– Ну, как… Фамилия его Хорунжий. Мы зовем его "дядя Женя". Воевал, был ранен. У нас занимается всем подряд: отправка изделий на испытания, дежурство по корпусу, отгулы за это дежурство, отправка людей в колхоз, на овощную базу, опоздания на работу и все остальное. Администратор. Другой бы на его месте много крови мог бы людям попортить, а Хорунжий нет. При такой собачьей работе – приятный человек и правдоискатель. Когда в городской газете напечатали заметку о том, что городская овощная база отказалась от труда привлеченных работников из институтов, то он взял эту газету вместе с очередной разнарядкой на овощную базу, и пошел к секретарю парткома с вопросом, как эти документы совместить. Тот почитал, подумал и ответил глубокомысленно: "Женя, некоторые заметки нужно читать между строк!".
– Я не могу все это описать, это меня не вдохновляет, – сказала Таня.
– Да нет… Я же рассказываю, что он за человек, – довольно вяло стал объяснять Сережа. – Описывать в стихах это не надо. Может быть, фамилию его обыграть, ведь "хорунжий" – это воинское звание в казачьих войсках…
– Ладно, я, конечно, подумаю, но ничего не могу тебе обещать…
Но Сережа уже не рассчитывал на жену. Во время разговора, пока объяснял Татьяне, что к чему, сам начал сочинять. Не Бог весть что, несколько поздравительных строчек… Что-то вроде:
Будь вы хорунжий, будь вы есаул,
Вас крепко любим, без чинов и званий!
Вы сами милы нам, отнюдь не ваш отгул.
В ваш славный юбилей мы вместе с вами!
Таня так ничего и не написала, а это пошло за милую душу.
Но, бывало, Татьяна создавала стихи по заказу отца. В окружении Андрея Прокофьевича часто случались события, достойные стихотворного адреса: юбилеи, награждения и выходы на пенсию. Прокофьич просил Таню о помощи, и она иногда помогала, сочиняла несколько строчек, отличающихся от обычных "поздравляем-желаем". Правда, Прокофьич сам их потом переделывал, часто до неузнаваемости. Однако всем, и юбиляру тоже, обязательно рассказывал, что стихотворение написано дочерью.
В семье Таня почиталась как литератор, и сама про себя думала, что она поэтесса. Поддерживалась ее внутрисемейная литературная репутация тем, что Таня посещала собрания литературного кружка при городской газете. Кружок назывался "ЛиК", то есть литературный клуб, и Таня говорила, что она – член литературного объединения. Раньше при газете был кружок рабкоров, потом появился молодой энергичный журналист, который расширил сферу деятельности кружка, придумал название, согласовал, где надо, и получился клуб. В "ЛиК" ходила разнообразная пишущая братия – и те, кто в прозе гневно обличал нечестных продавцов, и те, кто писал о любви в стихах, и те, кто составлял историю города, записывал байки местных стариков, которые участвовали в строительстве города и запомнили что-нибудь интересное. Литераторы собирались, пили чай, рассказывали каждый о своем. Сначала, правда, уровень был низковат, друг друга слушали плохо, членам клуба не хватало интеллигентности, единства интересов не было. Журналист это понял и пригласил в "ЛиК" Михаила Кузьмича, учителя из школы. Все его так и звали – Учитель.
Михаил Кузьмич был известным в городе человеком. Высокий, могучий, с крупными чертами лица, этот человек производил впечатление уже своей внешностью. А уж когда начинал рассказывать, то слушали его, открыв рот, и стар, и млад, и читатели, и писатели. Михаил Кузьмич обладал широчайшей эрудицией, имел обширное знакомство в Министерстве просвещения и в Академии педагогических наук, состоял членом многих методических и научных советов и часто ездил в Москву на заседания. Он мог отсутствовать в школе два-три дня, в этом случае в его классах изменяли расписание, потому что подменять себя на уроках литературы Михаил Кузьмич не разрешал.
Каждое лето Михаил Кузьмич брал десяток старшеклассников и неделю или две ездил с ними по литературным местам. Об этих поездках Михаил Кузьмич рассказывал на уроках в школе, и в клубе.
– Приехали мы в "Карабиху близ Ярославля". Так называл это место в письмах сам Николай Алексеевич Некрасов. Селение живописное, но небольшое. "А где у вас тут церковь?" – спросил я местного жителя. "Извиняюсь, гражданин, отвечает, нету у нас церкви". "Ладно, говорю, ну, где была церковь?" Сознаюсь, несколько раздражила меня его бестолковость. А он опять: "И не было никогда". "Как же так, у вас же село?" "Да, нет, говорит, у нас сельцо, попросту, деревня." Вот так-то. Оказался вполне грамотный собеседник. А в учебнике литературы местопребывание Некрасова обозначена как "село". Следовало бы написать "сельцо". В своей беседе с автором учебника я указал на эту неточность, и он обещал в последующих изданиях ее устранить.
Воцарение Михаила Кузьмича в "ЛиКе" оказалось очень удачным и продуктивным. Михаил Кузьмич из собрания непризнанных гениев, каждый из которых бубнит свое, сделал семинар по русскому языку и литературе. На каждом заседании Михаил Кузьмич объявлял тему следующего семинара, назначал одного или двух докладчиков и нескольких оппонентов. Обоснованность выбора темы ни у кого не вызывала сомнений, Учитель есть Учитель. Готовились и обсуждали "Особенности речи дикторов радио", "Заметные прозаические публикации журнала "Юность" в истекшем году", "Поэзию и критические статьи Аполлона Григорьева". Иногда молодой журналист, создатель "ЛиКа", просил провести семинар на тему вроде "Патриотическое творчество поэтов – членов нашего клуба". Михаил Кузьмич проводил такой семинар, но и тут разбирал представленные стихи бескомпромиссно.
– Татьяна Андреевна, вы – член партии? – обратился он на этом семинаре к Тане Зуевой, написавшей стихотворение о душевной радости по поводу скорого прихода коммунизма.
– Нет… – Таня испугалась столь определенно поставленного вопроса.
– Тогда почему вы в своем стихотворении пишете "наша партия"? – продолжил разбор Михаил Кузьмич.
Таня пожала плечами, не знала, что ответить, как прокомментировать очевидную истину. Оно и хорошо, обсуждение в этом направлении далее не шло. Михаил Кузьмич редко позволял себе политические замечания, дорожил "ЛиКом" и работал в нем с удовольствием.
Таня никак не думала, что критика ее стихотворения пойдет в этом направлении. Стихотворение было такое:
… И краше всех
Даров – надежда лучшей жизни!К. Батюшков.
Как наша партия мудра,
Нам лучший дар дает она:
Средь бед и жизненных невзгод
Мы коммунизма ждем приход!
И вместе с партией хотим
Приблизить час трудом своим.
Таня ожидала критики рифмы "мудра – она". Или спора о том, какой час мы хотим приблизить, достаточно ли ясно сказано об этом в стихотворении? Или обвинения в излишнем преувеличении текущих трудностей нашей жизни, как будто поэт хотел сказать, что мы одной надеждой живем и ничего хорошего не видим. А Михаил Кузьмич стал говорить о другом, и как зло! Не отметил даже, что так удачно подобран эпиграф! Таня расстроилась от этой творческой неудачи, но потом решительно порвала листок со стихами и постаралась забыть о них. Наверное, гражданская поэзия – это не ее стезя, она – лирик. А эти шесть строчек были написаны специально для тематического семинара…
Часть услышанных от Михаила Кузьмича бесспорных положений Таня повторяла дома для повышения культурного уровня родителей и мужа. Так же, как и Учитель, Татьяна была обеспокоена чистотой русского языка, и ее домашние лекции были посвящены борьбе с засорением "великого и могучего".
– Послушайте современную речь, – проповедовала Таня. – Как много искажений, упрощений, вульгарных оборотов. Например, слово "экология" обозначает науку об окружающей среде. Как же может быть "плохая экология" или "хорошая"? Плохая или хорошая наука, что ли? Правильнее сказать: "плохая экологическая обстановка". Или "эпицентр"? Это проекция центра на земную поверхность, как у землетрясения или ядерного взрыва. А у политического события есть центр, но не может быть эпицентра. Если, конечно, событие это происходит не над землей.
Тут губы Тани искривлялись иронией Михаила Кузьмича.
– Или вот еще, – продолжала Таня. – Распространенное выражение одеть пальто или шляпу. Это тоже неправильно. Нужно говорить: "надеть пальто". А вот сказать "одеть ребенка" – это правильно.
Анна Петровна слушала Таню в онемении, не отводила от дочери восхищенных глаз, ничего не говорила, только иногда срывалось у нее: "Да… Что мы знаем?.."
Андрей Прокофьевич с удовольствием и умилением слушал дочку. Ему нравилось, что у дочери есть такое занятие, и он поощрял посещения "ЛиКа".
Сереже интересно было слушать, и он всегда пытался затеять обсуждение Таниной лекции. Или старался подкрепить или опровергнуть высказанные сентенции житейскими примерами. В этот раз Сережа тоже вступил в разговор.
– А можно сказать: "одеть жену"? – спросил он.
– Конечно, можно, это будет правильно, – ответила Таня.
– Раз правильно, тогда – вот! – Сережа достал из кармана и помахал в воздухе пачкой красненьких десятирублевых бумажек. – Премию дали по заказу. Сто двадцать рублей. Давай тебе костюмчик купим.
– Вот пример, понятный широким слоям населения! Особенно женской прослойке, – поддержал зятя Прокофьич.
– А можно сказать "раздеть жену"? – весело продолжал Сережа.
– Перестань… Хотя да, я забыла сказать. Есть такое правило, кого раздевают, того можно одеть. А что можно снять, то надевают, – сказала Таня.
– Тогда, пожалуйста, для твоего "ЛиКа" правило, которое легче запомнить: "Надевают одежду, а одевают Надежду".
– Это что, юмор? – презрительно спросила Таня мужа, не понявшего, по ее мнению, очевидной истины.
– Ну, во-первых, Танечка, скажу тебе, как знатоку русского языка, что так спрашивать тоже неправильно. Юмор – это определенный вид смешного, так же, как экология – это наука. Нужно было спросить: "это что, шутка?" Во-вторых, это не шутка, а действительно правило. Юмористическое, изложенное забавно, но верное и легко запоминающееся. Если "н", то "о", а если "о", то "н". Крест-накрест, и в рифму. Знаешь, как цвета спектра запоминаются с помощью "Каждого охотника…"?
– Глупость какая-то, – по-прежнему не понимала Таня.
– Нет, нет, Тань, ты что? – сказал Прокофьич. – Очень здорово Сережа придумал. Ты скажи там Михаилу Кузьмичу, он оценит. Скажи, сама сочинила. Ты ведь не против, Сереж?
– Натуроплата! Пойдемте, тестюшка, выпьем по рюмочке и будем квиты! – согласился Сергей.
Разговор о языке окончился. Анна Петровна пошла на кухню собирать ужин.
Глава 12
Сереже нужен был волновод с необычным фланцем. Фланец и волновод имелись. Можно было бы нацарапать служебную записку и отнести их в цех, чтобы там спаяли. Но это ведь нужно договариваться, идти в другой корпус, готово будет только завтра, хорошо, если… Из-за такого небольшого дела столько мороки… Раньше Сережа поручил бы работу Николаю Николаевичу, а через полчаса получил бы, что хотел. Николай Николаевич умел делать все, был токарем, фрезеровщиком, слесарем, паяльщиком, радиомонтажником, кроме того, всем инженерам и научным работникам ремонтировал часы. Николай Николаевич работал красиво. Движения его были точны, экономны и имели очарование танцевальных па, как будто большой артист вышел сплясать нечто простенькое. Его работа завораживала зрителя, как хороший спектакль. Но Николай Николаевич ушел на пенсию по инвалидности, а вместо него взяли Борю.
Много лет Боря работал в гранитном цеху при кладбище. Работа была связана с потреблением низкокачественных спиртных напитков, нахождением на свежем воздухе в любое время года, простудами и семейными неприятностями. После того как жена взяла дочку и уехала навсегда к маме, Боря решил изменить жизнь, начать с чистого листа. Без прежней семьи и вредных привычек. Он целый месяц лечился от пьянства и курения за деньги, а потом стал искать работу в Москве и окрестных наукоградах. Так он попал к ним в институт, в столярную мастерскую.
Однако полного обновления жизни Боря не достиг. Публика в столярке была, конечно, почище, чем на кладбище. Разговоры интересные иногда возникали. Один рассказывал, как чинил шкаф в кабинете то ли Королева, то ли Челомея, другой говорил, что на Байконуре бывал в командировках и все запуски сам видел.
От этих рассказов Боря обалдевал, пытался поймать и запомнить каждое слово. Однако ему это не всегда удавалось: после гранитной работы Боря сделался глуховат. А переспросить возможности не было, потому что рассказчик высокомерно посылал Борю матом, подчеркивая тем самым, что такие интересные рассказы предназначены не для нового "чурочника", а для настоящих слушателей.
Квалификацией Боря и взаправду не мог похвастаться: работать с деревом совсем не то же самое, что с камнем. Но овладеть новым ремеслом Боря особенно не старался – в столярку-то он попал случайно, потому что взяли, вакансия оказалась именно в столярке. А попав в столярную мастерскую, не проявлял стремления сделаться краснодеревщиком. Так что подняться выше "чурочника" ему бы долго не удалось. Однако проходить вторым сортом Боря никак не соглашался. Борина рабочая гордость опиралась не на разряд, не на рубанки-фуганки. Боря бросил пить, переменил жизнь и очень этим гордился сам, и от других ждал уважения к себе за этот героический поступок. Ведь на одну только дорогу от дома до работы Боря тратил два часа в один конец и не пил вообще ничего, кроме чая.
Впрочем, интересные истории рассказывали редко, да и то всякая история обязательно кончалась подробным рассказом, сколько и чего выпили, чем потом похмелялись, и какой хороший человек был главный конструктор, потому что понимал душу рабочего человека.
Вследствие перечисленных причин, полного удовлетворения от новой жизни Боря не чувствовал, нужен был следующий шаг. Этот шаг Боря сделал. Бросил без жалости столярку и перешел в лабораторию. Вот здесь были люди! Умные, рукастые, веселые, образованные. Вот уж действительно интеллигенция, даже матерились редко, только к месту, а при женщинах вообще ни одного такого слова. И в рабочее время, считай, не пили.
Взяли Борю в лабораторию рабочим "на все руки" вместо Николая Николаевича. Разбаловавшиеся около мастера инженеры полагали, что всякий работяга хоть что-нибудь, да умеет делать. Боря же когда-то выбивал буквы на надгробиях, а больше ни о чем понятия не имел. В свои сорок три года он мог сказать про себя словами поэта: "Я бросил пить, этим и интересен". Новой должности Боря никак не соответствовал. Единственной его заслугой было то, что он обогащал лабораторный фольклор своими несуразными высказываниями. Благодаря Боре теперь все брались за любую новую работу с заклинанием "Будем фрезовать", так сказал Боря, когда в лабораторию принесли новый сверлильный станок.
Поручать пайку Боре было бесполезно. Сережа малость посомневался и решил сделать работу сам. Он подошел к верстаку и присел на стул около маленьких тисков. Секунду назад на этом стуле сидел Боря и занимался тем, что старался не заснуть. Но Сережа приблизился к верстаку с таким видом, как будто за верстаком никто не сидел. И верно, Боря, что называется, "испарился": встряхнулся и освободил стул за мгновение до того, как на него уселся Зуев. Затем Сережа принялся затачивать жало паяльника, а Боря любовался его точными движениями и приговаривал: "Да, здорово…".
Пайка массивных латунных деталей – частая операция в антенной лабораторной практике, Сережа много раз видел, как этим занимался Николай Николаевич, иногда сам был "на подхвате", поэтому был знаком с последовательностью действий. Оставалось только сделать самому.
Подготовив большой киловаттный паяльник, Сережа разорвал белую тряпку на длинные лоскуты и послал Борю намочить их в раковине. "Пусть поучаствует в работе", – решил Сережа. Тщательно обмотав мокрыми полосками ткани второй фланец, чтобы не отвалился при пайке, Сережа обернул волновод куском асбестового материала и зажал его в тиски. Затем надел новый фланец, смочил стык волновода и фланца раствором хлористого цинка, коснулся разогретым паяльником припоя и осторожно, чтобы не перекосить конструкцию, прижал паяльник к торцу волновода. От мощного паяльника конструкция быстро прогрелась, и жидкий припой тонкими ручейками заполнил щели. Сережа отнял паяльник и стал смотреть, как застывает припой. Потом слегка махнул надфилем и вынул остывший волновод из тисков. Готово. Вроде бы, ничего получилось, аккуратно.
– Да, мудрено, – сказал Боря, уважительно наблюдавший за работой.
– Без снасти, барин, и вша не убьешь, – словами Платона Каратаева ответил довольный своей работой Сережа.
– Вам, рыбакам, виднее, – сказал Боря, полагавший, что слово "снасть" относится исключительно к ловле рыбы.
Кто услышал очередную Борину несуразность, привычно хихикнул. Незнание этих замечательных слов Платона Каратаева, как и общее слабое знакомство с великой русской литературой и прочими достижениями цивилизации, тоже не создавало Боре авторитета. Опять же, привычное сравнение с Николаем Николаевичем, который был начитан, а "Горе от ума" знал наизусть, играло не в Борину пользу. На Борю потихоньку просто перестали обращать внимание: для работы он был не нужен, а издеваться над чьим-нибудь невежеством было как-то не в традициях лаборатории. Так что и в лаборатории Боря не нашел понимания. Через несколько месяцев он уволился из института и стал грузчиком-экспедитором в какой-то конторе, ездил по складам и базам, иногда добивался успеха, выполняя функции "толкача", то есть получал дефицитный товар, который не всем дают. На этом месте Боре было хорошо, он выполнял большое и важное дело, был нужен людям и считал себя начальником над сидящим слева от него водителем. Иногда Боря рассказывал водителю о своей работе в засекреченном институте, откуда ему пришлось уйти по обстоятельствам, о которых нельзя говорить…
Глава 13
Начальник предупредил Сережу, что завтра они поедут на совещание в Москву. Поездки в Москву на институтском наречии назывались "местные командировки". Командированные записывались в специальную книгу. В эту же книгу вписывались отбывающие в отгулы и прогулы с ведома начальства. В этом случае местом назначения была обычно Патентная библиотека.
Совещание или, вернее, семинар, собирали по инициативе двух энтузиастов из такого же, как у Сережи, подмосковного института. Они предложили принципиально новый подход к защите антенн от нагрева, от ветра, от дождя, снега и так далее. Эти ребята активно пробивали свои идеи, носились по предприятиям и вот добились обсуждения на представительном совещании, на которое пригласили Сережиного начальника, а тот взял с собой Сережу.
Ехали в Москву на электричке, потом на метро с пересадкой, зато от метро было недалеко. Пройдя обычную процедуру в бюро пропусков, Сережа с начальником дождались сопровождающего и прошли на территорию через проходную, в которой вместо привычных бабушек с зелеными петлицами стояли молодые люди в штатском. Пришли в конференц-зал, где должно было состояться мероприятие. Начальник представил Сережу ранее пришедшим солидным дядечкам как "молодое поколение" и оставил его, сказав: "Ну, ты побудь здесь, а я пойду, освежу знакомство". И с таким удовольствием это было сказано! Сереже показалось, что не семинар, на который они приехали, а десятиминутный вояж по кабинетам чужого института для разговора с приятными ему знакомыми людьми и был целью и смыслом поездки.