15
А на дворе уже март.
Вывели из камеры Леньку на свет Божий - он ослеп. Солнце шпарит по третьей усиленной норме, снег пылает, как плавленое стекло, воробьи орут на зоне, - сразу видно, что к теплу идет.
Летом иван-чай пойдет, лафа!
Но рассуждать некогда: за вахтой кузовная машина ждет.
- Залазь!
Перекинулся Ленька через борт, сел к кабинке поближе. За ним Блюденов кряхтит.
Два стрелка пожилых, по-русски плохо разумеющих, влезли с карабинами следом, отогнали Леньку от кабины в дальний угол, лохматые воротники тулупов подняли торчком и на Леньку с Блюденовым - дула:
- Щи-деть, за борт не хватать! Бе-на-мать!
Им-то, конечно, терпимо в открытой машине. Тулупы овчинные! А про то, как одет Ленька в эту дорогу, по сезону ли ему дареная телогреечка, надетая прямо на исподнюю рубаху, про то никто не спросил. Только старший конвоир молитву прочел по уставу: "В пути следования - не разговаривать, не вскакивать, шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой-применяет-оружие-без-предупреждения!" А то как же! Конвой шутить не любит!
Комяков этих тоже понять можно. До тридцатого года, говорят, они русских уважали еще как! В передний угол каждого сажали гостем, дичиной угощали, пирогами и шаньгами. Тогда у них и замков не держали на дверях. А потом все переменилось. Погнали сначала ссыльных, потом арестантов, а вскоре начали бежать уркаганы целыми бандами… Страх! Налетят на какую деревушку (а деревни тут малые, по пять-шесть домов), всех порежут, ограбят, баб изнасилуют, а дома подожгут. Беглые за собой никого в живых не оставляли. Тогда у коми-зырян и пошло в оборот: "Русс-шпана!" Пришлось замки покупать, нарезные ружья с боевыми пулями. Многих местных охотников власти приспособили ловить беглецов-заключенных. За каждую пойманную голову - пуд муки и полкила пороху и дроби… Ну а дальше уж пошло зуб за зуб…
Вот они и направляют на Леньку ружья в упор, потому что он для них тоже "русс-шпана". Хотя из лагеря бежать не собирался и грабить никого не хотел… Да-а…
Шофер дверкой хлопнул, поехали!
На дне кузова - снежок и комья мерзлой земли, видно, с отсыпки полотна машина, попутка. Хреново сидеть на мерзлоте, мелкие комья впиваются в тощий Ленькин зад. И холодище на ветру в снегиревской телогрейке. Трясет на ухабах, всю душу выматывает.
- Дя-день-ки… п-п-про-пус-тите к к-ка-би-не… Н-не побегу я… - простукал зубами Ленька.
Какое там! Для них это - что азбука Морзе. Еще злее ощетинились в своих тулупах. Устав, бе-на-мать!
Летит машина по мартовской дороге навстречу солнцу - глаза режет. Вот уж и на гору поднялись. Открылся весь город: пока Ленька сидел в Центральном, поселок в город переименовали. Большой для этих мест город - с двухэтажными домами для вольняшек, с синей громадой ТЭЦ, с белым Дворцом культуры, с вышками лагерей и трубами ремонтно-механического. А еще дальше - две колонны нефтеперегонного… А уж за городом, по ту сторону реки, - гора, в прошлом гора медвежьих свадеб, а ныне инвалидный ОЛП.
Ч-черт, какой морозище-то! Даром, что солнце - глаз не откроешь, а сифонит за милую душу. Теперь уж если прохватит сквозняком, то вряд ли калачевский срок отбудешь…
Запахивает Ленька куцую телогрейку, а кузовное днище его на всем скаку под зад наяривает. И так кинет, и этак, и с боку на бок, и к стрелкам опять лицом повернет. Упадет Ленька на локоть, только привстанет и выправится, его на другую сторону валяет. И за бортовую доску держаться нельзя - срежет конвой за попытку к бегству!
Рядом кашляет, дрожит, как холодец, обросший бородой Блюденов. Ничего ему. Толстый, мягкий, подлюга. Как подушка перекатывается.
Хорошо все же, что Ленька тогда полную миску магара у Раи выпросил, да с маслом. Подкрепился. А то бы теперь подох на морозе.
Когда ехали по городу, Ленька вывеску столовой глазами прощально проводил. За городом машина пошла на подъем, шофер сбавил скорость. Легче стало. Дыхание у Леньки сровнялось, только от холода зубы еще постукивают.
Туда машиной и назад - машиной. Туда - с двумя годами срока, обратно - с десяткой. Знатное путешествие, в рот его бе-на-мать!
Тут выехали на ровное, опять начало кидать печенку к селезенке. В животе - резь, под задом глинистые комья, всю душу навылет продувает встречным сквозняком…
Долго ли, коротко ехали - над трактом по левой стороне вышки показались, длинная черная зона по колено в снегу, проволочный предзонник, крыши бараков, и самая высокая в углу - крыша кондея.
Ф-фу, слава аллаху, доехали! Жив. Здравствуй, штрафняк, дом родимый!
…Дежурный вахтер (другой уж! Старого за Ленькин побег выперли из теплой будки на угловую голубятню, на мороз) волком глянул, все установочные данные по формуляру дважды сверил с ответами прибывшего: где родился, где крестился, образование, статья, срок, год рождения, из кого произошел…
- Статья 162-я… - запнулся Ленька на полуслове.
- А еще?
- 58-я, пункт 14, срок - десятка…
Непривычно эту новую статью выговаривать Леньке. Глядит он на руки стрелка, на формуляр и глазам не верит: на формуляре-то с угла на угол - жирная красная черта!
Обмер Ленька! Черта эта хуже новой судимости. "Склонный к побегу", особо опасный - знак такой!
Теперь надо и в строю к серединке жаться, чтобы не дразнить конвой… Склонных "попки" не любят!
Вот наказание-то! За одной бедой - и другие следом…
Ошмонал вахтер. Строго, даже на четвереньки поставил и штаны велел приспустить… Хорошо еще, Белобородова не видно, а ну как узнал бы свои гали и прохоря?
…С той стороны вахты Толик-нормировщик стоит. Значит, нету уж Гришки, опять без нарядчика остались…
- А где Гришка?
- Помалкивай. На водный промысел перевели…
Ну, ясное дело. Гришка-то смылся на всякий пожарный случай, чтобы в деле с этим побегом не прилипнуть! Сделал такой вид, будто его тут и не было. У него в спецчасти - рука, дело проще простого! Такой придурок нигде не пропадет!
Толик формуляр примял, в карман сунул, велел в барак уматывать. Понимает, что нечего тут, на морозе, человека держать. И повторять уставной опрос незачем: Сенюткин он и есть Сенюткин, хоть сорок раз формуляр перечитай. Безвредный, в сущности, парнишка.
Увидел Ленька издали дядю Колю Драшпуля, обогнул подальше, даже крюку по тропинке дал, чтобы лишний раз по шее не отхватить, и в барак - птицей! Замерз здорово!
Вот черт, барак весь пустой и карболкой здорово воняет.
Общая дезинфекция? А где же народ? Где дружки все?
Из-за облупленной печи-голландки человек в белом халате вывернулся. При бороде и очках… Ба! Доктор Харченко из… этих самых!
- Дядя Женя! - радостно заорал Ленька, завидя живую душу, и за белый халат ухватился с надеждой. - Вы теперь… в санчасти?
Харченко грустно усмехнулся:
- Нет… В санчасти - снова фельдшер. Селедкин из Поселка. А мне поручено новое заведение основать - слабкоманду. На базе достигнутых успехов… Вот здесь и будем воевать с пеллагрой и скорбутом, мой друг! В этом бараке!
"Мой друг!.." Ясное дело, Ленька теперь тоже… как бы сказать, свой человек доктору - по статье и сроку…
- Сколько они тебе влепили? - как-то скучно поинтересовался Харченко.
- Катушку, - с непонятной для себя и вовсе уж необъяснимой гордостью сказал Ленька и протянул доктору измятую в кармане папиросную бумажку - приговор. Доктор поправил очки, долго разбирал смазанные копиркой строчки, прилипшие одна к другой.
- Видишь, и выводы для себя, так сказать, сделали, - хмуро сказал доктор. - Частное определение суд вынес. Относительно, так сказать, первопричины твоего преступления… - И прочел внятно, почти по складам: - "Обратить внимание на недостаточно высокой уровень санитарного обслуживания заключенных лагерного пункта № 35. Понял? Недостаточно высокий уровень. И только. - Отвернулся и добавил полушепотом: - Мерзавцы.
Ленька с любопытством в бумажку заглянул, будто увидел ее в первый раз.
- Название у лагеря какое-то другое. Сменили, что ль?
- Э-э, мой друг, ты здорово отстал! - вздохнул доктор. - Из одного - три лагеря развернули, ввиду значительного пополнения с того света.
Нечего больше делать. Надо определяться. Ленька бумажку в карман сунул, барак пустой обзырил:
- А где же все наши? Народ?
- Валяй в одиннадцатый! Там большинство наших…
16
Обошел Ленька одиннадцатый, потом остальные - в поисках знакомых. Нигде нету Ивана-белоруса. Как в воду канул Гамлет!
В десятом бараке на третьих юрсах кто-то лениво перебирал струны гитары. Гулко звенели басовые струны под самым потолком. Ленька не поленился, залез туда, на верхотуру.
Гитара - прежняя, из КВЧ, а человек другой. Хотя тоже дохлый и глаза часто закрывает.
- Эй, скелет! И ты, видно, горе видал, коли плачешь от песни старинной! - заорал Ленька. - Скажи, брат, где бывший хозяин этой гитары?
Махнул доходяга костистой рукой, глаза даже не открыл.
- Вынесли, короче? - со странным равнодушием спросил Ленька.
- Угу.
- Та-а-ак… А теоретики? Не там же?
- Вертодокс дал дуба. Закопали. А Уклониста в Поселок отправили: думают лечить…
Ленька кивнул понятливо: в Поселке есть кремлевские врачи, а кроме того, там пеллагрикам стали дрожжи давать и хвойный отвар. Может, и поправят этого политика… Подсел на тощий матрац, колени обнял, сгорбился. Дума одолела, Ивана-белоруса стало жалко. Хороший был человек, грамотный и с мыслями. Границу не боялся переходить! Но не выдержал все же нашей овсяной каши, жалко.
А доходяга тряхнул гитару за гриф, встрепенулся весь, мол, помирать, так с музыкой, и - запел. В разрезе нательной рубахи - костлявая грудь, словно стиральная доска, скелет скелетом, а пальцами еще работает и в глазах проснулась бесоватинка.
А поет что? Что поет-то, бе-на-мать?!
Знакомые слова слышит Ленька. Знакомые, с тайным нахальством:
Живем и мрем мы в Заполярном крае,
Где конвоиры злые, точно псы!
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы….
Працюйте тыщу лет, товарищ Сталин!
Но лучше бы не знать, не видеть мне,
Как в эти зоны бедный люд загнали
И как холуи ваши беспардонно врали
В стране,
изнемогающей вдвойне!
Ну, точно, Иваново "Письмо"! Значит, осилил все же белорус эти стихи. Помер Ваня-Гамлет, а "Письмо", видишь ты, осталось жить! Пойдет теперь по лагерям, втихую его будут перешептывать зэки, из-под полы, а кое-кто, вроде этого Скелета, и орать вот так не побоится - гляди, и до адресата спустя время дойдет!
Все доходит до людей рано или поздно.
Гитара все звенит, поют струны, и никакой с них подписки и ответственности.
Дослушал Ленька до конца "Письмо" и, слова не говоря, слез с третьего яруса. Побрел искать свое барахло.
В третьем бараке, на крайней от двери вагонке бросили, гады! У дверей, на самом проходе и сквозняке! Нет уж, Ленька при своем слабом здоровье и новом сроке тут никак не может занимать место. Оно ему не личит. Как человеку с положением. Лучше он кого-нибудь другого тут устроит…
Пошел за печку. Там старик казак, зажмурив узкие глаза, сидя, качался на нарах, бесконечную песню свою пел - о жизни, пустой, как закаспийская степь, и горькой, как всероссийская полынь. Ленька припомнил, что восточная песня состоит из перечисления дорожных примет, по которым движется караван…
- Ну?! Сколько ишаков насчитал?! - гневно спросил Ленька и дернул за угол матраца, набитого опилками. - Рви отсюда! Ну?
Старик привстал, непонятливо склонил голову, а к уху приставил сморщенную ладонь корчиком.
- Мы по-ррюски бельмем… Бельмем по-русски…
- Я те дам "бельмем", падло! - сказал Ленька. И, сделав из пальцев козу, ткнул рогулькой в слезящиеся глазные щелки. - Убью, гад! Мотай с нар!
После этого старик понял наконец, чего от него хотят, и, как водится, добровольно стал перетаскиваться на крайние, у двери, нары.
А Ленька расстелил свой матрац на законном месте, разровнял в нем прибитые и перетертые стружки, сунул брезентовые сапоги и телогрейку в голова, под соломенную подушку, и сел царем-императором на нары. Сжал свой сухой подбородок в кулак и задумался, как подобает повзрослевшему и даже бывалому человеку.
Как жить? Как отбывать новую десятку?
На миг увидел себя здоровым, разъевшимся Лагерным Волком, как Сашка Надеждин, - волком не по шутливой кличке, а всерьез. В новой телогрейке, новой шапке, сбитой на ухо, с ножом в кармане, с бешеным и непогасающим огоньком в глазах…
А что - очень даже просто! Ежели озвереть, то…
Оттянул же он запросто старика казаха, отчего же нельзя других? Волк в лагере - законное дело. Пока отбывает зэк первый срок, он еще человек. В самом темном существе еще копошится надежда. А как только потеряет эту надежду, так и полезет из него вся тайная до часу, звериная половина души. Совесть - к черту, жалость - под каблук, доверие - ищите дураков на стороне! Со мной - по-зверски, ну и я - что, не живая тварь? Я тоже умею зубы оскалить! Я вас, милых, так приберу к рукам, что потом сотня инспекторов КВЧ со мной не управится! И сам Драшпуль не пожелает связываться. Потому что на всякую его дневную власть есть еще и темная ночь, а уж ночью-то - я хозяин!..
Все это просто. Проще некуда. Завтра на карьере в инструменталке он сделает себе нож, узкий и длинный, - чтобы обороняться от собратьев, чтобы "оттягивать" кухонных шестерок и получать свою сверхнормативную долю каши-размазухи, а может, и обжаренный хвост трески. А ночью он сядет шпилить в очко и буру и обязательно постигнет тонкости шулерства, чтобы выигрывать у дурачков - иначе не жить. Потом пойдет он к Сашке Седому и потребует большой горбушки - теперь он имеет на это право, у него - десятка впереди. А нет - пойдет к доктору Харченко и потребует положить его в слабкоманду до теплых дней. Волку и тут права не заказаны.
И много чего еще сделает он, чтобы уцелеть и не остаться в долгу перед судьями. И чтобы с людьми рассчитаться за все сполна… Потому что он хочет дожить до освобождения. Ведь там, за этой неясной гранью - концом срока, мерещится ему совсем иная, вольная жизнь и свобода, о которых он всегда мечтал, но сроду не видал.
Ленька даже привстал, зверовато обежав вокруг напряженно ищущим взглядом, набычив голову, осознав такого нового себя и свой новый десятилетний срок… Кого бы все-таки отметелить первого?..
Н-ну, берегитесь, гады!
Сжал кулаки - и тут увидел он свои руки, слабые и худые, в старых ссадинах и мозолях, работящие руки свои, и вдруг как-то кисло усмехнулся. Волку хорошо, когда на целый барак он - один. А если их много? Если у каждого встречного - нож за пазухой? А?
Екнула у него душа. И глубинное, исконно крестьянское чувство жадной тоски по невиновной и покойной жизни, даже по домашней тихой работе разом убило и как-то обесценило все эти звериные придумки и намерения.
Не годится он в волки, не годится! Ведь не ходил он по городским подворотням с пустой душой, не якшался с бандитами, не носил саксан в кармане, не грабил никогда и никого…
Ленька упал на нары словно подрубленный и вдруг тявкнул. Тявкнул жалобно и нежданно, вслед за первым сдавленным рыданием будто прорвалось что-то в Ленькиной душе. Все, что изведал он за свою короткую еще жизнь, что мучило его и глумилось над ним, вдруг переполнило сердце и схватило за горло. И ринулось со стоном, клекотом, сдавленными рыданиями наружу. Мутные слезы брызнули из глаз, и он не мог уже остановиться, заревел в голос, судорожно комкая и разрывая пальцами наволочку подушки.
И только привычное звяканье котелков, обеденное время помогли ему очухаться, вспомнить, что он - в лагере, что тут нюни распускать не след и что вообще Москва слезам не верит…
Спустя время он шел с ржавым котелком к кухне и как-то по-иному оглядывал зону.
Что ж, лагерь - старый, штрафной, а жизнь у него теперь пойдет другая. Маяться ему в лагере по "контровой" статье еще десять лет и десять зим, ходить на развод, молоть ботинками "ЧТЗ" снег и грязь, вкалывать в карьере и на лесоповале, жрать баланду и овсянку "жуй-плюй", сидеть в кондеях и слабкоманде, резать пузо от несправедливости и ждать свободы - если, конечно, не сдохнет или не случится нового побега - аж до марта… одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.
До самого звонка!
А может, и до иерихонских труб, которые, бывает, взревут неожиданно - перед большими переменами…
1963 г.
Примечания
1
Медикованный (жарг.) - опытный, искушенный в лагерной жизни.
2
Шнифт - форточка, окно.
3
ОЛП - отдельный лагерный пункт.
4
Шизо - штрафной изолятор.
5
Лепила - врач, лекарь.
6
Мастырка - мелкое членовредительство.
7
ППЧ - планово-производственная часть.
8
Духовой - отчаянный, на все готовый блатной.
9
Юрсы - нары.
10
Балдоха - солнце.
11
КВЧ - культурно-воспитательная часть.
12
Дудорга - винтовка.