III. Валун
ЖАН:
Зарождался день, и бедствие с ним, и я направился в горы:
Под предел поржества похитителем патер позорным прочь припустил;
И я знал, почему он бежал и что собирался делать.
Я познал его план, удел и побег, его цель, его путь.
И отправился в горы к знойным холмам, едва занималась заря,
С утренним ветром прохладным по дороге пустынной, что к ферме вела,
К неминуемой первой стоянке, к первой отметке на траектории безупречной,
К первому сроку расплаты.
Пьер преследовал также отца-беглеца, но блуждал по путаным тропам,
За отшельником гнался отшельник,
Ведомый только местью своею и жаждою смерти чужой,
А я отцовской тропой поднимался, след в след по стезе ступая.
И я знал, куда я иду, и знал, куда стремился идти, идя туда я,
На далекую ферму, где проживала бабка, которая породила
Знаменитого и великого, сильного и могучего Набонида, мэра Родимого Города,
И просто отца моего.
В домике маленьком, на посту человечьем последнем пред миром камней,
Проживала она вместе с курами и цыплятами их, вместе с овнами и козами их, вместе с коровней и ее овчаром.
И страдала земля ее окружавшая от недостатка любви и шелушилась местами плешиво,
Эта земля наклонная, эта земля насклонная, эта земля насклоненная,
Отвращая страдательный труд работников полевых.
И держалась старуха межи, разделявшей растенья и скалы,
И не ведал никто, оставила камень ради травы она
Или ушла, покинув Родимый Город, Привлеченная знойностью гор, но не осмелилась им отдаться
И подобно коровне щипала траву и подобно козе тянулась к утесам.
И жила там старуха, на рубеже двух владений, на самой границе двух царств.
И, спустившись на праздник, вернулась ночью,
И оставила позади себя город, что долго не мог уняться, пока не уснул,
И вернулась, ведя за собою мужчину сраженного и судьбой сокрушенного,
Сына родного, могучего и знаменитого мэра Родимого Города,
И просто отца моего.
И осталась на ферме жить в одиночестве и оплоте жестокости застарелой,
Он же дальше бежал, к пристанищам вышним.
И луч солнечный разжижал пирамиду навоза, что высилась посреди двора,
И бабка дремала, слюнявя зубы.
Одурев от фифрыловки праздной, тупо разглядывала одного из сынов от сына единственного своего.
Меж нами ни слова, ни знака, и ни признанья,
Мимо нее проходя, обыскал хлев и дом.
И прародительница причитала, причитая, пуская слюну, слюну пускала она.
Но не было времени у меня смеяться над старческой яростью живостенья.
Отец бежал дальше, к пристанищам вышним.
Захватил я с собою воду и пищу, ибо знал протяженность пути,
И ушел, не простившись со старостью злобной надзирательницы разоблаченной.
После фермы дорога тянулась вдоль пастбищ,
А потом истончалась в тропу, что к мельнице подводила,
У которой коровня и козы, хранимые овчаром,
Щипали чахлые скудные травы, что наклонная эта земля рождала.
Еще ранее до зари бугрямый пастух угадал во тьме
Тень густую, что расторопно к мельнице продвигалась,
Угадал в ней того, кто раболепными горожанами правит,
И разрушает богатства свои, дабы потешить их вялые очи.
Не великий ли то Набонид, с автоматом под мышкой, шел пострелять хищных птиц?
И бугрямец отводит глаза и вновь сторожит худосочное стадо.
Пополудни в третьем часу дошел я до мельничной башни, которую все полагали заброшенной быть.
Оказалась открытой дверь и ничего никого, дабы вход преградить.
И я крикнул: "Ты здесь, о отец", но поднялся, не дожидаясь ответа.
В окрестностях этой башни, которую все полагали заброшенной быть, я раньше бродил одиноко,
И чувствовал, там пульсирует жизнь, жизнь-загадка, жизнь-тайна,
И Сахул обнаружил со мной эту жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
И замкнутый рот бугрямца и скрытные посещения пращурной самки.
И вот я проник в этой башню, где прятали жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
Ту самую жизнь, к которой Поль имя сумел приложить,
Я проник в эту башню, которую окружил терпеньем его.
И, поднявшись наверх по лестнице винтовой, дверь обнаружил,
И в берлогу вошел, но отступил, вонью отброшенный, я.
На полу догнивала еда, и ели протухшее мясо черви,
Вытекали из мусорной кучи струи жидкости густоватой, а в углу плесневела лужа,
Пожирали подстилку из черной соломы гниды, и танцевали на испражнениях мыши,
И не могло сквозь трещины в стенах солнце пробиться в приют сей отхожий,
А в лоне долины город бесстыдный сжимал между лядвей усохшее вади.
Здесь теченье вещей исчерпалось, течение времени для одной человеческой жизни.
И, плененная у горизонтов горних, жила она здесь, сестра незнакомая,
В отдаленье от города, вдалеке от жизни его, вдали от пастбищ и стад,
У хребтов расщепленных, у знойных вершин, раздирающих небо.
Но отец, убегая дальше к пристанищам вышним,
Но отец, удаляясь с жизнью своей к терпким иссушенным скалам,
К Великому Минералу, где по склону стекает вода из Окаменяющего Истока,
Но отец уходил все дальше и дальше от Родимого Города, который отныне знать его не желал,
И в погоне за ним мой упреждающий взор, упорство его и истина наша.
Пьер, дорогой своей следуя, должен пройти мимо дома другого в преддверии Гор,
Поклониться паре калек, двум закрученным и заключенным, двум источенным и исключенным,
Нежелательным приживальцам и страхолетинам старым, стражникам сушлым, но без сетей, Высылаемой швали, шалопутам и шаромыкам, лишемерным шакалам, шавкам шамкающим и шелудивым
Двум изгнанникам, паралитику и слепцу, Никодему и Никомеду.
Приезжают сюда раз в неделю торговцы и от дверей оставляют в миле
Для стухществований этих усохших пищу в достаточной мере,
А затем убегают, чтоб возвратиться в город поспешно и получить ганелонов горсть за мизерный провиант,
Счет, оформленный по образцу, как должно представив Мэру Родимого Города,
Моему отцу. И еще отцу того, кто подходит к хижине двух ущербных Нико.
Никодем с Никомедом по саду гуляют, один забравшись на плечи к другому,
И когда на плечах восседает слепец, не так далеко они могут уйти,
Однако сие в рутину разнообразие вносит и иногда небольшим развлеченьем служит.
Так на следующий день после Жди-не-Жди, чьи утехи всякого рода
Не смогли калеки вкусить по причине двойного их остракизма, гуляли они, исходя из басни,
Пребывая спокойно: паралитик внизу, а слепец наверху.
И как только поняли, кто посетить их решился,
Языками задвигали хором в своих одубленных ртах:
"И куда же идешь ты, жизнь которого мы в Чужеземных краях полагали?
И зачем же идешь ты в Знойные Горы, не покидавший ни разу города, что внизу,
Исключая отъезд в Чужеземье для изученья наречья его?
И зачем ты бредешь по этим дорогам? Лишь брат твой проходит порой и одиночество наше тревожит.
Ты ошибся, Пьер Набонид, ибо, сюда забредя, ты спутал свои шаги.
Не для жителей города, что внизу, Знойные эти Холмы,
Здесь и воздух не тот, что киснет на площадях и бульварах.
Ты ошибся, Пьер Набонид, не твой это путь".
Но сказал Никодем, что, возможно, у заблудшего есть причины.
"Я пришел в эти горы, не потому что люблю, - сказал Пьер, -
Я пришел к вам не потому, что меня привели мечтанья,
Не для того я здесь, чтобы время зря провести, не зная, чем бы заняться в городе, что внизу.
Я иду в эти горы, чтобы - горло мое раздирает крик - чтобы убить".
"Но отсутствует дичь средь сакральных камней, что ощущают наше увечье", - сказал Никомед.
"Кто ж тогда убегает в горы?" - "Мой отец, Набонид Великий".
"Почему он бежит, этот сильный и властный муж, ведь он правит городом, что внизу, ведь он управляет Родимым Градом?"
"Он думает, что бежит от брата, но воистину он бежит от меня".
"Почему он бежит от тебя?" - "Потому что смерти боится".
"Почему он смерти боится?" - "Потому что умрет непременно, и хочу того я".
"Неужто хмель праздника так тебя опьянил?" "Он умрет, ибо здесь моя Истина восторжествует".
"Что за Истина у тебя?" - спросили близняшки-калеки.
"Существует Жизнь Мрака, а с нею Жизнь Света, Жизнь Покоя а также Тревоги,
А еще жизнь Былого, а еще жизнь Грядущего, жизнь Эмбриона, Жизнь Человека, жизнь Океана, и Воздуха жизнь,
Солнца жестокого жизнь, Воды ниспадающей жизнь".
"А для нас, не знающих Жизни, речи твои - загадка,
Но ведь смысл обретают слова, обагренные кровью!"
И на этом Пьер распрощался, благодаря за радушный прием горячо.
Пополудни к часу шестому я проник в горловину ущелья Предков.
Там утесы хранили вид старцев, их головы мох украшал.
И достигло солнце своей абсолютной власти, и камень дрожал, как в лихорадке плоть,
И поднялся ветер, на склоне вершины дремавший.
Заметался в ущелье, словно несметное войско,
Неотъемлемый груз невидимой конницы горной,
И дыханье его кожу с рук и лица сдирало и как кости скалы глодало.
И я шел чрез ущелье Предков, щель первых ворот Великого Минерала.
Той дорогой не мог не пройти отец, однако не видел я ничего, что могло бы служить подтвержденьем,
До часа восьмого.
Продолжал я идти, с ветром сражаясь, воющим в горной гортани
И с камнями сражаясь, с солнцем сражаясь, со зноем сражаясь.
И лишь к часу восьмому заметил я влажные пятна, что у подножья скалы расходились ручьями.
Ветер знойный уже иссушил эту лужу, в тень ее превратив.
И я понял тогда, что шел верным путем отец, ибо на этом привале мочился
И теперь, задыхаясь, стремился Истока достичь, ибо не было здесь другого пути.
И я знал это, ибо давно эти горы избрал местом своих открытий.
Был уверен в пути своем я, и за шаг свой спокоен, и, почувствовав голод, остановился,
И отведал хлеба, и сыра, и фруктов, красным вином запивая.
"Поль Набонид, ты слышишь меня? Вот я здесь на тропе,
На пути, что скоро меня приведет пред родительский лик,
Пред лик отца моего, которого мы смутили,
И который скрывал эту жизнь, о которой мы знать желали.
Но его мы раскрыли и разгадали,
И теперь я без ненависти догоняю, по знойной горе восходя,
Догоняю того, кого мы без злобы низвергли. И бежит наш отец! Он бежит через горы, за собой увлекая жизнь, что в тайне от нас держал,
Ту секретную жизнь, которую мы предадим свободе, ибо вели себя осторожно, мудро и прозорливо.
Нет: осторожным, мудрым и прозорливым был один ты, а я только грезил,
Мои грезы умелой рукою ты взял и из них сотворил мечту настоящую,
И тогда мой отец город оставил,
Еще ранее в горы я уходил совсем как зверь изнуренный, как истерзанный человек, подобно птице метался,
Уходил я из города и, когда возвращался, отец мой прощал,
Ибо всегда и во всем проявлял ко мне снисхожденье.
Но любовь его настоящую я обнаружил, а из этой мечты его бегство ты заключил,
А из этого бегства отслеживание и погоню я сотворил.
Я лишь грезил".
Так я спел, вина красного выпил и снова пустился в путь,
С ветрами сражаясь, с камнями сражаясь, с солнцем сражаясь.
Оказался в горах Пьер один, и сказал он:
"О, отец мой! Отец, я тебя ненавижу! Отец, я тебя ненавижу безмерно!
Я вознесен по склону горы как утес, перо, что уносит дыхание мести,
Ослеплен я, ибо не ведаю ни пути своего, ни стези.
И дорога моя есть тайна усталому телу, ногам, что шагают к вершинам.
И смерть меня гложет, смерть и желание смерти,
Мой Отец, как хотелось бы мне, чтоб ты умер, да, чтоб ты умер!
Мой Отец, почему ты был таким всемогущим, таким всесильным?
Ведь ты встал на моем пути, а я тебя не увидел.
Ты меня защищал, когда я был еще ребенком, и ты, отец, меня раздавил.
Ты меня поддержал, когда я ходить не умел, и ты, отец, меня так унизил.
Ты меня подводил к порогу мужей, и ты, отец, меня оскопил.
Ты хотел, чтобы я онемел и истина онемела моя, как я сам,
И в Городе чтобы Родимом, где живущие все по праву - твои, потерянным я себя ощутил.
Моей истины ты не понял, ты меня так унизил.
Моих слов ты не слушал, ты меня раздавил. Всемогущим, всесильным ты в Городе был Родимом, который сжимал в своем кулаке,
Ты был первым тогда, ты был главным тогда, и все горожане лизали подошвы твоих сапог, Когда ты вещал, пред тобой эти люди склонялись до самой земли,
И весь Город Родимый поддерживал силу и славу твою.
Даже ненависть редких, даже ненависть редких мощь твою укрепляла!
Да, ты был мне отцом, говорил ты, что хочешь чтоб стал я мужчиной,
Но воистину, да, мой отец, воистину ты хотел, чтобы я стал безвольным,
А я верил всему, что ты говорил, наставник, начальник, законодатель и повелитель,
Но когда захотел я открыть тебе тайну двойную Жизни,
И напомнить тебе о судьбществовании и условиях рыбьих,
Надо мною ты насмеялся, склонил мою голову смехом громоподобным.
И когда захотел я другим приоткрыть тайну двойную Жизни,
Напомнить и им о судьбществовании и условиях рыбьих,
Язык мой ты вырвал и бросил свиньям, которые поклоняться тебе готовы.
Причинил ты мне столько страданий, ты, властью своей предрешавший замужество каждой девицы Города,
Уничтоживший больше богатств, чем все остальные, ты, торжествующий и над друзьями, и над врагами,
Причинил ты мне столько страданий, ты, Набонид Великий, отец мой, но ты не сумел меня покорить.
Ты меня измельчал, дробил с такой силой, словно желал субществованье мое прекратить,
Да, ты вырвать хотел из струпществованья сутьществованье сути моей,
Да, ты был всемогущим, всесильным,
И ты думал, что против тебя сделать я не могу ничего и не смогу никогда,
И я тоже так думал.
И должен был правду свою скрывать из-за твоей громогласной глотки!
О, как я тебя ненавижу! Отец Набонид, о Великий! Безголовая грузная туша! Твоя мощь шимпанзе и душонка мартышки, Ты - вонючий козел, одряхлевший навозный слон, жаба, жрущая нечистоты,
Колченогий бычище, заговнившийся овен, торфяной паразит!
Упивался ты гноем из раны моей, гигантский пузатый червь,
Чтоб ты сдох! чтоб ты сдох! ты, желавший меня обессловить! Ты, желавший меня оскопить!
Чтоб ты сдох! Как хотелось бы мне прорвать твое мощное сильное брюхо,
Мой родитель, и вырвать из чрева кишки, и разбросать их, чтобы сушились на скалах,
Чтобы хищные птицы слетались терзать твое бескровное сердце, твою печень,
Те красивые хищные птицы, которых ты с радостью убивал,
Ты, которого я ненавижу, ты, который меня унижал,
Так, что душу мою изъело До смерти".
И отделил Набонид свою дочь от мира, и обустроил судьбу ей счастливую
Там, наверху, в предгорье на пределе травы и камней
В мельнице одинокой, которую все полагали заброшенной быть.
Отделил он безумную тайную дочь, которую больше всего на свете любил,
И сокрыл ее от людей и обрек на счастье.
Там, в протухшем приюте, на самом верху мельничной башни она счастливой жила и только его любила.
Горожане Родимого Города над безумной не насмехались и над вещею речью ее не смеялись, Ибо пророчествовала она.
Раз в неделю он, Набонид Великий, по горным тропам взбирался,
Против ветра шагая, что дует всегда над наклонной землей,
К мельнице.
И приходил слушать слова блаженной, которую больше всего на свете любил.
И приходил слушать слова без смысла, что вылетали из чудных уст,
Сужденья, которые он толковал, спускаясь к Родимому Городу,