"Вот сельчанин, каких уже не бывает", - подумали торговцы.
- Ну, как, вы уже все расставили? - спросил Бонжан.
- Да, - сказали остальные.
- Сейчас глянем, - сказал дядя. - Хоть стоило ради этого приезжать-то?
- Мэр устроил такую выставку, какой не было со времен выставки вашего деда, - сказал колбасник.
Мачут очень гордился своим Родимым Городом; он в подробностях знал его историю, особенно малую, и в своей профессиональной деятельности обогащал речь примерами и анекдотами, которые черпал из местных анналов. Родословную каждой свиньи - наизусть.
- Ну, поглядим, поглядим, - сказал дядя, которого прошлогодний праздник скорее разочаровал.
- Ну, Манюэль, ты после этого еще видел Пьера Набонида? - спросил Мандас.
- Не-е, гыспадин Мандас, - ответил Манюэль. - Наверное, он готовит свою речь.
- Что значит "речь"? - спросил Мазьё.
- Без четверти двенадцать, - закричал Мачут. - Мы опоздаем.
- Надо бежать, - сказал Мандас.
Трое торговцев утерли усы и вскочили.
- Еще увидимся, - крикнул Бонжан.
- Само собой, - согласились они и вышли, оставив дядю расплачиваться за напиток.
- Ну, - спросил Бонжан у сына, - теперь, когда они ушли, скажи-ка мне, шоэтта за речь такая.
- Да брось ты, - сказал Обскар, - тебя всегда тянет заморочиваться.
Он хихикнул, что обычно делал, употребляя городские вокабулы.
На Центральной Площади было море посуды. Сотнями растягивались полные столовые сервизы и композиции из отдельных предметов. На транспарантах указывались имена владельцев коллекций; сами они стояли рядом и ожидали начала Праздника, назначенного на полдень. Груды посуды были более или менее значительными и весьма различались как количеством, так и качеством. Циркулирующая толпа беспристрастно оценивала предметы и, не задумываясь, безжалостно критиковала скаредно или скудно представленные экшпозиции.
Бонжан, дядя Обскар, Манюэль и Роберт смешались с толпой. Первым участником, встретившимся на их пути, оказался колбасник Мачут. Возле него стояли всего одна стопка блюд, несколько глиняных мисок и набор маленьких чайных чашек.
- У вас вроде бы одно блюдо треснутое, - подозрительно предположил Бонжан.
Это предположение немедленно привлекло внимание тех, кто его услышал, и вокруг Мачута сразу же образовался круг. Колбасник яростно запротестовал:
- Да за кого вы меня принимаете? Это ж надо такое сказать! И потом, какое из них треснутое, ну скажите!
Бонжан ткнул пальцем. Мачут принялся вертеть блюдо во все стороны.
- Ну, что? Треснутое? Где треснутое?
Блюдо было не треснутое.
- Ладно, ладно, хорошо, - успокоили его.
- Не намного же вы раскалываетесь в этом году, Мачут, - не сдавался Бонжан.
- А эти чайные чашки? - возразил колбасник. - Разве некрасивые? Свадебный подарок моей тетки. Взгляните. Привезено из Чужеземья. У них это что-то вроде маленьких солнечных часов. Как только чужеземцы видят такую чашку, то сразу же знают, что уже пять часов пополудни.
Бонжан не любил рассказы о путешествиях и перестал придираться. Следующие разделы не представляли собой ничего выдающегося: банальная кухонная посуда, но в достаточном количестве, дабы не вызвать презрение общественного мнения - много фаянса и мало фарфора. Дальше размещалась коллекция Зострила: В этом году он отличился как количеством, так и однородностью: выставил две тысячи семьсот пятьдесят фарфоровых кофейных чашек. И ни одной треснутой, что подтвердил сегодня утром городской страж. Восхищенный шепот окружал владельца экшпонатов, который элегантно опирался на клюшку для гольфа. Предмет вызывал у зрителей сильное любопытство.
- А это что такое? - спрашивали у Зострила.
- Подарок моего друга Мандаса. Привезено из Чужеземья.
- А для чего это? - спрашивали у Зострила.
- Ну, это все ихние штучки. Чужеземцев вообще трудно понять. Это якобы для того, чтобы в газоне делать дырки.
Роберт и Манюэль застыли, снедаемые яростным желанием заиметь такую же штуковину, но тут их внимание привлек соседний участок. Коллекция состояла исключительно из старых и довольно редких тарелок, которые Лё Бестолкуй постарался представить как можно выгоднее. Они не выстраивались в стопки, а лежали на земле порознь. На некоторых были видны следы реставрации, но, учитывая их историческую ценность, это не явилось поводом для дисквалификации. Роберт и Манюэль задержались, рассматривая экшпонаты с картинками юмористического, а местами и скатологического характера. Насмеялись вдоволь. Мандас представлял всего лишь две салатницы и три соусницы; в этом году он выступал во внеконкурсном показе. Чуть дальше располагался Капюстёр со своей коллекцией десертных тарелок, иллюстрированных ребусами. Но ребусы уже демонстрировались в прошлом году, к тому же, по мнению любителей, коллекция Роскийи была намного полнее. И наконец, на краю площади, вдоль специально возведенного ограждения, красовалась посуда мэра. Она вписывалась в прямоугольный параллелепипед стометровой длины, десятиметровой ширины и пятиметровой высоты. Было выставлено более 5000 тарелок, 12 000 кофейных чашек, 20 000 чайных чашек, 7000 супниц, 300 графинов, 250 десертных тарелок, 1200 круглых блюд, 1500 овальных блюд, 2000 салатниц, 4123 соусницы, 20 розеток, 350 сахарниц, 7 масленок, 12 000 кофейников и не менее 317 000 подставок для яиц.
Перед всем этим скоплением прогуливался туда-сюда сам мэр Набонид: вздернутая голова, массивный торс, грудь колесом. Он держался в стороне от остальных, как того требовал обычай. Он был одет в костюм охотника, обут в зверски начищенные высокие сапоги, которые блестели на солнце, и сжимал в руках красивый автомат, сверкающий не хуже сапожной кожи. Вокруг него пресмыкалась гробовая тишина. При его виде зрители замирали, разинув безмолвные рты. Здесь смолкал и одобрительный шепот с восторженным охохоханьем, и саркастическое кряхтенье с презрительным улюлюканьем. Роберт, Манюэль и их родичи смешались с созерцающей толпой и прониклись всеобщим настроением, которое было вызвано импозантным присутствием мэра, поразительным великолепием посуды и яростной надраенностью автомата.
Тем временем волнение усиливалось с каждой минутой. На балконе мэрии городской страж Штобсдел готовился дать сигнал к началу Праздника.
Без одной минуты двенадцать возбуждение стало ощутимым. Все засуетились, выбирая себе место по вкусу. С первым ударом муниципальных курантов Штобсдел начал надувать красный воздушный шар из бодрюша, который из плоского комочка стал принимать разные причудливые формы и постепенно превратился в эдакий набухающий дирижабль, устремленный в небо. Штобсдел тужился масштабно: надутые щеки, налитые кровью глаза, сморщенный - словно болезненная устрица - лоб. С пятым ударом курантов шар раздулся до чудовищных размеров, и люди замолкли. Никто не кашлял, не шушукался, не шептал и даже не дышал. Недвижимая и немая толпа взирала на вздутие бодрюша и испуганно вопрошала себя, что лопнет сначала: голова Штобсдела или предмет, который он удерживал в руках. С десятым ударом ожидание уже сопровождалось изменениями физиологического характера: черепа освобождались от серого вещества, спинномозговая жидкость стекала в шестеринки и разбухающее в них сознание принимало форму орудийных стволов. Казалось, что заурядный шар из бодрюша, пусть даже и муниципальный, не может достичь такого поразительного объема. Нервы скрипели под кожей.
Двенадцатый удар курантов низвергается в пропасть прошлого. Шар лопается. Праздник начинается.
Зострил поднимает свою клюшку для гольфа, размахивается и одним резким мощным ударом сметает по меньшей мере двести три тарелки. Повсеместный посудобойный звон возносится в небо, за считанные секунды достигая предельной громкости. Участники и зрители с воплями бросаются на фаянс и фарфор. Одни ударом ноги раскалывают салатницы, другие запускают тяжелыми супницами в ряды компотниц, и все крошится со страшным грохотом. Соусницы и масленки вальсируют в воздухе и звонко тюкаются на землю. Знатоки, специализирующиеся на блюдцах, методично разбивают их о собственные лбы. Некоторые жонглируют и вдруг прерывают демонстрацию своей ловкости: на какое-то мгновение тарелки словно зависают в воздухе, после чего пикируют и разбиваются. Кто-то плюхается на большие овальные блюда и давит их своим весом. Один оригинал засунул голову в огромную сахарницу и высвободил ее ударом кофейника. Лё Бестолкуй с рычанием топчет собственную коллекцию. Манюэль каблуком плющит ребусы Капюстёра. Под усердными ногами Роберта чайные чашки Мачута уже давно превратились в крошку. Звон и грохот смешиваются с громкими воплями. И тут к этому неистовству присоединяется автоматное тра-та-та.
Набонид крушил свою посуду самостоятельно. Он поливал автоматной очередью шестьдесят пять тысяч семьсот пятьдесят фарфоровых предметов (не считая подставок для яиц), которые приберег до последней минуты; и подскакивали масленки, и кололись соусники, и трескались закусницы, и взлетали стопки тарелок; с каждой секундой росла груда осколков.
За каких-то десять минут не осталось ни одного целого предмета. Владельцы и посетители перестали вопить. Несколько упрямцев продолжали выискивать тарелки, ускользнувшие от уничтожения. Теперь раздавался только треск автомата, Набонид измельчал груду осколков. Осколки крошились, крошки распылялись. Облако пыли возносилось к небу. И вот наконец стрельба прекратилась.
Праздник закончился, вся Площадь была покрыта густым - не менее десяти сантиметров - слоем осколочного месива. Оказалось всего пять раненых: двое пострадали от огнестрельного оружия Набонида, одному неосторожному туристу Зострил, расправляясь с тарелками, расколол череп своей клюшкой для гольфа, и еще двое поранили себе глаза летящими осколками.
- Папа, ну и досталось же от меня чашкам Мачута!
- Ах, ребята! Как я вмазал каблуком по соусницам Мандаса! - радостно ответил Бонжан. - После такого сразу же чувствуешь себя лучше.
- Что будем делать теперь?
- Я бы пропустил стаканчик, - высказался дядя, который потрудился на славу.
К ним присоединились Мачут и Мазьё.
- Промочим миндалины, - предложил последний. - От этой пыли ну просто дьявольская жажда!
- А в следующем году - ваша очередь выставлять, - сказал Мачут, обращаясь к Бонжану.
- Это уж точно, - ответил тот. - Выдам не хуже вашего.
- Посмотрим, - ответил этот.
- В общем, не зря приехали, - подытожил дядя. - Одна куча мэра чего стоила!
- Да, но из-за этого чертова автомата никто не мог подойти и долбануть по его посуде, - заметил Бонжан.
- Действительно, - признал Мазьё. - Это неправильно! Он перебил все сам, это нехорошо!
К ним присоединился Мандас.
- Вы так не считаете? - спросили у него. - Что за манеры - бить все самому.
Мандас покачал балдой:
- Именно это про себя говорил я себе в мыслях своих последних.
- Нехорошо так поступать, - не унимался Мазьё. - Это пренебрежение населением, собственно говоря.
- Лучше бы он этого больше не делал, - изрек Мачут с внезапной угрозой в голосе.
- Да вы не нервничайте, - сказал ему Бонжан.
- А его сыновья? - вдруг воскликнул Мачут. - Ни одного не было.
- Даже младшего, - заметил Мандас.
Эта загадочность еще больше усилила жажду.
- Ну, что, пойдем к Ипполиту? - предложил Мазьё.
- O.K., - согласился Бонжан. - Дети, вы идете?
- Ага, патер, - ответили они.
- До чего ж они потешные, - заметил дядя Обскар.
Разумеется, у Ипполита свободных мест уже почти не было. И все горланили вовсю. Они кое-как приютились в конце длинного оцинкованного стола, на две трети занятого семьей какого-то сельчанина.
- Фифрыловки всем, - прокричал дядя.
- А вам чего, ребята? - спросил Бонжан.
- И мы не прочь фифрыловки, - сказал Манюэль.
- Тогда принесите целую бутылку, - сказал официанту Бонжан.
- Давай, давай.
- Наверняка придется ждать целый час, - проворчал Мандас, который каждый раз, проводя по верхней губе языком, колол его о щетину усов, а проводил (он им о нее) постоянно.
- Расскажи-ка, Манюэль, - сказал Мазьё, - что там Пьер Набонид придумал?
- Он собирается произнести речь, гыспадин Мазьё.
Мазьё задумался, после чего выдал:
- Это очень странно.
- А о чем именно он будет говорить, неизвестно? - полюбопытствовал Бонжан.
- Нет, папа.
- Ну, я спросил просто так. У меня от этого волосы в ноздрях виться не перестанут.
- Шутник, - сказал дядя Обскар, расплачиваясь за бутылку фифрыловки.
Пока папаша оправдывал звание мэра, перемалывая посуду, Поль сидя на двухколесном аппарате, присланном братом из Чужеземья, проворно катил на восток от Родимого Города.
Он проехал по Важному Бульвару, пересек Вечную Авеню и выехал на Внешнюю Дорогу, которая ведет к Знойным Холмам и вдоль которой Родимый Город вытягивается и истончается до состояния хиреющего предместья, предназначенного для полусельчан. Поль остановился перед длинным низким строением, разделенным оградами на полдюжины жилищных блоков. Вокруг кишела детвора; по случаю Праздника ее приодели, что на какое-то время лишило место привычного живописного фу. Напротив строения улица была заставлена скамейками и оцинкованными столами из распивочной, а весьма редкие охтуфтоны, которых не интересовал Полуденный Праздник, уже начинали пьяно клевать носом.
Из всех кухонных окон перли пары бруштукая. В одно из них Поль заглянул.
- Сахул не вернулся? - спросил он.
Не переставая помешивать содержимое котла, мамаша Сахул ответила:
- Так ведь нет, еще не вернулся. Ужо в пять часов как уехал, ровно как вы ему наказали, и вот, стало быть, все никак не вертается. А я так хотела, гспадин Поль, шоб он с нами хоть малость бруштукая-то поел. Вот бедный мужик-то, угораздило, рази ж можно на него такое валить-то, да еще в самый Жди-не-Жди. Ужо в пять часов как встал, сел на своего мула и уехал вот. А таперича, значит, ужо опоздал на праздник посуды, и ежели дальше не приедет, то не поест с нами бруштукая, мудила.
- Значит, мой брат тоже не вернулся? - прервал ее Поль.
- Таки нет. Тоже мне занятие! Видано ли, так шастать по горам? В мое время туды не ходили, в горы-то, ни-ни, ведь робкий-то не будет туды ходить все время-то. Ну и причуды же у вас у всех. Только не подумайте, шо я хочу вас обидеть, знамо дело.
- Знаю, госпожа Сахул.
- Это совсем как ваш брат, тот, что получил Стипендию, он никак приехал сегодня, а?
- Приехал, но я его еще не видел.
- Как же так?
- Отец не захотел.
- Неужто правду говорите? - воскликнула госпожа Сахул, переставая помешивать бруштукай.
- Правду. Я даже не знаю, где Пьер и что он делает.
- Ой! Ведь как вам должно быть печально, гспадин Поль. Да еще все случись аккурат в самый Жди-не-Жди! Расскажите поподробнее, гспадин Поль.
- К сожалению, у меня нет времени, госпожа Сахул.
- Вот горе-то горе…
- Вы можете передать мои слова Сахулу?
- Ну, как же, конечно, почему не могу.
- Скажите ему, пожалуйста, чтобы ждал меня у Ипполита. Я заеду туда после Весенника. Вы хорошо поняли?
- Да, гспадин Поль.
- Скажите то же самое Жану. И пусть он не возвращается домой, пока не встретится со мной. Я помчался.
- Ну и дела, ну и дела, - заохала мамаша Сахул.
А Поль уже мчался на Запад.
Когда он доехал до Центральной Площади, праздник уже закончился, автомат уже не трещал, толпа покидала выставочное пространство, топча осколки фаянса и фарфора. Продираясь против течения, он пробился к отцу и нашел его в усиленном знатнолицевом окружении.
- Это самое потрясающее уничтожение посуды, которое когда-либо имело место, и я имею в виду не только Родимый Город, - проговорил Лё Бестолкуй, - а всю поверхность земного шара, если вообще подобное явление существует еще где-нибудь.
- Это ничто по сравнению с вашим превосходным выбором редких тарелок, - вежливо ответил Набонид.
- Вы изволите шутить, вы шутить изволите, - зажеманничал Лё Бестолкуй.
- А вот и ты, - сказал Набонид, замечая сына. - Я тебя совсем не видел.
- Я был там, - ответил Поль, указывая на дальнюю сторону Площади.
- Я вас тоже не видел, - сказал нотариус, который провел праздник в указанном направлении.
- Однако я вам растоптал несколько тарелок.
Поль естессно лгал.
- Отлично, отлично, - улыбаясь, произнес Набонид. - Надеюсь, ты хорошо повеселился.