Я счел это излишней предосторожностью. С его супругой я знаком не был. Правда, как-то раз, еще до всего этого, мы с ним встретились на остановке, и он, в ожидании автобуса, показал мне семейное фото. Если я хорошо помню, на снимке, подрезанном таким образом, чтобы поместиться в бумажник, было запечатлено милое лица с огромными испуганными глазами...
- Разумеется, не волнуйся, - успокоил я его. - Вижу, твои дела идут неплохо.
Он внимательно смотрел на мои губы, словно по их выражению пытался понять, что я хотел сказать на самом деле. Потом безвольно усмехнулся:
- Мне нелегко. Исчезает уважение...
- Слишком много работаешь? - спросил я. - А ты, дорогой мой, отдохни немного, возьми отпуск...
- Нет! Не в этом дело! У меня исчезает уважение к самому себе! - всхлипнул он, потом весь напрягся, словно ожидая жизненно важного для себя ответа.
Я слишком долго искал что сказать. Тот самый известный деятель, участник приема, сделал нетерпеливый жест рукой. Мой факультетский товарищ повернулся и торопливо направился к нему. Нас разделяло кольцо оцепления под зонтами и расстояние в тридцать метров, но мне показалось, что перед тем как сесть в черный лимузин, он еще раз посмотрел на меня с отчаянием, словно надеясь, что я хоть что-нибудь скажу.
Зима, самое начало
Не прошло и двух недель, как я увидел на стволе дерева, того самого, засохшего, в конце улицы, пришпиленный некролог, украшенный стилизованной веточкой. Капли косого дождя капали на его нечетко напечатанное лицо и стекали вниз, по тесно сбитым словам, по обычным в таких случаях фразам и строкам, смывая черноту к нижней кромке бумаги, оповещавшей о смерти. Кора дерева была испещрена маленькими ржавыми кружочками шрамов от сотен предыдущих уколов.
В часовню я вошел за миг до назначенного часа. Вокруг закрытого гроба сбились ближайшие родственники. Пахло влажной верхней одеждой. Цветы в запотевшем целлофане были неразличимы. Тяжело дышали свечи. Двое тощих кладбищенских рабочих, явно спешащих, уже прикатили тележку и многозначительно стояли скрестив руки, всем своим видом давая понять, что пора бы двигаться. Когда я пробормотал слова соучастия, жена покойника крепче прижала к себе осиротевших сына и дочь. Да, у нее были крупные глаза. Как на той фотографии - крупные, испуганные глаза. Ее шепот рассыпался крошками прямо на губах:
- Вы... пришли...
Я молчал.
- Спасибо...
Я втянул голову в плечи.
- Он с такой гордостью рассказывал мне о вас...
Я опустил взгляд.
- Ах, как было бы хорошо познакомиться с вами при других обстоятельствах...
Несколько комочков грязи прилипло к носкам моих ботинок и обшлагам брюк.
- А те, с кем он работал, их нет, вообще никто не пришел, даже не позвонил...
Я не отрывал взгляда от пола часовни. Каменные плиты были закапаны слезами воска.
- Нет, мы сами со всем справились, мне от них ничего не было нужно, просто я хотела попросить, нельзя же, чтобы без прощальной речи над гробом, без единого слова...
Двое кладбищенских рабочих выразительно покашляли. Один из них даже проворчал:
- Пора уже, время идет...
От часовни, между могилами, тянулось множество тропинок. Священника не было. Не было и музыкантов. Небольшая процессия следовала за скрипом тележки. У меня за спиной сухощавая старушка пересказывала другой:
- Какое несчастье... Он был таким любезным и таким скромным человеком. Знаете, мы их ближайшие соседи, квартиры рядом, нас разделяет только стена. И тут, в то утро, я просто не могла поверить собственным ушам, когда услышала, как он кому-то кричит, нечеловеческим голосом: "Дерьмо! Дерьмо собачье!" И выстрел. Кровь, рассказал мне потом племянник госпожи Токалич, он первый зашел, так вот, кровь просто все зеркало залила у них в спальне...
Я ускорил шаг. Дождь постепенно переходил в снег. Неестественно крупные снежинки утешением холодили щеки и лбы. Внизу, под колесами кладбищенской тележки и ногами идущих, соприкасаясь с раскисшей землей, белизна снега тут же исчезала.
ШТОРА
Совпадение
- Какое совпадение! У моей двоюродной бабушки дома есть штора, сделанная в Чикаго. Я в детстве часто рассматривал нашитый на нее ярлык...
Прошлой осенью, на литературном вечере, посвященном сербской диаспоре, публика буквально засыпала вопросами одного хорошо осведомленного автора; в частности спрашивали и о том, какой была судьба сотен офицеров Королевской армии. Тех самых офицеров, которые во время Второй мировой войны выжили в немецких лагерях и, не признавая новую власть у себя на родине, предпочли временное пребывание на западе, превратившееся в пожизненное.
- Незавидной, - с готовностью ответил писатель. - Может быть, самой незавидной из всей сербской эмиграции. Немногим из них удалось вернуться на военную службу. Да и то на такую, которая не соответствовала их образованию и чину. Большая их часть, недостаточно владея языками, не имея гражданских профессий, была вынуждена перебиваться изо дня в день как придется. Например, один наш полковник остаток своей жизни провел на фабрике, специализировавшейся на пошиве штор, где работали в основном женщины. Ему приходилось тяжелым трудом зарабатывать буквально гроши, чтобы иметь возможность покупать лекарства от тех болезней, что он нажил в лагере, и платить за нищенскую каморку, которую он снимал в полуподвале на окраине огромного города.
Возможно, автор книги о сербской диаспоре рассказывал об этом несчастном офицере и еще что-нибудь, но я его не слышал, потому что сидевший рядом знакомый наклонился ко мне и повторил:
- Какое совпадение! У моей двоюродной бабушки дома есть штора, сделанная в Чикаго. Я в детстве часто рассматривал нашитый на нее ярлык: "Original curtains from Chicago. Made in USA".
Я тут же почувствовал страстное желание как можно скорее увидеть этот обычный предмет интерьера. Знакомый поначалу отказывался, оправдываясь капризным характером двоюродной бабушки:
- Как и все одинокие люди, она иногда бывает весьма неприятной...
Он ссылался на позднее время:
- Но сейчас девятый час, она, должно быть, уже легла...
Он не был уверен, пользуется ли она этой шторой до сих пор:
- Уверяю тебя, там совершенно не на что смотреть, это простая полупрозрачная штора, слегка присборенный кусок ткани, если я не ошибаюсь, льняной, светло-пепельного цвета...
В конце концов он поддался на мои уговоры. Пока мы добирались до его престарелой родственницы, я воображал себе бывшего полковника Королевской армии, как он десятилетиями ходил на эту фабрику в Чикаго, как трудился в шумном цехе, может быть там, где шторы выкраивают, подрубают, или там, где на них закладывают складки, а может быть, даже и там, где на них нашивают товарный знак американской фирмы. Я воображал, как он проводил обеденный перерыв, молча, окруженный сотнями швей, безразличный к их бесконечным разговорам или подшучиваниям. Воображал, как он возвращался в свой нищенский полуподвал, стараясь, несмотря на лагерные болезни, сохранить полную достоинства офицерскую осанку, и как потом проводил одинокие вечера, один, совершенно один, в компании со своей несчастной судьбой.
Если ты пришел...
Пожилую, но довольно бодрую двоюродную бабушку наш визит заметно удивил. Несколько мгновений она даже сомневалась, а принимать ли нас вообще. Правда, по ее одежде нельзя было сказать, что она готовилась ко сну. Более того, свежая завивка, может быть, даже не вполне соответствовавшая ее возрасту, губы, оживленные помадой цвета влажной белой черешни, костюм, в прошлом явно для особых случаев, и бусы из неправильной формы необработанного янтаря свидетельствовали скорее о том, что она куда-то собиралась.
- Если ты пришел, чтобы снова уговаривать меня ехать в дом престарелых, я тебе сразу скажу, я не согласна, я вполне справляюсь... - заявила она своему внуку еще в прихожей, подозрительно поглядывая на меня и, видимо, предполагая, что я врач, который должен подтвердить необходимость ее помещения в какое-нибудь из геронтологических заведений.
Не разуверило ее и наше объяснение. Положа руку на сердце, оно действительно было неубедительным. Квартира на пятом этаже дома, построенного между Первой и Второй войнами, изобиловала двустворчатыми дверьми, медными ручками, скрипом паркета, лампами всех стилей, потрескиванием штукатурки, пожелтевшими фотографиями, подушечками, кипами воспоминаний и всеми теми прекрасными и уже ставшими антикварными вещицами, которые больше не делают, - и вдруг нас якобы интересует обычная штора в гостиной!
- Садитесь в кресла, там удобнее... Кстати, раз уж ты пришел, не порекомендуешь ли мне хорошего мастера - починить софу, она проваливается Но, разумеется, только такого, кто, как раньше, набивает внутрь сушеные водоросли, никакие халтурщики с поролоном мне не нужны... - Она усадила нас в одинаковые "бержеры", а сама присела на край софы в стиле модерн, действительно с одной стороны изрядно просиженной.
И что это мы все о шторе да о шторе, она уже давно решила ее заменить; конечно, это солидная американская вещь, она очень красиво ниспадает, но ее столько лет стирают и гладят, она так долго подвергается смене солнечных дней и ночных сквозняков, что уже порядком обветшала.
- А я ведь была уверена, что ты привел товарища, чтобы показать ему мой маленький "Натюрморт", холст и масло, Мила Милуновича. Я его месяц назад перевесила в другую комнату, мне кажется, что его цветам здесь не хватало света... - говорила она нарочито бодро, словно и интонацией хотела подчеркнуть, что предыдущая тема ей не нравится.
Нет, совершенно определенно нет... Она никогда не была знакома ни с каким майором. Не важно, пусть и полковником. Майор или полковник, это для нее одно и то же. Она никогда не разбиралась в военной форме. И в чинах и медалях. Военных в этой стране всегда было слишком много, если нам интересно ее мнение. Она где-то недавно читала, что в настоящий момент у нас более ста генералов в отставке. Не кажется ли нам это странным? Более чем странным? Откуда их столько?! Разве мы не участвовали в огромном количестве сражений?
- Но все же ты мог бы меня предупредить. Чем я угощу твоего товарища? Я делала ванильные бисквиты, но они понемногу все закончились... Остался только запах. Знаете, дома одиноких людей никогда полностью не проветришь; когда человек живет один, он даже и вдохнуть все не успевает... Покойный господин Иосифович имел невероятную способность чувствовать буквально все, он мог по запаху определить, какое вино подавали и десять, и двадцать лет назад, жаль, вам не довелось с ним познакомиться... - Она снова попыталась изящно обойти предмет нашего интереса, потом нетерпеливо посмотрела по сторонам, отчаянно пытаясь найти еще хоть что-нибудь, что позволило бы отвлечь наше внимание.
С другой стороны, она не может вспомнить, где купила эту штору. А может быть, ее кто-нибудь подарил. Забыла... Между прочим, если бы не мы, она бы считала, что это не готовая штора, а просто подшитый кусок ткани. Еще меньше можно сказать о том, когда она появилась в ее доме. До войны или после? И какой войны?!
- Но имей в виду, в дом престарелых я не поеду, не поеду... - повторяла она время от времени.
Визит к двоюродной бабушке оказался бессмысленным. Мой знакомый и без того описал штору во всех деталях, так что действительно не было никакой нужды смотреть на нее - пепельно-серая, набранная складками льняная ткань на трехстворчатом окне квартиры старой дамы. Если бы не торговый знак производителя, вряд ли обнаружилась бы хоть какая-то связь с началом этой истории.
Было поздно
Действительно, было уже поздно, оставаться дольше не имело смысла. Встав и собираясь попрощаться, я воспользовался тем, что родственники принялись что-то тихо обсуждать, вероятно, снова вопрос о доме престарелых, и опять подошел к ближайшему от меня краю шторы. На этот раз я немного сдвинул ее в сторону, мне захотелось узнать, какой вид на город открывается из окна. Как это обычно и бывает, в оконном стекле я, как в зеркале, увидел силуэты своего знакомого и его двоюродной бабушки, предметы, находящиеся в комнате, два кресла, в которых мы только что сидели, и свое изумленное лицо в тот момент, когда на просиженном конце софы я заметил пожилого подтянутого мужчину, по-военному коротко подстриженного, одетого аккуратно, но так, как давно уже не одеваются; он осторожно поставил чашку с чаем на столик, рядом с конфетницей из альпаки, полной ванильных бисквитов, и сделал четкий полупоклон в мою сторону.
Я тут же обернулся. Увы, недостаточно быстро. На софе никого не было. Мой знакомый уже направлялся в коридор, а его упрямая бабушка стояла рядом со мной, ища возможности повторить свою просьбу:
- Будьте так любезны, передайте ему, что я отсюда никуда не поеду.
СЛУЧАЙ НА БАЛКАНСКОЙ
Савская площадь, она же бывшая площадь Братства и Единства, до этого - Сербская площадь, а еще раньше площадь Вильсона
Надо же, всего лишь один, без преувеличения ерундовый, кусочек бумаги может подарить такую легкость. Сжимая большим и указательным пальцами бумажку в здоровом кармане поношенного пальто, словно держась за нее, господин Божидар Гостиляц, инженер-геодезист четвертого разряда на пенсии, впервые за долгое время не чувствует всей той тяжести, которая сопутствует старости. Бодрым шагом он спешит по улице Милована Миловановича так, словно ему вполовину меньше его нынешних семидесяти пяти лет.
Миновав туристическое агентство, украшенное тщательно подобранными, потом увеличенными, а ныне выцветшими красотами страны; обойдя вечно бдительного швейцара перед "Astorija" - в генеральской форме, с ярко-красными лампасами и золотыми позументами, никак не сочетавшимися с облезлым зданием отеля; скользнув мимолетным взглядом по названию забегаловки "Наше море" на другой стороне - за стеклом люди что-то горячо обсуждали, причем с улицы казалось, что они лишь раскрывают печально сложенные рты наподобие человекообразных рыб в огромном аквариуме, наполненном застоявшимся табачным дымом (не случайно же рядом разместился магазинчик "Алас", торгующий рыболовными принадлежностями); в который раз прочитав старую вывеску "Ремонт и чистка мужских шляп"; перейдя перекресток возле киоска "Народная лотерея" с бросающимся в глаза перечнем выигрышей новейшего раунда поисков счастья, - Гостиляц с той же легкостью продолжил путь по Балканской.
До сегодняшнего дня он месяцами, даже годами с трудом поднимался этой же крутой улицей, страдая от болей в ногах, не уверенный, что вообще сможет добраться до своей скромной квартиры немного выше шумной улицы Теразие. А потом до самого ужина отмачивал голени в теплой воде, пока безобразные отекшие переплетения вен, напоминавшие бугристые синие шишки, не начинали опадать и мучения не кончались... Сейчас же все совсем не так. Ему больше не приходится устало останавливаться. Слушать возмущенные замечания прохожих, что чего это он, мол, встал тут посреди дороги. Переносить их оскорбительные толчки. Сейчас, прикасаясь кончиками пальцев к кусочку бумаги в кармане, он чувствует, что смог бы даже побежать. Сейчас он сам мог бы воскликнуть:
- Простите!
- Позвольте пройти!
- Извините, я очень спешу...
Нужно быть упорным. Терпеливым. Многие, даже те, кто гораздо моложе его, давно сдались. Закрылись в четырех стенах, отчаялись, выходят не дальше, чем до угла, за газетами. В лучшем случае бесцельно прогуливаются. Но он каждое божье утро спускался по Балканской до здания Главного железнодорожного вокзала, спокойно ждал в очереди; не сумев сделать дело, возвращался на Теразие и наутро, несмотря на все унижения, снова пытался достать билет. Да, сколько раз пришлось ему вежливым тоном повторить:
- Будьте любезны, один до Белграда. На ближайший поезд.
И сколько раз ему отвечали:
- Куда?! До Белграда?! Дедушка, ты же и так находишься в Белграде!
- Разумеется, - вздыхал господин Гостиляц как человек, которому известна недоступная другим тайна и которому надоело постоянно объяснять это. - Разумеется. Но вы все-таки дайте мне один, до Белграда
- Сербским языком говорю тебе, я не могу продать билет до города, в котором ты находишься. И точка! Ты что, не понимаешь по-нашему? Не задерживай очередь!
- Старик, тебя что, из-за угла пыльным мешком хлопнули?! Ты совсем ненормальный или просто не в себе!
- Здесь, вот все это, это Белград. Посмотри вокруг, это везде написано. Отсюда ты можешь поехать в Нови Сад, в Сталач, в Ариль, в Рашку, можешь отправиться к чертям собачьим, счастливого пути, раз тебе так приспичило, но в Белград - не можешь. Нет с ним сообщения!