Приближается тот день, когда я покину Чужеземный Город, покину без сожаления, сказал бы я, если бы был уверен в том, что горжусь своими размышлениями о жизни обоснованно. Но я сомневаюсь. В этом вопросе я не сумел побороть тревогу. Окружающие чужеземцы пропитывают меня всего каким-то дурным предчувствием; настолько хорошо они, похоже, угадывают мои беспокойства. Слышимые порой разговоры меня невероятно стесняют. Вселенская тягость так и давит. Я сбежал в большой Парк пригородного района и там принялся вновь размышлять о существах, живущих в темени и тишине вод. Отныне меня интересуют только рудиментарные формы: губки, черви (земляные червяки кажутся такими чувствительными), жгутиконосцы. Вот, вот: может, мне следовало выбрать прежде всех остальных одноклеточную инфузорию? Вместо того чтобы перебираться через пропасть, зияющую между человеком и омаром, можно было бы пересечь одним махом трещину, разделяющую бациллу и уистити.
Так я размышлял, сидя в охре умирающего газона; там валялись несколько пустых пачек из-под сигарет, использованные автобусные билеты, осколки. Мой велосипед преданно лежал подле меня. И я себе сказал по поводу автономной клетки, питающейся окружающей ее однородной средой: я вижу ее в глубинах вод, я замечаю, как она незаметно развивается в толщах вод. Слепая. Немая. Глухая. Она там живет, и если трансцендентирует, то должна восприниматься как единица, живущая посреди другой единицы, как единица, которую не затрагивает множественность, поскольку раздвоение эту единицу не размножает. Она живет, слепая, немая и глухая. Живет вне страха, ибо не знает, что есть враги. Она знает только одну единицу, Океан, но не ведает Страха. Она знает только эту другую единицу, единицу питающую, но не знает пожирающих множеств, даже если компрометирует себя в потребительской деятельности по отношению к равному или превосходящему живому существу; для меня это всего лишь малозначительная деталь. В тот момент, когда я все обдумывал, меня сбили с толку. Проходили люди, которые хотели придать значение тому факту, что они проходили. А два человека подошли очень близко и затараторили; как мне показалось, я разобрал, что они высмеивали кого-то, кто плохо говорил на их языке. Речь шла не обо мне, но их ирония меня разозлила. Я встал, оседлал велосипед и погнал прочь. По дороге люди останавливались и были готовы, как мне показалось, показывать на меня пальцем. Я прибавил скорости.
И тут моему взгляду разом представились все внечеловечные существа, которые живут в водах, пещерные рыбы, глубинные голотурии, амебы; я узрел их всех, слепых, немых и глухих, и понял, что категории, позволяющие к ним приблизиться, - вовсе не те, что ограничивают человека, а те, что измеряют эмбрион, что их жизнь есть жизнь утробная, и существуют две жизни: жизнь человека и жизнь зародыша, и существуют две системы категорий, и что Жизнь - не только Различие, Движение, Свет и Обновление, но еще и Молчание, Мракость, Неподвижность и Единичность, не только Беспокойство, но и Отдых, не только Страх, но и Покой: И я увидел, что одна из этих систем относится к будущему и называется Славой, а другое - к прошлому и называется Счастьем. И я понял, что только что, пока я несся на велосипеде, преследуемый угрозами (вероятно, пустыми) всего Города, встревоженного моим присутствием, меня озарило вторым головокружением.
На этот раз дело серьезное. Мой отец, которого я люблю и уважаю, тот, кто является для меня примером, в тени которого я вырос, тот, кто меня защищал, направлял, учил, тот, к кому все меня обращает, как к единственному существу, который был властелином моего детства, законным повелителем и наставником, который всегда выказывал по отношению ко мне свою любовь, привязанность и дружбу, тот, кто вывел меня из детских пеленок, дабы подвести к половой зрелости, наконец, тот, благодаря кому я был принят в науку и, следовательно, смог завоевать Почетную Стипендию для Изучения Чужеземного Языка, тот, кто, таким образом и в некотором смысле, оказывается косвенным соавтором моих открытий и ответственным за мои головокружения, мой отец от меня отрекается. Он больше не желает меня видеть. Я - больше не его сын. Моя фамилия больше не Набонид. Мое недомыслие, безумие, пресловутое головокружение, я могу их оставить себе вместе с расстройствами и извращениями, я больше не люблю ни Его, ни Маму, ни Поля, ни Жана, ни бабушку Паулину, ни всю нашу семью. Я - семейный стыд и вырождение. Мой отец, будучи образцом чести, немедленно вернул стипендиальную сумму Родимому Городу. Я показал себя недостойным отличия, которым он меня отметил, но, как свинцовое грузило, еще способен утянуть в болотистый овраг позора маму, братьев и всю семью. Вот что написал мой папа.
Я возвращаюсь через три дня. В сегодняшнем письме Поль, не вдаваясь в подробности, заявил, что при встрече откроет мне удивительную тайну. Естессно, я вызываю беспокойство, но, пишет он, "к счастью, подготовка к Празднику занимает все умы. Об истории с тобой никто не говорит, не считая Спиракуля; но его никто не слушает, кроме Квостогана". Вот так, мой Родимый Город волнуется вдали от меня, Родимый Город, дорогой Родимый Город. Вскоре я вновь займу свою комнату в доме отца, в этой старой обители, которая воздает честь Площади-с-Музыкой балконом из кованого железа. Мои сограждане смогут меня осудить, и я им объясню, что такое жизнь, и каким совершенно внечеловечным образом трансцендентируется существование в скалистых щербинах, и что жизнь это еще и сон, равно как и беспорядочное движение маленьких тропических рыб или беспрерывная активность обычного муравья. Я проясню им феномен, и тогда они пересмотрят опрометчивые осуждения, которые смогут сформулировать, да, они все пересмотрят, мои сограждане, знатные лица в том числе, и сам Спиракуль, и даже мой отец. Ибо отец так сурово осудил меня только потому, что доверился неточным донесениям, поступившим невесть откуда. Но когда, я окажусь там, ему придется склониться перед моей сокровенной истиной. Они все вынуждены будут склониться перед моей сокровенной истиной, так как я принесу им истину, и мало того, что свою, да еще и сокровенную, ту, которую я видел своими глазами, видел сам и видел только я. В свой Родимый Город я вернусь опозоренным и обесчещенным, посрамленным и запятнанным. Первые контакты будут унизительны, да, знаю, что поначалу мне придется сносить оскорбительные взгляды всего Города. Они примут меня за постыдника, за того, кто должен стыдиться. Однако я донесу в голове или еще где многие тайны жизни. Да, эта голова, неспособная ответить на доверие Города, эта голова, которая не сумела забиться пустыми вокабулами чужеземного языка, эта голова содержит в себе решение тьмы трепетных тайн. Так вот я ее не склоню, как кое-кто там уже наверняка предполагает. Тот, кто к ним вернется, будет уже не похож на того, кто от них уезжал, ибо отныне он отмечен головокружительностью.
Еще два дня. Я заперся в своей комнате, чтобы выкристаллизоваться. Хозяйка спросила, не болен ли я. Нет, ничуть. Из-за нее я отвлекся. Как я мог так долго сносить ее лживое и притворное лицо? Не она ли писала моему отцу лживые донесения на мой счет? Возможно, ей платят за то, что она за мной шпионит, откуда мне знать? Отныне весь Чужеземный Город кажется мне ответственным за те недоразумения, что вредят мне в моем Родимом Городе. А учитель, возможно, и он принадлежит к тому типу людей, что меня ненавидят из зависти, презирают из ревности, коварно шельмуют, азартно уничижают, тупо дискредитируют. Они довольствуются инсинуациями. Они плохо выговаривают свой собственный язык для того, чтобы я его не понимал, или, наоборот, произносят его хорошо для того, чтобы я понимал его превратно. Даже если они делают это несознательно, они делают все для того, чтобы я думал именно так. Во всяком случае, подозрительными мне кажутся по меньшей мере некоторые из них, например - моя хозяйка.
Итак, я закрылся в своей комнате, чтобы помозговать над всем этим, я повторил то, что вчера написал. Громким голосом прочел то, что вчера сочинил. Остался этим, как и вчера, удовлетворен. Истина восторжествует над несправедливостью, а головокружительность - над присяжной усидчивостью. На вокзале меня не будет встречать ни оркестр Города, ни знатные лица, ни хор девушек, ни папа, ни мама. На вокзале меня встретит лишь издевка и насмешка, с одной стороны, стыд и позор - с другой. Именно так все и должно произойти, но маяку и сердцу остается только ждать. Ну, где это видано, чтобы ложь побеждала правду?!
Мать прислала мне совершенно мокрое письмо, надеюсь, от слез. Почерк неразборчивый. Я из него мало что понял. Чего она хотела? В свою очередь меня приговорить или "утешить"? Предупредить? Местами я вроде бы разобрал: она советует сделать то и се, но ее советы кажутся мне слишком запустанными. За этими каракулями - презрительный гнев отца. А еще я получил смятую записку, написанную карандашом: "От Родимого Города до фермы бабушки Паулины двадцать пять тысяч девятьсот двадцать шагов. От основания до вершины Знойной Горы двадцать один час ходьбы, от Прохода Предков до Отменяющего Истока - тринадцать. Если ты пойдешь через Никомеда и Никодема, то сократишь путь. Праздник приближается. Ты не забыл об этом. Ты вернешься и сможешь присутствовать при невероятной катастрофе. Город бурлит, не осознавая, и все это плохо кончится. Мы вместе сочтем число часов, пока будет длиться трагедия, и ты запомнишь эту цифру как талисман. Ибо потом мы расстанемся. Этот Праздник будет отличаться от других. Я не зря провел столько одиноких ночей на Знойных Холмах. Одни уверяют, что я ходил на руках, другие - что бился головой о камни, дабы проверить свой череп на прочность, третьи - что хулил лик ослепительной луны и бросал вызов звезде, имя которой крестьяне не хотят называть. Не зря провел я столько одиноких ночей на Знойных Холмах. Этот Праздник будет отличаться от других. Все кончится плохо. Но мы вместе сочтем часы, отделяющие нас от развязки. Помни, что Поль проживает в середине Города, поскольку он родился меж нами. Я открываю ему многие вещи, о которых нельзя написать, но действовать он не будет. Какое-то время мы с тобой пройдем вместе, потом ты вернешься к Родимому Городу, а я уеду, чтобы когда-нибудь вернуться со спутницей, о которой ты и не подозреваешь. Ибо не зря провел я столько одиноких ночей на Знойных Холмах. ЖАН".
Я сходил в Зоологический Сад. Аквариум был закрыт. Высшее испытание, последнее издевательство города, который видел, как восходила моя звезда и усиливалось мое головокружение.
Мой багаж собран, хозяйке заплачено из денег Стипендии. Комедия! Через два дня начнется Праздник, Праздник нашего Родимого Города. Через два дня наступит День Святого Жди-не-Жди. И я окажусь там.
II. Весенник
С шести часов утра Родимый Город начал оживать. Нарастающий гул изобличил пробуждение населения, исполненного надежд. На Эспланаде раскладывали свой товар лоточники и разносчики. На Центральной Площади осторожно разворачивали фаянс и фарфор для Полуденного Праздника. На тротуарах, перед кафе уже выставлялись столики, а на омнибусах и телегах уже прибывали группы сельчан. В половине седьмого Духовой Оркестр сделал небольшой круг, исполнив традиционный и си-бемоль-минорный гимн Родимого Города "Покорители Кучевых облаков". Пробуждение сделалось всеобщим.
Выплывая из сновидения, Роберт зевнул, услышал отдаленную музыку, открыл глаза и сверил время по будильнику. В соседней кровати брат по-прежнему упрямо спал. Роберт немного послушал, как тот дышит, затем прислушался к уличному шуму. Да, действительно, Праздник наступает! Он встал и босиком, в ночной рубашке сходил пописать, после чи-и-и-во опять лег и, обхватив колени руками, с энтузиазмом задумался: в этом году Праздник намечается ошеломительный! Об этом твердит весь город. Говорят, никогда еще не было столько стендов и столько посуды! А сколько туристов! А сельчане, что в последние дни валили валом. Среди коих самым знатным в глазах Роберта пребывал дядя Обскар, виноградарь. Дядя казался изрядно глуповатым, но неисчерпаемо щедрым. Сегодня утром Роберту предстояло встречать его на вокзале. Подумав об этом, он снова посмотрел на будильник, а посмотрев, опять заснул.
Когда он проснулся, на надлежащем приборе отзванивало восемь часов. Брат уже встал, мыльная вода фонтанировала вокруг. Какое-то время Роберт полежал молча с открытыми глазами, внимательно рассматривая и методически отмечая каждый жест брата: Манюэль поливал себя водой из тазика, отчего вокруг ведра образовалась большая лужа, затем начал причесываться. Дело кропотливое. Добившись желаемого результата, он склонился к зеркалу и провел рукой по щеке.
- Со вчерашнего дня выросли? - спросил Роберт.
- Наконец-то проснулся, - ответил Манюэль.
Накануне он первый раз побрился.
- Когда в следующий раз пойдешь к цирюльнику? - спросил Роберт.
- Откуда я знаю! Как начал бриться, отрастает быстро.
- А когда ты будешь бриться каждый день?
- Ты меня достал. Вставай лучше.
Роберт замолчал. Он продолжал наблюдать за различными стадиями братского прихорашивания.
- Так ты встаешь или нет?! - гаркнул Манюэль. - Провозишься, я тебя ждать не буду.
Роберт вскочил, макнул в воду пальцы, капнул себе на нос, в два счета оделся и побежал на кухню, где Манюэль разогревал кофе.
- Роберт, сделай тартинки. Я хочу есть.
- Предок еще не встал?
- Нет. Вчера ты опять сожрал весь сахар, в сахарнице не осталось ни одного кусочка.
Роберт молча резал хлеб и намазывал ломти маслом.
Когда кофе согрелся, оба уселись и принялись тартино-кофейничать.
Они уже заканчивали завтракать, когда открылась дверь и на пороге появилось существо с бледным лицом и мрачно заплывшими глазами.
- Здравствуйте, дети, - проговорило существо.
- Здравствуй, папа, - ответили дети.
- Кофе еще есть?
- Нет, - ответил Манюэль. - Я разогрел вчерашний остаток.
- Сварил бы ты мне новый.
- Некогда, я должен идти на вокзал встречать дядю.
- А Роберт не может сварить?
- Я иду с Манюэлем, пап.
Отец грузно осел на табуретку: зад тянуло, в руках ломило.
- Ах да, Обскар приезжает сегодня утром, - с трудом изрек он, пытаясь ладонью удержать падающую голову. - Значит, кофе нет?
Манюэль и Роберт встали из-за стола.
- Мы пошли, - объявил старший.
- Вы пошли? - спросил отец с рыхловато деланным интересом.
- Ну, ты вчера и напился, - сказал Роберт очень серьезно и даже восхищенно.
- Пф! - отозвался отец. - Ай-ай-ай, - добавил он, зевая.
- Ладно, мы пошли, - сказал Манюэль. - Не забудь сварить себе кофе. Ты сам говорил, это лучшее средство о.с. б. Мы вернемся часов в десять, дождись нас.
- Конечно, дождусь. Конечно.
Он поднялся и поплелся обратно в спальню.
Братья вышли на улицу и бодро зашагали в сторону вокзала. В домах Родимого Города подготовка к празднику шла с удерживаемым рвением и пока еще без особой эхзальтации. В 9.12 прикатил поезд. Дядя в штиблетах с нашлепками засохшей грязи вышел из купейного вагона третьего класса в окружении громогласно гуторящих и гогочущих сельчан. Толпа двинулась к выходу и расползлась по Вокзальной площади. И тут Манюэль заметил Пьера Набонида с чемоданом в руке - одного в своем одиночестве. Манюэль оставил дядю под присмотром Роберта, зашел одинокому путешественнику в спину, случайно толкнул его и извинился.
- Вот так встреча! Вы приехали на Праздник?
- Здравствуй, Манюэль. Не думал, что первым встречу тебя.
- Как прошло путешествие?
Пьер пожал плечами.
- Путешествия - это все ерунда. Что здесь говорят обо мне?
- Да ничего особенного, - неуверенно ответил Манюэль. - Сегодня вечером будет обалденный салют.
- Ты знаешь, что я отказался от Стипендии?
- Да, мне сказали.
- И что об этом говорят?
- Да, в общем, говорят только о предстоящем Празднике.
- А обо мне?
- Не особенно.
- И все-таки что именно?
- Да ничего особенного. Что Стипендии больше нет, вот, ну и, в общем, все. А что произошло? - с неумелой нескромностью спросил Манюэль.
- Все очень просто. Я делал там открытия. Поэтому у меня не было времени на изучение чужеземного языка. Я все объясню отцу. А еще я намереваюсь произнести речь.
Манюэль опешил:
- Речь? Вы произнесете речь?
Пьер улыбнулся.
- До свидания. Я должен идти. Пока больше ничего не могу тебе сказать. Увидимся на Празднике.