижает Машу, Маша обижает маму. "А мама? - подумала Маша. - Ей кого обижать? Ей… некого обижать! Потому что она не умеет и не может…" С непривычной ясностью Маша поняла, что, наблюдая нынешние мамины страдания, сама она как бы готовится к своим завтрашним страданиям, закаляется перед; ними. "Так и надо… Неужели так и надо?" - подумала в изумлении Маша, и ей захотелось немедленно разрушить, разбить эту очевиднейшую последовательность зла. И вот уже слёзы задрожали в глазах. "Мама! Мамочка, единственная моя!" - всхлипнула Маша, но мама по-прежнему раскладывала пасьянс, переживая, когда выпадала не та карта.
О, как хорошо были знакомы Маше эти старинные карты! Жёлтые, как воск, крепкие, как кость, давно потерявшие представление о времени.
И вот уже мама целовала Машу, и сама всхлипывала, и спрашивала:
- Ну что с тобой? Что с тобой, девочка?
- Ничего, - ответила Маша, - просто сегодня я поняла, что очень, очень тебя люблю! - И счастливо засмеялась. - Мамочка, рассказывай мне теперь всё-всё, ладно? - потребовала Маша. - И я всё-всё тебе буду рассказывать!
- Хорошо. А сейчас ложись спать. - Мама поцеловала Машу и ушла.
- Пасьянс получился? - крикнула Маша.
Молчание.
- Получился?
- Получился, получился. Ложись спать, - повторила мама.
Настала ночь. Луна сквозь незашторенные окна вычерпывала серебристым ковшиком из комнаты темноту. Маша не знала, спит она или нет. Но откуда тогда серебристый ковшик, откуда звёздное мерцание? И мысли, подобные маятнику, что завтра будет приятный, приятный, приятный день… Но будет он только завтра, завтра, завтра, и чтобы он побыстрее настал, надо заснуть, заснуть, заснуть… А почему, собственно, приятным будет день? А потому, что есть Семёркин, Семёркин, Семёркин…
Среди ночи Маша проснулась. В прихожей горел свет.
- Где ты был? - услышала она мамин голос.
- У Ставрова, - ответил отец.
Никогда Маша не слышала, чтобы отец разговаривал таким тусклым, равнодушным голосом. "Ему неинтересно, - подумала Маша, - ему совершенно здесь неинтересно! Ему всё равно!"
- Ты… пьяный?
- Сложный вопрос, - усмехнулся отец.
- Столько дней подряд… Ты же не работаешь! Этот Ставров…