- Нет. Я не видел. Они могут сидеть, смотреть по телевизору на мертвые тела людей и совершенно ничего не чувствовать.
- Вначале мне тоже так показалось, но…
- Они катаются на машине по тридцать миль в день и гордятся тем, что пустили в повторное использование пару пустых банок из-под варенья. Они говорят, что мир - это хорошо, и при этом прославляют войну. Они презирают мужчину, который убил свою жену в гневе, но преклоняются перед безразличным солдатом, который сбрасывает бомбы, убивающие сотни детей.
- Да, тут бывает неправильная логика, я с тобой согласен, но я искренне верю…
Он не слушал. Он уже не мог усидеть на месте. Буравя меня решительным взглядом, он ходил взад-вперед по комнате и вещал:
- Они верят, что Бог всегда на их стороне, даже если остальные представители их вида не принимают эту сторону. Они так и не смирились с двумя явлениями, которые, с биологической точки зрения, являются для них наиболее важными - размножение и смерть. Они притворяются, будто верят, что счастья за деньги не купишь, но всякий раз выбирают деньги. Они при каждом удобном случае превозносят посредственность и радуются бедам других. Они прожили на этой планете больше ста тысяч поколений и до сих пор понятия не имеют, кто они на самом деле и как им следует жить. Сейчас они знают даже меньше, чем когда-то.
- Ты прав, но разве ты не находишь в этих противоречиях некую прелесть и загадку?
- Нет. Не нахожу. Я думаю, что кровожадная воля людей помогла им захватить Землю и "цивилизовать" ее, но теперь им некуда идти, и человеческий мир набросился сам на себя. Это дракон, который пожирает собственный хвост. Тем не менее люди не видят этого дракона, а если видят, то не понимают, что они внутри него, что они молекулы, из которых создано это чудовище.
Я посмотрел на книжные полки.
- Ты читал стихи людей? Люди понимают эти недостатки.
Он по-прежнему не слушал.
- Они потеряли себя, но не свои притязания. Не думай, что они не покинут этой планеты, если им представится случай. Они начинают понимать, что снаружи жизнь, что снаружи мы или подобные нам существа, и они на этом не остановятся. Они захотят увидеть нас, и по мере повышения математического уровня у них рано или поздно появится такая возможность. Однажды люди найдут нас, и когда они это сделают, то не станут с нами дружить, даже если будут считать - как это всегда бывает, - что действуют исключительно из благих побуждений. Они найдут причину уничтожить или поработить другие формы жизни.
Мимо дома прошла девочка в школьной форме. Скоро вернется Гулливер.
- Но между смертью этих людей и остановкой прогресса нет никакой связи, уверяю тебя. Никакой связи.
Он перестал шагать по комнате, подошел ко мне и склонился к моему лицу.
- Связи? Я расскажу тебе о связях… Начинающий немецкий физик работает в патентном бюро в Берне в Швейцарии. Он выдвигает теорию, которая полстолетия спустя приводит к разрушению двух японских городов и гибели всего населения. Мужей, жен, сыновей, дочерей. Он не хочет, чтобы была установлена связь, но это дела не меняет.
- Ты говоришь совсем о другом.
- Нет. Нисколько. Это планета, где грезы наяву могут закончиться смертью и где математики способны вызвать конец света. Таково мое представление о людях. Оно чем-то отличается от твоего?
- Однако люди учатся на своих ошибках, - сказал я, - и дорожат друг другом сильнее, чем ты думаешь.
- Нет. Я знаю, что они дорожат друг другом, когда речь идет о близком человеке или о соседе. Но малейшее разногласие - и их сочувствия как не бывало. Они до абсурдного легко ополчаются друг против друга. Представь, что бы они сделали с нами, если бы могли.
Разумеется, я уже представлял и страшился ответа. Я слабел. Я чувствовал себя усталым и растерянным.
- Но нас послали сюда убить их. Чем мы лучше?
- Мы руководствуемся логикой, рациональным мышлением. Мы здесь, чтобы сохранить. Самих людей. Подумай об этом. Прогресс очень опасен для них. Женщину еще можно спасти, но мальчик должен умереть. Мальчик знает. Ты сам нам сказал.
- Ты допускаешь небольшую ошибку.
- Какую ошибку?
- Нельзя убить сына матери, не убив саму мать.
- Ты говоришь загадками. Ты стал как они.
Я посмотрел на часы. Половина пятого. Гулливер придет с минуту на минуту. Я пытался придумать, как поступить. Может быть, этот второй я, этот "Джонатан" прав. Впрочем, какое тут "может быть"? Он прав: люди плохо справляются с прогрессом и не понимают своего места в мире. В конечном итоге, они страшная опасность для себя и других.
Я кивнул, подошел к Джонатану и сел на пурпурный диван. Теперь я протрезвел и полностью сознавал свою боль.
- Ты прав, - сказал я. - Ты прав. И я хочу тебе помочь.
Игра
- Я знаю, ты прав, - сказал я семнадцатый раз, глядя ему прямо в глаза, - но я был слаб. Признаюсь. Я неспособен и никогда не мог причинить вред людям, особенно тем, с которыми жил. Но твои слова напомнили мне о моей первоначальной цели. Я не способен осуществить ее, и у меня больше нет даров. Но в то же время я понимаю, что ее необходимо осуществить. Поэтому в каком-то смысле я рад, что ты здесь. Я был глуп. Я сделал попытку и потерпел неудачу.
Джонатан откинулся на спинку дивана и смерил меня взглядом. Он долго рассматривал мои синяки и нюхал воздух между нами.
- Ты пил алкоголь.
- Да. Поддаюсь дурному влиянию. Оказывается, когда живешь как человек, очень просто набраться вредных привычек. Я пил алкоголь. Занимался сексом. Курил сигареты. Ел бутерброды с арахисовой пастой и слушал простую человеческую музыку. Я познал многие грубые удовольствия, которые им доступны, а также физическую и эмоциональную боль. Тем не менее, несмотря на испорченность, в этом теле еще сохранилось достаточно от меня прежнего, ясного и рационального, и я понимаю, что надлежит сделать.
Джонатан разглядывал меня. Он верил мне, потому что каждое сказанное мною слово было правдой.
- Отрадно слышать.
Я воспользовался моментом.
- Теперь послушай. Гулливер скоро вернется домой. Без машины или велосипеда. Он придет пешком. Ему нравится ходить пешком. Мы услышим его шаги по гравию, а потом поворот ключа в двери. Обычно он идет прямиком на кухню, чтобы попить или съесть миску хлопьев. Он съедает около трех мисок хлопьев в день. Впрочем, это к делу не относится. Важно, что скорее всего он сначала пойдет на кухню.
Джонатан внимательно слушал все, что я ему говорил. Странно, даже жутко было выдавать ему эту информацию, но я не видел другого выхода.
- Действовать нужно быстро, - сказал я, - потому что скоро вернется его мать. И еще есть вероятность, что он тебе удивится. Понимаешь, его мать выставила меня из дому за то, что я был ей неверен. Точнее, моя верность показалась ей неправильной. Учитывая отсутствие технологии чтения мыслей, люди считают моногамию возможной. Кроме того, стоит принять во внимание факт, что Гулливер уже пытался сам лишить себя жизни. Поэтому при выборе способа уничтожения советую остановиться на варианте, похожем на самоубийство. Например, после того как остановится его сердце, можно надрезать ему запястье, нарушив целостность вен. Так будет меньше подозрений.
Джонатан кивнул и обвел комнату взглядом. Телевизор, книги по истории, кресло, репродукции картин в рамах на стене, телефон в подставке.
- Не помешает включить телевизор, - сказал я, - даже если ты не в этой комнате. Потому что я всегда смотрю новости и оставляю его включенным.
Он включил телевизор.
Мы сидели и молча смотрели репортажи о войне на Ближнем Востоке. Но потом он услышал что-то, чего мой куда более слабый слух уловить не мог.
- Шаги, - сказал он. - По гравию.
- Он здесь, - сказал я. - Иди на кухню. Я спрячусь.
90,2 МГц
Я притаился в столовой. За закрытой дверью. Гулливеру незачем сюда заходить. В отличие от гостиной, в этой комнате он почти не бывает. Кажется, я ни разу его тут не слышал.
Итак, когда наружная дверь открылась, а потом закрылась, я остался тихо и неподвижно стоять в столовой. Гулливер замер в прихожей. Никаких шагов.
- Ау!
Потом ответ. Мой и не мой голос, идущий из кухни.
- Здравствуй, Гулливер.
- Что ты здесь делаешь? Я думал, что ты уехал. Мама позвонила и сказала, что вы поссорились.
Я слышал, как он - я, Эндрю, Джонатан - ответил, выверяя каждое слово:
- Верно. Мы поссорились. Да. Не волнуйся, это не очень серьезно.
- Неужели? Маме так не кажется. - Гулливер помолчал. - Чья это одежда на тебе?
- Ах, это. Просто старые вещи. Сам забыл, что они у меня есть.
- Никогда не видел их раньше. А лицо? Все синяки прошли. Ты выглядишь абсолютно здоровым.
- Что есть, то есть.
- Ладно, пойду, наверное, к себе. Поем позже.
- Нет. Нет. Ты останешься здесь. - Пошло структурирование разума. Слова Джонатана были пастухами, отгонявшими сознательные мысли. - Ты останешься здесь и возьмешь нож, острый нож, самый острый в этой комнате…
Еще немного, и это случится. Я чувствовал это и потому сделал то, что планировал сделать. Я подошел к книжному шкафу, взял радиоприемник, выкрутил колесико звука на все 360 градусов и нажал кнопку с зеленым кружочком.
Вкл.
На маленьком дисплее загорелось "90,2 МГц".
Классическая музыка грянула почти на всю мощность, и я понес приемник по коридору. Если я не ошибался, это был Дебюсси.
- Теперь ты приложишь нож к запястью и надавишь достаточно сильно, чтобы прорезать все вены.
- Что за шум? - спросил Гулливер, приходя в себя. Его все еще не было видно. Я все еще не добрался до порога кухни.
- Просто сделай это. Покончи с жизнью, Гулливер.
Я вошел в кухню и увидел, как мой двойник стоит спиной ко мне и давит рукой на голову Гулливера. Нож упал на пол. Эта сцена походила на какой-то жуткий обряд посвящения. Я знал, что Джонатан, с его точки зрения, поступает правильно и логично. Но точка зрения - тонкая штука.
У Гулливера подкосились ноги; он забился в конвульсиях. Я поставил приемник на плиту. В кухне было свое радио. Его я тоже включил. Телевизор по-прежнему работал в другой комнате, как мне и было нужно. Когда какофония классической музыки, дикторов новостей и рока наполнила воздух, я подошел к Джонатану и дернул его за руку, чтобы оборвать контакт с Гулливером.
Он повернулся, схватил меня за шею и вдавил спиной в холодильник.
- Ты допустил ошибку, - сказал он.
Конвульсии у Гулливера прекратились, и он растерянно оглянулся по сторонам. Он увидел двух мужчин, как две капли воды похожих на его отца, которые с одинаковой силой вцепились друг другу в горло.
Я знал: что бы ни случилось, Джонатана нельзя выпускать из кухни. Пока он рядом с двумя включенными приемниками и работающим в соседней комнате телевизором, наши шансы равны.
- Гулливер, - сказал я. - Гулливер, дай мне нож. Любой нож. Этот нож. Дай мне этот нож.
- Папа? Ты мой папа?
- Да, я твой папа. А теперь дай мне нож.
- Не слушай его, Гулливер, - сказал Джонатан. - Твой отец не он. А я. Он самозванец. Он не тот, кем кажется. Он монстр. Пришелец. Мы должны его уничтожить.
Пока мы стояли, сплетенные в обоюдно безрезультатной боевой позе, встречая силу равной силой, взгляд Гулливера наполнялся сомнением.
Он посмотрел на меня.
Пришло время правды.
- Я не твой отец. И он тоже. Твой отец умер, Гулливер. Его не стало в субботу семнадцатого апреля. Его забрали… - я задумался, как бы сказать, что бы он понял, - люди, на которых мы работаем. Они извлекли из него информацию и убили. А меня послали вместо него, чтобы убить тебя. И твою мать. И всякого, кто знал об открытии, которое совершил твой отец. Но я не смог этого сделать. Я не смог этого сделать, потому что начал… я начал чувствовать то, что раньше считал невозможным… Я сопереживал вам. Вы мне понравились. Я стал переживать за вас. И полюбил вас обоих. И отказался от всего… у меня нет способностей, нет сил.
- Не слушай его, сын, - сказал Джонатан. И вдруг он понял что-то. - Выключи приемники. Послушай меня, сейчас же выключи приемники.
Я умоляюще смотрел на Гулливера.
- Что бы ты ни делал, только не выключай их. Сигнал мешает его технике. Она в его левой руке. Его левая рука. Все в его левой руке…
Гулливер поднимался с пола. Оторопевший. Его лицо ничего не выражало.
Я напряг память.
- Лист! - заорал я. - Гулливер, вспомни! Зеленый лист, помнишь, лист! Когда я…
Тут мой двойник резким и безжалостным движением шарахнул мне лбом по носу. Мой голова срикошетила о дверцу холодильника, и все растворилось. Цвета поблекли, а звуки приемников и далекого диктора новостей слились друг с другом. Клокочущий шумовой суп.
Все было кончено.
- Гулли…
Я-номер-два выключил один из приемников. Дебюсси умолк. Но в ту же секунду я услышал вопль. Похоже, кричал Гулливер. Действительно, кричал он, только не от боли. А для храбрости. Этот яростный первобытный рев придал Гулливеру решимости воткнуть нож, которым он собирался перерезать себе запястья, в спину человека, выглядевшего в точности как его отец.
И нож вошел глубоко.
От этого рева и от этого зрелища комната перестала плыть перед глазами. Я сумел подняться на ноги, прежде чем палец Джонатана дотянулся до второго радио. Я отдернул его назад за волосы. Я увидел его лицо. Боль ясно проявлялась на нем, как это бывает лишь на человеческих лицах. Глаза смотрели ошарашенно, с мольбой. Рот как будто плавился.
Плавился. Плавился. Плавился.
Самое тяжкое преступление
Я не хотел больше смотреть ему в лицо. Он не мог умереть, пока обладал внутренними дарами. Я потащил его к печи AGA.
- Поднимай, - приказал я Гулливеру. - Поднимай крышку.
- Крышку?
- С конфорки.
Он поднял стальной колпак и отвел его назад, не выразив ни капли удивления.
- Помоги мне, - сказал я. - Он сопротивляется. Надо обезвредить его руку.
Вместе нам хватило сил, чтобы прижать его ладонь к раскаленному металлу. Пока мы держали его, он исходил душераздирающими воплями. Я понимал, что делаю, но в этих воплях я слышал конец мироздания.
Я совершал самое тяжкое преступление. Уничтожал дары и убивал своего собрата.
- Нужно держать, - кричал я Гулливеру. - Нужно держать! Держи! Держи! Держи!
Потом я переключил внимание на Джонатана.
- Скажи им, что все кончено, - прошептал я. - Скажи, что ты выполнил миссию. Скажи, что с дарами возникла проблема и ты не сможешь вернуться. Скажи им, и я прекращу боль.
Я лгал. С расчетом на то, что они настроены на него, а не на меня. Ложь поневоле. Джонатан сказал кураторам, но его боль не прекратилась.
Сколько мы так простояли? Секунды? Минуты? Как в парадоксе Эйнштейна. Горячая плита против хорошенькой девушки. Под конец Джонатан сполз на колени и стал терять сознание.
Слезы катились у меня по лицу, когда я наконец убрал с печи ту липкую массу, что осталась от его руки. Я проверил пульс. Джонатана не стало. Нож пронзил ему грудь снизу, когда он упал на спину. Я посмотрел на руку, потом в лицо. Оно было чистым. Джонатана отсоединили не только от кураторов, но и от жизни.
Чистым его лицо было потому, что он обретал свою истинную внешность - началась клеточная реконфигурация, которая автоматически запускается после смерти. Весь его облик менялся, выравнивался. Лицо сплющивалось, череп становился легче, кожа покрывалась переливами пурпурного и фиолетового. Только нож в спине не исчезал. Странно. В контексте этой земной кухни существо, устроенное в точности как я когда-то, казалось мне совершенно чуждым.
Монстром. Тварью. Не мной.
Гулливер смотрел во все глаза, но молчал. Шок был настолько сильным, что трудно было дышать, не то что говорить.
Я тоже молчал, но из более практических соображений. Если честно, я волновался, что и так сказал слишком много. Возможно, кураторы слышали все, что я говорил на кухне. Я не знал. Но я точно знал, что сделал еще не все.
Твои силы они забрали, а свои оставили.
Но прежде чем я сошел с места, у дома остановилась машина. Изабель вернулась домой.
- Гулливер, это твоя мама. Не пускай ее сюда. Предупреди ее.
Он вышел из комнаты. Я вернулся к жару конфорки и положил ладонь на то же место, куда прижимал руку Джонатана и где еще шипели остатки его плоти. Я прижал ладонь к раскаленному металлу и ощутил чистую, всеобъемлющую боль, которая затмила пространство, время и чувство вины.
Природа реальности
Цивилизованная жизнь, как вам известно, основана на огромном количестве иллюзий, которым все мы охотно подыгрываем. Беда в том, что мы со временем забываем, что это иллюзии, и когда к нам прорывается правда, нас это глубоко потрясает.
Дж. Г. Баллард
Что такое реальность?
Объективная истина? Коллективная иллюзия? Мнение большинства? Продукт исторического понимания? Сон? Сон. Да, может быть. Но если это сон, я от него еще не очнулся.
Когда люди начинают копать вглубь - будь то искусственно разграниченные области квантовой физики, биологии, нейрологии, математики или любви, - они подбираются все ближе и ближе к абсурду, иррациональности и анархии. Все, что они знают, опровергается снова и снова. Земля не плоская; пиявки не представляют ценности для медицины; Бога нет; прогресс - это миф; у них есть лишь настоящее.
И это происходит не только в глобальных масштабах. А с каждым отдельным человеком.
В каждой жизни наступает такой момент. Кризис. Ты осознаёшь: то, во что ты веришь, ложно. Такое бывает со всеми, но различие заключаются в силе воздействия этого открытия. В большинстве случаев люди просто отмахиваются от него и делают вид, что все в порядке. Так они стареют. В конечном счете именно от этого морщатся их лица, горбятся спины, усыхают рты и амбиции. Под весом этого отрицания. Под его давлением. В этом люди не уникальны. Самое храброе и безумное, что может сделать любое существо, - это измениться.
Я был чем-то. А теперь стал чем-то иным.
Я всегда был чудовищем, а теперь стал другим чудовищем. Оно умрет и будет чувствовать боль, но все-таки проживет жизнь и, возможно, даже найдет счастье. Ибо счастье теперь для меня возможно. Оно по другую сторону боли.
Лицо, потрясенное, как луна
Гулливер был юн и принимал все легче матери. Он давно не видел смысла в своей жизни, а потому окончательное доказательство ее бессмысленности даже принесло ему облегчение. Он потерял отца и совершил убийство, но существо, принявшее смерть от его рук, было ему чуждо, как будто не имело к нему отношения. Гулливер мог оплакивать мертвую собаку, но мертвый воннадорианин не вызывал у него сочувствия. Что касается горя, Гулливер действительно волновался об отце и хотел знать, было ли тому больно. Я сказал, что не было. Правда ли это? Не знаю. Я понял, что человек без лжи не человек. Просто важно знать, какую ложь говорить и когда. Любить кого-то означает постоянно врать любимому. Но я ни разу не видел, чтобы Гулливер плакал об отце. Не знаю почему. Возможно, трудно пережить потерю человека, которого, по сути, никогда не было рядом.