– Я знаю, что ты подонок!
Джек пожал плечами.
– Сейчас что-то около половины третьего утра, Джек!
– Ну и что? У меня необычная работа, вот и все, – сказал Джек и снова пожал плечами. – Там, откуда я пришел, мы не обращаем внимания на время суток.
Он был все такой же. Самонадеянный, уверенный в себе.
– Хорошо. Вернись на землю, люди обычно спят среди ночи.
– Можно мне снять плащ? Можно мне сесть?
Подумать только! Он не показывал носу чертову прорву лет, а теперь хочет снять плащ и сесть! В голове у Полли царила неразбериха.
– Нет! Все это полный абсурд! Я вообще не знаю, почему позволила тебе войти. Я думаю, тебе лучше уйти. Если уж так хочешь меня видеть, возвращайся утром.
– Утром я уеду, Полли.
Для Полли это было уже слишком. Едва ли такие слова можно было счесть тактичными, принимая во внимание, как они расстались в последний раз, когда были вместе.
– Да, кажется, некоторые вещи действительно совсем не изменились, но все же… кое-что… разве можно… ты… Ты!..
Полли прикусила губу и замолчала. Разумеется, она на него злилась, злилась на то, что он ее бросил, и на то, что он теперь вернулся таким странным образом. Но – несмотря ни на что – она была так счастлива, что он вернулся!..
– Это значит, что я буду в Англии всего несколько часов, Полли. И другого времени зайти к тебе у меня не будет.
– Джек, это так… это так… Я не знаю, сколько все это длилось…
– Шестнадцать лет.
– Я прекрасно помню, сколько это длилось!
Ах, если бы она могла это забыть!.. Если бы она могла забыть хоть одно мгновение того лета, а заодно и каждый день, который прошел с тех пор.
– Шестнадцать лет и два месяца, если быть точным, – сказал Джек, который, по всей видимости, тоже очень внимательно следил за ходом времени.
– Точно! Совершенно точно! Шестнадцать лет и два месяца, и, как оказалось, ты был более чем в состоянии обходиться без меня, не делал никаких попыток меня увидеть и вдруг собрался это сделать сейчас!
– Да, именно так.
– И хотя прошло уже шестнадцать лет и два месяца, хотя прошло уже больше полутора десятилетий с тех пор, как мы последний раз смотрели друг другу в глаза, ты решил, что должен видеть меня немедленно, не теряя ни часа, ни минуты, в четверть третьего ночи!
– Я же тебе сказал. В Лондоне я буду только одну ночь.
– Ну хорошо, а почему ты не зашел, когда в твоем расписании было больше свободного времени? Да бог его знает, мы могли бы просто назначить друг другу свидание в удобное для нас обоих время!
– Меня не было в Англии, Полли. Я попал сюда впервые с тех пор, как мы… как я… ну, в общем, с тех самых пор. – Его голос слегка осекся.
Оба они прекрасно помнили тот холодный рассвет, когда он ее покинул.
– А почему ты не вернулся раньше? – спросила Полли.
– Я не мог. Я езжу только туда, куда мне скажут.
Слабое объяснение. Он знал это, и она тоже.
– Это очень трогательно.
– Полли, я выполнял приказы.
– То же самое говорили преступники в Нюрнберге.
Джека слегка покоробило. Он знал, что был не прав. Тем не менее, его нельзя было отнести к той породе людей, которые с легкостью раскаиваются, и насылать на него тень Нюрнберга поэтому не имело никакого смысла. Всю жизнь его глубоко раздражала манера некоторых людей – в особенности людей либеральных взглядов, а среди них в особенности его родителей, – которые заимели привычку использовать нацистов как готовый ярлык для тех вещей, что они по каким-то причинам не одобряли. Если кто-то собирался урезать благотворительные пособия, он был фашистом; если кто-то собирался повысить тарифы на проезд в автобусе, он тоже был фашистом; а уж если кто-нибудь протестовал против стихийного народного творчества на стенах общественных и частных зданий, то он тем более был фашистом! Во всем этом Джек видел что-то ребяческое. Разумеется, он был готов согласиться с тем, что, возможно, по отношению к Полли вел себя как свинья. Но все-таки он не убивал шесть миллионов евреев!
– Ой, ради бога, Полли! Неужели вокруг тебя все еще одни фашисты? Неужели ты еще не выросла из всех этих игрушек?
– А ты, неужели ты еще не дорос до того, чтобы иметь собственное мнение? – Уничтожающее презрение Полли едва не опалило Джеку брови. – "Я выполнял приказы!" – передразнила она, пародируя американский акцент. – И что, неужели они приказали тебе никогда не писать писем? Никогда не звонить? Исчезнуть с лица земли и шестнадцать лет близко не подходить к телефонам в Америке?
– Просто они бы этого не одобрили.
– А если бы они приказали тебе вставить в задницу зонтик и раскрыть его там? Ты бы тоже это сделал?
– Да, конечно. – Разумеется, он бы это сделал. А что она думает, кто он такой? Он солдат. Неужели она думает, что солдаты делают только те вещи, которые им нравятся?
– Ну, хорошо. Надеюсь, что они это еще тебе прикажут. И не простой зонтик, а какой-нибудь чудовищно огромный, пляжный, с заостренным концом и перекрученными спицами.
Джек посмотрел на часы. Было около половины третьего. На следующий день к обеду его уже ждут в Брюсселе. Это значит, что самое позднее он должен вылететь из Лондона в 10.30.
Полли поймала его взгляд.
– Очень сожалею, я, кажется, тебя задерживаю.
Джек ненавидел, когда с ним так разговаривали.
Насколько он помнил, женщины всегда чувствовали себя задетыми, когда он смотрел на часы. Как будто бы его желание точно знать время и соблюдать свои договоренности было для них смертельным оскорблением, ослабляющим их личное влияние.
– Просто я люблю точно знать время, вот и все.
– Сейчас четверть третьего ночи, Джек! Мы ведь это уже установили!
Вовсе нет. Сейчас уже полтретьего ночи, а Джек должен был точно соблюдать свой график.
– Полли, поверь мне, – сказал он. – Я понимаю, что должен был связаться с тобой заранее. Не проходило дня, чтобы я о тебе не думал. Ни единого дня.
Полли просто не знала, верить ему или нет. Все это казалось очень сомнительным, но, с другой стороны, если он говорил правду, тогда все было просто замечательно. Замечательно, что все эти годы, особенно первые годы, когда она чувствовала себя особенно несчастной и подавленной своими хроническими неудачами, он о ней постоянно думал.
– Просто до этого дня они ни разу не посылали меня в Британию, вот и все, – продолжал Джек.
– И за это время у тебя ни разу не было отпуска?
Да что она вообще может об этом знать? Она не знает ничего. Разумеется, у него были отпуска. То есть случались дни, когда он не должен был заниматься планированием смертей тысяч вражеских солдат. Дни, когда он бывал совершенно свободен и мог себе позволить отправиться на рыбалку или прокатиться на машине вдоль побережья. Однако люди в его положении в некотором смысле вообще не имеют отпусков, то есть настоящих отпусков: отпусков, которые освобождают их от всех обязанностей и от всего того, кем и чем они были. Джек никогда не был просто Джеком – ни одного мгновения, – он был только генералом Джеком Кентом, одной из самых важных фигур в системе обороны Соединенных Штатов. Двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году.
– Я всегда на работе.
– Ой, ради бога!..
– Я говорю так, как я это вижу.
– Да, конечно, так же, как и я. А я сейчас вижу перед собой труса и дерьмо.
– Ой, Полли, что ты говоришь… Я не трус.
Он всегда умел ее рассмешить. Этот непринужденный, хладнокровный, самоумаляющий юмор, который могут себе позволить только сильные, уверенные в себе люди. Полли почти расслабилась и начала смеяться вместе с ним. То есть не громко смеяться, но на короткое мгновение в уголках ее губ показалось какое-то подобие слабой улыбки. Он это заметил, и она знала, что он это заметил, но решила так просто не сдаваться.
– Значит, теперь, почти через семнадцать лет, твоя "работа" привела тебя опять в Англию, и всего на одну ночь?
– Да. На одну ночь.
– И ты не мог меня даже предупредить заранее? Ты не мог позвонить мне из аэропорта?
– Нет. Я не мог тебя предупредить. Я очень сожалею, но у нас так принято. Все, что я мог сделать, это прийти, и я пришел. Сегодня вечером я прилетел в Брайз-Нортон и оттуда пришел прямиком сюда.
Разумеется, это была ложь, но Джек чувствовал, что в каком-то смысле это была скорей правда. В конце концов, он же действительно хотел прийти прямо к Полли. И пришел сразу же, как только обстоятельства ему это позволили, сразу же после того, как покончил со своей презентацией Кабинету и пожелал всего наилучшего послу.
Его ложь сработала. Полли посмотрела Джеку в глаза. Он пришел прямо к ней. В этом действительно что-то было такое… Что-то волнующее, чего она действительно не могла отрицать. Точно так же она не могла отрицать, что он остался таким же красивым. Даже еще красивее, чем раньше. Ей нравилась седина на его висках и нравилось то, что он теперь не носит свои дурацкие усики в стиле Барта Рейнольдса. Казалось, он похудел, стал крепче, выносливее. И с годами совершенно не постарел.
Но тут она вспомнила, что ненавидит его. Что он покинул ее, не сказав ни слова на прощание – даже "всего хорошего" и то не сказал! Он был дрянью.
– Но это же абсурдно, Джек! Черт возьми, я себе спокойно спала! Что ты там наговорил? Что ты пришел прямо сюда? Но почему? Почему ты пришел прямо сюда? Я постарела на семнадцать лет. Мы же расстались почти двадцать лет тому назад…
– Шестнадцать лет и два…
– Да-да, я знаю, знаю! Я знаю, как давно это было! Но то была другая жизнь! Сейчас мы друг друга совсем не знаем! Мне следует вышвырнуть тебя вон.
Джек молча взглянул на Полли. Он не проронил ни слова, но под его внимательным взглядом Полли почувствовала себя очень неуютно. Казалось, Джек вот-вот собирается облегчить перед ней душу, поделиться с ней своими тайнами. Но затем, судя по всему, решимость покинула его: плечи его поникли, он опустил глаза и тяжело вздохнул.
– Ты права, – сказал он наконец. – Это глупо. Абсолютно глупо. Просто сумасшествие. Мне лучше уйти.
Джек повернулся к двери, поникший и потерянный, – ни дать ни взять человек, чьи самые сокровенные, отчаянные и безнадежные мечтания вдруг оказались растоптанными. Разумеется, его прием сработал.
– Не будь идиотом! Ты же не можешь сейчас просто так взять и уйти!
– Я решил, что ты хочешь именно этого.
– Нет! Это несправедливо! Не хочешь же ты сказать, что ждал все эти шестнадцать лет и два месяца только того, чтобы вот так вдруг поднять меня среди ночи с постели, ворваться в мою жизнь, а потом так же неожиданно из нее исчезнуть!
Снова возникла пауза.
– Так, значит, ты не хочешь, чтобы я уходил?
– Я и сама не знаю, чего я хочу.
Полли взяла с кухонного стола пачку не самых слабых сигарет. Когда она наклонилась над газом, чтобы одну из них зажечь, пластиковый дождевик, в который она была завернута, слегка приподнялся, и под ним мелькнули ее голые ноги. Ее ноги по-прежнему были потрясающими, просто сказочными. Джек всегда обожал ее ноги, хотя, разумеется, в те времена он обожал все, что касалось Полли. Она снова повернулась к нему, облокотилась на плиту и глубоко затянулась. Джек едва не рассмеялся – и одновременно едва не расплакался. Он вспомнил, как длинными вечерами они лежали вместе после любовной близости и смотрели в темноте на горящие концы своих сигарет, разговаривали, спорили обо всем на свете, не соглашались друг с другом ни в чем, кроме разве что одной вещи: своего желания быть вместе.
24
Все существо Питера трепетало от ненависти. Из своего укрытия возле магазина он наблюдал, как этот мерзкий американец вошел в дом Полли! Питер продолжал минут пять стоять неподвижно, как в трансе. Ревность и мысль о том, что его предали, поразили его в самое сердце, потрясли настолько сильно, что некоторое время он просто не мог сдвинуться с места. Она встречается с другим мужчиной! Приглашает его к себе посреди ночи специально для того, чтобы он, Питер, их не застукал! Обманывает его, заставляет думать, что она хорошая, а на самом деле она всего лишь мерзкая лгунья, мошенница и проститутка! И все ради кого? Ради этого ужасного американского ублюдка! Питер не находил слов, чтобы выразить степень своего отвращения к этому человеку. Он застрял в его сознании в виде расплывчатого красного пятна.
Тем не менее, как только Питер вышел из состояния шока, он понял, что должен немедленно заполучить обратно свой нож. Если когда-нибудь он в нем и нуждался, так это именно сейчас. Со всех ног он бросился назад к телефонной будке, а далее к той самой сточной канаве, куда мерзкий американец забросил его нож. Питер еще тогда приметил, что нож шмякнулся не в воду, а на кирпичный выступ в канаве, и вопрос заключался только в одном: там он сейчас или нет?
Разумеется, он был там. А куда же ему было деваться? Любимый нож Питера, он не мог у него быть отобран просто так. Опустившись на колени прямо в грязь, Питер мог его хорошенько разглядеть: вот он, все еще там лежит, ждет возвращения своего хозяина. Питер отправился на поиски подходящего инструмента, с помощью которого можно было бы достать из канавы нож. На ближайшей помойке в мусорном баке он обнаружил старую проволочную вешалку для одежды и соорудил из нее что-то наподобие длинного крюка. Он знал, что на тупом конце ножа имеется маленькая металлическая петля, с помощью которой нож прикрепляется к ремню. Именно за эту петлю Питер собирался подцепить крючком свой нож. Сложность задачи заключалась в том, что это надо было сделать, не сдвинув нож с места ни на миллиметр, иначе он может упасть еще глубже, туда, откуда его точно уже невозможно будет достать. Итак, Питер снова встал на колени в грязь и опустил свой крючок в одно из отверстий металлической решетки, которая прикрывала интересующую его водосточную канаву – это алчное, бурлящее жерло, питающее подземный Лондон дождевой водой, нечистотами и прочими жидкими субстанциями.
– Ублюдок! Мерзкий ублюдок! Уж я тебя достану! Я тебя достану! – приговаривал шепотом Питер, и обращался он при этом явно не к ножу.
25
– Ты все еще куришь? – спросил Джек.
– Я скоро брошу! – с жаром ответила Полли. – Через неделю или через две. В общем, надеюсь, что в этом месяце. А уж к концу года так это точно. Только не говори мне, что ты бросил!
Джеку очень не хотелось бросать курить, но его заставили это сделать. Он работал в правительственной системе, и перед ним встал выбор: либо бросить курить, либо потерять работу, то есть превратиться в жалкого изгоя. Не говоря уже обо всем остальном, курение стало слишком утомительным занятием. С тех пор как Клинтон пришел к власти, зоны, где курение запрещалось, становились все шире и шире вокруг общественных зданий. Напрасно Джек спорил и с пеной у рта доказывал на самом высоком уровне, что делать Пентагон бестабачной зоной – это скорей похоже на не слишком удачную шутку. И он, и его коллеги обращали внимание своих политических хозяев на то, что Пентагон – это здание, в котором ежедневно планируются массовые убийства, химические и атомные в том числе, и здесь просто смешно вводить здоровый образ жизни.
Полли была удивлена. Джек всегда был так предан своему курению.
– Ты же говорил, что никогда не бросишь курить. Ты говорил, что скорей умрешь.
– Да, но разве я тогда знал, что самая великая страна в мире кончит тем, что отдаст власть над собой в руки каких-то унылых либеральных слюнтяев?
Да, в этом была, разумеется, еще одна особенность Джека. Полли помнила о ней очень хорошо. Неисправимый реакционер. Задиристый, фанатичный и нахальный вояка с сексуальными и политическими наклонностями Чингисхана в дни его самых кровожадных и бессмысленных набегов. Самое странное заключалось в том, что в глубине души Полли находила консерватизм Джека очень привлекательным. Джек всегда так искренне и бесстыдно признавался в том, что принадлежит к правым ублюдкам! И будучи глубоко растерянным и, в сущности, давно усомнившимся либералом, Полли находила такую самоуверенность просто неотразимой.
– Приятно узнать, что ты совсем не изменился, – сказала она. – Получается, что добренькая, умиротворенная Америка ухитрилась совершенно не затронуть твои убеждения?
– Да как сказать? Я все надеюсь, что мы действительно когда-нибудь станем добрее и мягче по отношению к тем несчастным, которые любят выпить, покурить и почитать на досуге журнал "Плейбой". Все это лицемерие я не выношу. Наши демократы над нами просто издеваются. Те же самые дерьмовые демократы, которые теперь запрещают курение, пятнадцать лет назад подмешивали в свой кофе кокаин. А теперь они на кофейных банках печатают предупреждения о вреде кофеина для здоровья!
– Ну что ж, тебе повезло. А я вот люблю выкурить сигаретку-другую, – ответила Полли. – Иногда покупаю себе пачку "Мгс" и тогда выкуриваю сразу шесть или семь подряд.
Полли наклонилась над столом, пальцами прикрыла маленькие отверстия в фильтре, которые, по идее, предназначались для того, чтобы снижать содержание смол в сигарете, и глубоко затянулась. Джек смотрел, как у нее при этом вздымается грудь, и захотел немедленно, как прежде, повалить ее на кровать и заняться с ней любовью. Она обошла стол кругом, чтобы взять пепельницу, и снова Джек не мог про себя не отметить, какие красивые у нее ноги. Еще красивее, чем раньше, подумал он. Правда красивее. Как такое могло случиться? И вдруг он догадался: она их побрила! Полли побрила ноги, причем совсем недавно! Они казались гладкими и сияющими, в электрическом свете их кожа как будто светилась.
Прежняя Полли, молодая Полли никогда не брила ноги в принципе. Она считала подобное занятие отвратительной капитуляцией перед сексистскими мужскими стереотипами в отношении женской красоты, и к тому же от бритья ног совсем легко можно было докатиться до изготовления себе четырехкилограммовой силиконовой груди или до появления в голом виде на страницах "Хастлера". Не то чтобы ноги Полли были слишком уж волосатыми. Не более волосатыми, чем у большинства других девчонок, но в те далекие восьмидесятые годы многие из этих девчонок, особенно семнадцатилетние, вообще предпочитали не брить себе ноги, так что Джеку это даже в некотором роде нравилось, потому что он любил Полли. Она слишком сильно отличалась от всех этих ощипанных, навощенных и прилизанных Барби, с которыми он встречался до нее. Но все равно даже тогда ему это нравилось только в известном смысле. Во многих вещах Джек всегда оставался традиционалистом. Он любил, чтобы бак в его автомобиле всегда был заправлен бензином, а его женщины всегда были вылощенными. Он и прежде ни минуты не сомневался в том, что стройные, хорошо сформированные ножки Полли выглядели бы гораздо лучше без этого грубого ворсистого покрова, которым их снабдила природа.
Полли снова затянулась. Запах табака наполнил комнату, и Джек вдыхал его с жадностью.
– Мне бы так хотелось снова начать курить! – сказал он. – Но у меня не хватает мужества. Я воевал в Ираке, но американское табачное лобби наводит на меня просто смертельный ужас! В нашей стране если закурить в Нью-Йорке, то какая-нибудь мамаша в Калифорнии обязательно обвинит тебя в том, что ты убил ее еще не рожденное дитя. Это просто сумасшествие. Человека, который управляет межконтинентальными ракетами, можно уволить только за то, что кто-то объявит его причиной вторичного легочного рака!