И на которых жизнь свою созидал.
Так жили оба, и счастье одной составляло силу другого,
Сила отца сотворила счастье, исключительный и восхитительный дар,
Чей вид не смогли бы снести заурядные горожане.
Там, наверху, в этой башне, которую ветер, кружа, обдувал с утра и до вечера, с вечера и до утра,
Там, наверху, в мельнице этой, которую не осаждали ни горячность людей, ни похотливость самцов,
В отдалении от городского смеха и деревенских шуток, вдали от глупости вечной,
Ткала она свою жизнь из абсолютного счастья, из счастья фатального, жизнь совершенную, И напевала песни грядущего.
Помои, что хлюпали под ногами, опарыши, что кишели на теле,
Запахи гнусные, падаль гниющая, что это было все, если
Не доказательство счастья ее? Так полагал Набонид Великий, который скрывал от города, что, внизу,
Исток своей жизни.
Но ухищренно и осторожно мельницу мы окружили,
В эту тайну проникли, и теперь через горы бежал отец.
А с ним вместе бежала она.
Скалы из пепла, скалы из лепры, скалы без мха,
Ветер проносится, завывая, по горным ущельям и склонам.
Покорно судьбе одинокое солнце в небе вершит свой путь ежедневный,
Хищные птицы свет раздирают и облака разрывают,
Огромная оголенная зноем вершина в небо сосцы свои упирает,
Груди из камня, великие и минеральные перси Земли,
Полное одиночество, гордая знойная горечь, чистый воздух, что кровь бурлить заставляет:
Так и шли сыновья и отец к Великому Минералу.
К часу одиннадцатому с Пьером встретились мы у большого моста,
Словно губы слились над брешью, что сухо зияла,
И бок о бок шли мы одним путем, но не к единой цели,
Ведомые вместе единой тропой, но не одним устремленьем.
"Я ищу его смерть, - говорил один, - только смерть. Он умрет!
И умрет он, этот тиран, этот бизон, старый медведь!
Я сброшу его с горных высот, и падет он с открытым зевом, с кровоточащим брюхом.
Он безмерно измучил меня, безмерно унизил, низринул на землю,
И я его сброшу с горных высот.
Он был таким сильным и всемогущим, что против него я не мог ничего
И изъедалось сердце мое, и ненависть грудь точила,
И был я так слаб и несчастен, что даже подняться не мог,
И никогда бы не смог, и навеки вынужден был бы умолкнуть,
Если бы вы
Не подорвали его всемогущество, вы, мои мудрые хитрые братья.
И вот он бежит, Набонид Великий, богатый и всемогущий.
Бежит, хотя уже мертв, ибо ненависть, что во мне, так глубока,
А он - не больше чем дичь трусоватая, жалкий безумец!
Бежит, тот, кто хотел, чтоб моя сокровенная Истина смолкла, исчезла.
Он унизил слово мое, унизил мысли мои, унизил мое бытие,
Он низринул меня, и я его сброшу с горных высот,
И падет он с сердцем бескровным, и оком белесым, и разверзнутой глоткой".
И сказал я ему:
"Я преследую, но не смерть, а жизнь, я на мечту охочусь,
Ибо жива ли наша сестра, что на мельнице проживала?
Я спешу за мечтой, непохожей на справедливость, но которая, вероятно, и есть свобода.
Кто же она, эта сестра, что на мельнице проживала
Среди нечистот, зловония, гнили?
Эту пленницу я не знаю, но должен вырвать из рук, что держали ее взаперти,
Я вырву ее у него из рук, и какое мне дело до смерти его! Я тревожусь только за жизнь, которую он за собой ведет".
"А какое мне дело, где приковали ее, на равнине иль на горе?
Какое мне дело до этой мечты о свободе?
Я к смерти иду, к смерти того, кто восстал против Истины сокровенной моей".
"А я иду, чтобы идти", и так мы вдвоем продвигались к Великому Минералу,
И солнце склонялось.
Птицы, скалы и ветры, и солнце и горы,
Против вас и по вам два охотника восходили.
"Что так гложет сердце мое?" - Пьер говорил.
"Что за ржавчина точит меня? Какой купорос прожигает?
Только кровью можно отмыть мою грудь, кровью старого шатуна, что спешит к Великому Минералу,
Кровью медведя старого и жестокого, медведя проклятого и бегущего по горам.
Я внимал его указаниям долгие годы И в нем видел пример совершенного, сильного, всемогущего и богатого человека,
Но его доброту и его справедливость покорная тупость моя сама сотворила,
И когда я очнулся от сна, в который был погружен, когда захотел говорить, то тогда
Большая, тяжелая и волосатая лапа пригнула меня, и мне оставалось лишь согнуться, смолчать, умереть.
Тот, кого почитал я добрым, унизил меня, тот, кого почитал благосклонным, расплющил меня, Тот, кого почитал я сильным, сейчас бежит по горам,
Ибо ты подорвал его силу, разрушил могущество и связанным мне сейчас отдаешь,
И так моя ненависть насладится кровью его, свернувшейся на груди,
Ненависть, что постоянно гложет и точит по мере того, как свершенье ее все ближе".
И мы продолжали шествовать через хаос, изъеденный, выжженный небом,
И солнце склонялось, и удлинялись от скал расщепленные тени.
И Минерал Великий призывал их к себе, на склоне его бил Фонтаном Исток.
И когда добрались до ущелья Птиц, то заметили, что к Истоку приближаются
Двое.
"Исполнено сердце мое скорпионьим ядом. Вот он! Вот он!
Старый медведь, под тяжестью лет согбенный, вот он, дряхлый владыка!
Лезет дальше, ползет, силы теряет и думает он, что знает, куда он идет, думает, что убежит,
И не знает, что он уже мертв, повержен рукою моею, презреньем и местью,
Ах! Гигант для яслей, тиран в захолустье, просто отец семейства,
Спотыкаешься ты о камни, задыхаешься, запыхавшись, и влачишь за собой эту женщину-бремя.
Ты умрешь, мой Отец, освобождая сердце мое и жизнь, и тогда я смогу возвестить
Свою Истину Городу".
И сказал я ему: "Воистину в жилах твоих бегущая кровь отравлена скорпионьим ядом, быть может, в этом и кроется Истина?"
И сказал ему Пьер: "Во мне ненависть говорит, пусть он умрет!
И если умрет он не от моей руки, то станет кончина его для меня тяжкой ношей!
Пусть скорее погибнет тот, кто унизил меня!"
И солнце склонялось,
И когда подошли к плато, где ветр предваряет ущелье Птиц,
Обернувшись, Отец нас заметил.
И спешило тяжелое солнце в марево пасть.
Набонид, обернувшись, под собою увидел двух своих сыновей, верно идущих по следу его.
"Вот те, что изгнали тебя из башни, с вершины которой ты возносилась над Городом и Долиной.
Вот те, что изгнали тебя из счастья и гонят меня как охотничьи псы.
Это мои сыновья, порожденные мной, и, если бы не было их,
Ты жила бы по-прежнему в собственном тайном замке, где счастье тебе я дарил,
Тебе, сотворившей словом волшебным славу мою и мое богатство.
Взгляни, они рыщут, нюхая след мой, словно ищейки,
А когда-то нежными, милыми были мои сыновья, уважения исполнены были мои сыновья, Первый - послушный, мудрый - второй, а третьему я дарил все свое снисхожденье.
Нежными и приятными были мои сыновья, но термитами оказались,
Что исподволь мою жизнь и мощь точили, термитами, крысами оказались,
Червями и язвами свежими, гнилью зубной троекратной,
И когда захотел я на лаврах славы своей почить, слава рухнула, ибо они терпеливо Основу ее расшатали.
Сверхчеловечное счастье, которое я для тебя построил, они уничтожили, эти термиты, крысята,
В тени копошились, словно личинки, острые челюсти выставляя,
Я же, всесильный и всемогущий, я, Набонид Великий, что для тебя построил Великое Счастье,
В котором людям не было места,
Людям, лизавшим подошвы моих сапог,
Имел трех сыновей, покорных, послушных, но они мою мощь подточили, счастье твое разрушив.
Эти шанкры, черви и крысы.
И вот я бегу по знойным горам, и преследуют шавки меня, тявкая бестолково.
И что для меня это бегство значит, если предсказано так? что для меня это все, раз ты рядом со мною,
Моя прошлая жизнь - ничто, ведь ты - моя жизнь, моя прошлая жизнь - ничто,
Но щенки, что чуют мой след, почему в Родимом Городе не остались сосать Молоко своей матери именитой!
Один обманул мое снисхожденье, другой - мою власть,
Так пусть же исчезнут они с этих гор, предначертанных для великанов! пусть оставят мой след!
Я город покинул, поскольку ты - моя жизнь, так пусть и город меня оставит!
Пусть убираются прочь сучьи детеныши, пусть возвращаются в будку свою и грызутся за кость, которую я им кинул!"
И тогда Набонид Великий прицелился в две человечьи фигурки, что казались затерянными среди скал,
И выстрелил.
Но сыновья чересчур далеко отстояли, чтобы пуля могла их достичь, и он, великий охотник, хорошо это знал,
Но выстрелил все же.
Пули его летели меж скал и над бездной, блуждая в пространстве и падая без успеха.
Пулей последней он целил в орла, что парил над его головою, и его умертвил.
И пораженное солнце исчезло за горы западной стороны, и мракостно ночь наступила.
И сказала она: "Пойдем!" - и бросил ружье Набонид Великий, и вдвоем они в путь пустились сквозь кромешную тьму.
"Ах, старый охотник, так, значит, отныне ты ничего сделать не можешь, не можешь, и ничего отныне не видишь?
Твои пули бессильны и безнадежны, бедный старый охотник, сам превратившийся в мелкую дичь.
Где это видано, чтобы в охотников дичь стреляла? несчастная мелкая дичь?
Ибо ты больше не лев, отец мой, не всемогущий и сильный лев.
Ты больше не гибкий свирепый тигр, ты больше не грузный медведь, горный владыка,
Ты всего лишь жалкая мелкая дичь, и из последних сил ты бежишь, словно заяц, спасаешься, словно белка,
И тут тебе, кролику, вздумалось целиться в нас из соломенной пушки.
Неужели ты хочешь охотника подстрелить, мелкий грызун? уж лучше б на барабане ты выбивал
Похоронную дробь, дабы смерти в такт подыграть, что шагает к тебе большими шагами.
Меж горных отрогов, в глубинах расщелин пусть слышится эхо плача и стона,
Эхо твоих рыданий, ибо ты должен погибнуть, отец мой, ты, кролик!
Эта ночь есть предвестница смерти твоей, и ты это знаешь прекрасно.
Старый лев, у тебя вырваны зубы! Старый тигр, у тебя выдраны когти!
Старый медведь, у тебя лезет клочьями шерсть и ревматизмом лапы корежит!
О Набонид Великий, ты всего лишь куренок ощипанный, лишь воробей беззащитный,
И не жаль мне тебя, не жаль твоего жалкого пораженья, ни жалобного положенья, беглец.
Не жаль мне тебя, потому что ты слаб и скован.
И стрелы тупые твои у меня вызывают презрения смех, но не жалости слезы.
Я не заплачу от жалости, ибо ты захотел мою жизнь разрушить.
У меня ты не вызовешь жалость, ибо, отец мой, меня ты унизил.
Ты причинил мне столько страданий, что ненависть не угаснет ни от нелепости смехотворной, ни от бессилия твоего,
Моя ненависть утолится только пролитием крови и наступлением смерти.
Ты причинил мне столько страданий, что унять мою ненависть не сумеет словами молочными жалость.
Твою голову я расколю, потроха разбросаю по скалам, палимым зенитом,
Ибо сердце мое исполнено жаждой смерти твоей".
И пулей своей последней отец поразил орла, который парил над его головой.
И закатилось на западе солнце за горы и погрузилось во славу свою,
Пронзенную пиками.
И тьма наступила, и ночь пришла.
И во мраке свой путь отец продолжал, пересекая ущелье Птиц.
И перестал преследовать я, ибо в тени не хотел затеряться,
И Пьер, не боясь затеряться и в ненависть веря, все же остался со мной,
А Набонид-отец в пропасть ночную пропал.
Ночь смоляная, ночь нефтяная, ночь без светил, Ночь, что с вершин стекает, подобная лаве, и заполняет собою пучины,
Ночь несравненная и абсолютная, пламенем мрачным небо объявшая, хищная ночь, поглотившая горы,
Ночь сухознойная, ночь безграничная, ночь беспокойная,
Ночь каменистая, ночь минеральная, о великая ночь пространства, затянувшая в мрачные складки свои
Тех, кто ущелье Птиц перешел,
Затерявшись в тебе, пал в пропасть отец. Набонид о Великий, всемогущий и сильный, зоркоокий охотник,
Чреслами ненасытный самец, Родимого Города судьбами управитель,
Набонид о Великий, в ночи пропавший, пал в пропасть.
Но умер не он, Набонид всемогущий, великий, умер не он, а хилый беглец, бессильный стрелец,
Дичь, которую ненависть гонит, одинокая жертва, которую бросили все без поддержки.
И долго пытались мы разгадать секрет его силы и власти,
И последнее слово той тайны счастья в Праздное утро мы отыскали,
И секрет его вырвали, и отныне пред нами был лишь простой человечек, неловкий охотник, в пропасть упавший,
Но, в пропасти лежа, он вновь казался тем Набонидом Великим,
В темной пучине он вновь возлежал всесильным.
Во мрак погруженный, я спал и грезил,
Но не спал и не грезил Пьер и, снедаемый злобой, смотрел черноте в лицо,
И видел, как проходили события жизни его роковой -
И видел, как проступает на фоне ночи недвижной тот великан из детства, такой огромный, что даже над крышами возносился,
Тот непреклонный защитник, которого он возлюбил покорно,
Всезнающий, всемогущий и добрый, которого он, недоумок из недоумков, любил.
И не спал и не грезил Пьер, все пытался жалость в себе найти,
И вот уже день наступает и испаряется тьма.
Холоднее, чем ночь, заря меловая на Долину нисходит.
Я, спящий, не знаю еще, что Набонид Великий запропастился во Мрак,
А тот, что бдит, не знает еще, что кровь униженья не смоет.
И разбудил меня Пьер, и вдвоем пересекли мы ущелье Птиц.
И шли мы к Великому Минералу, из склона которого бил Фонтан, Превращающий в камень И в воздухе резком и редком услышали вой предсмертный собачий,
Предсмертный вой, что усиливался, ослабевал и снова усиливался,
Предсмертный крик разрывал пространство от горизонта до горизонта,
И раздирал на куски небосвод, под которым хищные птицы метались,
И становился светлее день, и мрачнее плач, Но мы продолжали свой путь, отважные братья.
Некое время пройдя под стон, что кровью кропил наши уши,
Некое время пройдя сквозь воздух, что жалил наши виски,
Заметили мы возле Истока единственную и сокровенную нашу сестру, чье имя было сокрыто.
На коленях стояла возле Истока, выла, и не было там отца.
И подошли мы ближе, и докатилось солнце к Полудню вдоль склонов Великого Минерала.
И добрались мы до Истока, и стенала по-прежнему наша сестра, не признающая нас,
Завывая, словно волчица, и рыдая, словно возлюбленная.
Склонившись над бездной, увидели мы сквозь воду прозрачную Набонида Великого, лежащего к небу лицом
И мертвого.
Долго и медленно бедствие мы созерцали. И солнце, усердный паломник,
Перевалило чрез горный хребет и, выплыв на небо, принялось освещать все живое.
Она замолчала, и Пьер сказал: "Вот он умер.
Рухнул в пропасть и в ночь, но не я его умертвил.