Горит Ленька! С концами горит! Ведь нельзя про штаны и телогрейку ничего объяснять, а тем более про брезентовые сапоги! Нельзя Николу-шофера в дело вляпать! Пропуск у него отметут, а то и по делу пустят! А как барахло это оправдать? Откуда взял?
Сказать, что в шнифт вытащил - опять кража, четвертая по счету. Да и не в этом дело, спросят же: где? Из какой квартиры? Почему именно из этой, а не из другой? Может, официантка у тебя знакомая была? Может, землячка? Моркет, она специально приехала сюда из колхоза, чтобы вашему брату побеги устраивать? И Раю тоже поволокут на допрос, опять горение…
Молчит Ленька, голову опустил. Молчит крепко, вглухую. Никогда он не скажет этому гаду, откуда штаны на нем, какую кашу он ел на воле! Скажи чего-нибудь по глупости, так Пустоваленко целую подпольную группу навербует, таких людей сведет до кучи, что и в глаза-то один другого не видали!
"Откуда штаны и сапоги? А это я уцепился за попутный кузов, тот как раз прибуксовал на льдистой колее, я и влез! А там угол лежал, в кузове… ("угол" - это, по фене, чемодан, это кум понимает без перевода…) Ну вот, а в том углу и была вольная одежда. Точнее, тряпки вольного образца! И все. Скажет: "Врешь ты, Сенюткин, урюк сушеный!" Надо сказать весело, хамовито: "Соври лучше, гражданин следователь!"
Молчит Ленька, в носу пальцем ковыряет, как дурачок.
- А кто тебя последний раз осматривал там, в зоне?
- А я знаю? Без памяти был. Сорок один градус еще с утра намерили эти коновалы!
Лень Пустоваленко возиться в поздний час с этим окурком, а то он бы вытряхнул из него правду. Да уж спать пора, ночь… И кое-какие дополнительные детали уточнить не мешает. Уж больно жаль куму Дворкина терять, свой же человек!
Ладно, на сегодня хватит. Нажал кнопочку под столом, вызвал тюремного вертухая.
- В десятую его!
13
В десятой камере рыл восемь на Леньку уставились, хотя она рассчитана по нормам всего на четверых. Тут, как говорится, и на нарах, и под нарами…
Два фраера - по пятьдесят восьмой, один - саморуб (саморубов тоже теперь судят как саботажников), остальные - бандиты.
В почетном дальнем углу на нарах - именитые люди: Тимка Середа и Лухинин - Медный Лоб. Про них Ленька много слышал, за каждым много дел, сроков, побегов и прочего.
Тимка Середа - бацилльный, сухонький, с бугроватым шрамом на морде, медвежатник в прошлом, специалист по несгораемым шкафам. Высокого класса. Аристократ. И пузо у него крест-накрест порезанное ножом, это Леньке точно известно. В тридцать шестом еще, при произволе, резался Середа на глазах начальства от несправедливости. Но пузо ему зашили, йодом смазали, чин чинарем. Помирать по собственному желанию у нас не положено.
Плечи у Середы узкие, грудь куриная, и на теле никаких наколок-татуировок, но все знают его: вождь, пахан, чье слово непререкаемо.
Другое дело - Медный Лоб. Этот и горлом берет, и во рту - фикса, и кулачищи - как у Драшпуля на штрафном, а почету того нет. Этого можно и послать иной раз. Медный Лоб - кличка за себя говорит.
Лежат они в углу, как два злых змея, молча ногой указывают, что и кому нужно делать по камере, и все им подчиняются. Пол мыть и парашу на палке выносить Середе и Медному Лбу "не положено", а положено им кастрюлю с баландой и хлебные пайки получать из рук дежурного вертухая на всю камеру один раз в день. Вся гуща из кастрюли и горбушки поинтереснее - за ними. Когда Середа принимает кастрюлю в обе руки, то Медный Лоб орет панически: "Не расплескай!" - это чтобы наверху жиже было.
А хуже всего достается, конечно, фраерам-"фашистам". Тут хитрый расчет у тюремщиков: если убить человека прямо нельзя, то посади его к долгосрочникам вроде Середы, он и сам с ума сойдет.
Но Леньке-то не страшно. Он еще покуда не "фашист" и не ссученный, свой в доску.
Подошел, рассказал вождям, за что попал в тюрягу. С подробностями, но так, чтобы не приплетать к делу посторонних. Как на морозе чуть не околел.
- Во бля! - обрадовался чему-то и заржал Медный Лоб.
- Дворкина уже захомутали, - спокойно и задумчиво сообщил Середа, который всегда и все знал раньше других. - Днем притаранили, в девятой, рядом… Пойдет, сука, с тобой по делу через семнадцать.
"Через семнадцать" - значит, по пункту 17 Уголовного кодекса, то есть за соучастие… Присел Ленька на краешек нар, задумался. Соучастие - в нем? Какая гадина все это выдумывает? А? Люди добрые, заступитесь!
Слышит: тук, тук, тук - тихонько в стене. Заработала тюремная азбука, телеграф.
Бацилльный Середа молча приставил кружку донышком к стене, ухом приник. Медный Лоб - рукой на всех: тише, черти!
Послушал Середа, сложил в уме точки и тире и отбросил кружку.
- Дворкин тоже с допроса вернулся, на санитара все сваливает… Как фамилия-то у санитара, что-то неразборчивое? - скосил глаза в сторону Леньки.
- Блюденов, - сказал Ленька.
- Во бля! - подивился такой фамилии Медный Лоб.
- Так что он, лепила ваш? Серый фраер? - спросил Середа.
- А хрен его знает…
Тимка Середа не глянул даже на Леньку, лег на спину, локти выставил, а ладони под голову. И глаза в потолок уставил, покусывает губу, думает-решает.
Он - политический глава всей хевры в Коми, вождь большого хурала, голова. Он должен вникать во все, разбираться в каждой мелочи, свое слово говорить, иначе порядка в бараках не будет, а значит, и авторитета.
- Ну, так что? Может, темную ему ночью? - счел нужным Середа посоветоваться с Ленькой.
Ленька испугался. Он вообще побаивался мокрых дел.
- А ну его! Мелкая собачка, - отмахнулся Ленька находчиво, не уронив чести.
Середа бацилльно усмехнулся.
- Тогда, значит, небольшой камерный концерт ему. Под парашей. - И приказал Медному Лбу: - Отбей приказ. Токо тихо, не развали стену.
…Утром, едва вернулись соседи с оправки, звякнул на двери засов, возникла за стеной какая-то возня, рев, глухие удары в днище оцинкованного бачка и, наконец, громкие вопли самого Дворкина… Ленька мог запросто представить себе, что там происходило.
Как только дежурный запер камеру, блатные сразу накинули пустую парашу на голову Дворкина и, придерживая ее за ручки, начали лупить кулаками сверху в днище, тем самым попадая по голове лепилы. Он, конечно, пытался сначала вырываться, а потом уж заорал благим матом.
Коридорный дежурный забегал, торопливо отпер двери. Разогнал "камерный концерт". И тут же позвал тюремного врача: Дворкин оказался без сознания.
На следующую ночь Леньку трясло на полу, раскалывался череп, снова появилась железная распорка в груди, трудно стало дышать. Попросился в санчасть. Доктор в белом халате, по виду из контриков, дал шесть белых таблеток на три приема. Сказал, что пройдет.
Около санчасти в коридоре видел на скамье коротковатую, будто обрубленную тушу, накрытую грязной простыней.
"Одним придурком меньше!" - бегло и безразлично подумал Ленька.
После таблеток стало будто бы полегче, сходил на допрос.
А через трое суток Леньке принесли обвинительное заключение. Он отдал его Середе на курево, не читая. Читать там было нечего. Знал Ленька, что будут его судить и лагсуд вынесет ему вышку, как рецидиву, совершившему хитроумный побег из лагеря.
Нечего читать, когда и так ясно. В камере - все смертники.
Двое "фашистов" - это закоренелые агитаторы против Советской власти. Посадили их еще в тридцать шестом за анекдоты, но с первого срока они ничему не научились, рогачи! То им каша не нравится, то кордовые "ЧТЗ", то морда начальника, и они все это высказывают окружающим. Такая у них потребность делиться, так сказать, впечатлениями. А того не смыслят, падлы (если уж речь про кордовые ботинки), что трудно такую большую ораву обуть-одеть в валенки! В одном этом ЛАГе, пожалуй, не меньше трехсот тысяч гавриков, а есть еще и другие… Про Колыму уж и говорить нечего, Дальстрой теперь на первом месте по количеству ног и рук… Сколько это миллионов? И ведь все не по асфальтам гуляют, а по тайге, по камню, по невылазным болотам на торфах - изо дня в день, изо дня в день! А сколько этих валенок у костров горит в большой мороз, сколько их нарочно прожигают, чтобы на работу не идти? И дураку ясно.
А болтуны знай свое толкуют. И вот за каждое их несуразное мнение им новый срок довешивают. Теперь в пятый раз будут судить по статье 58–10, часть 2-я. И вот эта самая часть 2-я и обеспечит им вышак, поскольку она предусматривает агитацию в военное время. Хана!
А так они - рабочий и колхозник. Но соцпроисхождение в данном случае к делу не относится. Другое дело, если из кулаков или сын попа - тогда относится.
Но поглядите на них, каковы фраера! Могила их только исправит! Один сидел-сидел, глядя в окно, и вдруг - бряк:
- Решетку-то, смотри, какую нам поставили! Как при Иване Грозном! Ошейника железного еще не хватает!
Ну вот, за это его, дурня, как раз и шлепнут! Надо же, в конце концов, привыкнуть и держать язык за зубами!
Один в камере - беглец. Настоящий. Бывший растратчик и аферюга. Этот долго готовился, какие-то запасы имел, работая на фуражной базе. Добрался аж до Котласа, сволочь! Ботинки кожаные у него без подметок: сбились, пока ломился тайгой, как бродяга с Сахалина. Но все равно дурак. Потому что бегать из лагеря нет никакого смысла, все блатари об этом знают. Наглядное тому доказательство - рваные штаны беглеца. Собаки так отделали, что один очкур остался. Теперь ему - верная сумка за саботаж.
Другие все - лагерные убийцы и грабители. Есть даже зверь, зарезавший соседа по нарам, поскольку у того была припрятана спичечная коробочка с махоркой.
Всем этим подонкам уж по справедливости - вышка.
А зачем к ним, к этой сволочи, попал Ленька Сенюткин? Ведь он почти малолетка, он - щенок в сравнении с ними, у него два года оставалось, и он в рабочие хотел пойти… Его-то зачем стрелять?
Ну, остался без батьки-матки не по своей вине, стянул кусок хлеба с голодухи. Ну, простыню в детдоме. Ну, один раз на стреме стоял, пока незнакомые дружки в окно к богатому продавцу лазали. И все. И больше не будет он воровать, надоело, ни на какую жизнь это не похоже! Вохровские собаки лучше живут в вольере!
Два года Леньке оставалось до звонка. В шофера бы пошел! Эх! Работал бы, нормы перевыполнял или - в армию, ковать победу! Но ведь не берут его в армию, хотя два раза писал заявления у нарядчика. Рецидив он, поэтому не внушает доверия. А если рецидив да еще миску каши съел в вольной столовой, то - суд и расправа.
Поставят его скоро к стенке, рядом с Середой и Медным Лбом. А за что?
Хочет Ленька заплакать и не может. Нету слез. Одно остервенение. Да и не плакал он сроду от обид: больно много их, не наплачешься.
Накрылся с головой мазутной телогрейкой и лежит, наморщив лоб. Черепок вот-вот лопнет от мыслей. Теперь он не думает уже, зачем, из-за чего, по какому произволу вывезли его когда-то из деревни на Брянщине, почему не дали жеребят в ночное водить, отцу на пашне помогать. Кому тогда помешали и он, и его отец-трудяга? Обо всем этом раньше думалось ему, и он почти угадывал, почти знал причины… Теперь мысли короче стали, куцые и тупые. Никак не поймет Ленька: за что и с какой надобности хотят его убить?..
За что?
14
- Встать! Суд идет! - заорал начальник караула.
- Именем…
Чьим именем бросаешься, падаль?
Председатель особого лагсуда Калачев - маленький, иссушенный язвой желудка человечек в больших роговых очках, с большим страдательным ртом и оттопыренными ушами, похож на ночного упыря. Его зовут в лагере "Палачевым". Если когда-нибудь судьба сыграет злое и он попадет в зону (что вообще-то никому не заказано по нашим временам), то ни одна ворона потом не сыщет его костей…
Не глядя на подсудимых, начал читать скороговоркой. Ему некогда. На каждый день у него - десять дел, десять беглых судебных разбирательств, десять вышаков. Раньше был порядок тот же, но давали всем без разбору по круглой десятке, оставляя надежду выжить. Теперь всем - высшая мера социальной защиты. Если завтра потребуется всех четвертовать в назидание потомкам, "Палачев" не моргнет глазом.
Стороннему может показаться, пожалуй, что "Палачев" - мужественный страж закона. Матерьялец-то у него под руками, так сказать, не внушающий жалости, и вот, мол, он жесток, потому что ненавидит преступление как таковое и преступников-рецидивистов. Но это превратное мнение. На самом деле этот равнодушнейший душевный скопец - позорная проститутка беззакония и произвола. Он пускал под раскат и честных "контриков", и не понимающих сути обвинения бывших колхозников, и просто мелкую сошку, красная цена которой - год исправтрудработ… Единственное доступное ему чувство - это страх за свою шкуру, ибо он смертельно напутан Эпохой, ее преступной сутью, нешутейными загадками и тайнами "испанского двора", нелепицами быта. Он смертельно боится своих заседателей, своего секретаря и того уполномоченного, который вел следствие по конкретному делу. Он гвоздит всем кряду высшую меру именно потому, чтобы, упаси Бог, не вызвать подозрений в сочувствии тем, кого называют врагами народа.
Отдает ли он себе отчет в том, что перед ним не враги, а просто попавшие в этот разряд по случайному стечению обстоятельств или по оговору обычные люди, - трудно сказать. От страха все смешалось в его узком, облезлом к сорока годам черепке. Когда-то, возможно, позволял себе хотя бы внутренне, тайно иметь свое мнение. Но постоянная, долголетняя мимикрия проела его насквозь. В нем ничего не осталось живого, осталось - ничтожество. В его положении все иные натуры спивались, сходили с ума, стрелялись либо сами попадали в руки таких же, как он. Калачев внешне "не сломался" и втайне гордился собой, своей "сталинской" волей, не понимая, что вся эта "несгибаемость" - не что иное, как пресмыкание и опустошенность…
Нынешнее судебное следствие он провел в десять минут. Провел так, чтобы не вдаваться в существо события, которое иначе как скандалом не назовешь, - по нехитрой схеме:
а) Была ли опермолния о побеге? Безусловно, БЫЛА.
б) Каким образом з/к Сенюткин проник за зону? ПРИТВОРИЛСЯ УМЕРШИМ, возможно, не без договоренности с санитаром.
в) Где и когда был задержан? В ГОРОДСКОЙ ЧЕРТЕ, то есть там, где заключенному, тем более подконвойному, быть НЕ ПОЛОЖЕНО.
Все!
За пределы этих вопросов выпускать расследование не стоило. Это было бы не только обременительно, но, главное, опасно.
- На основании вышеизложенного суд ПРИГОВОРИЛ!..
И - паузу еще делает, подлюга. Дыхание переводит, очки поправляет, чтобы мороз продрал тех, кто внизу, на скамье. Дикцией своей любуется!
Конечно, баритон крепенький! А ты мне поручи зачитать твой смертный приговор, я посмотрю тогда, как мой невзрачный голосишко для тебя прозвучит и как повлияет. Он прогремит как иерихонская труба перед концом света!
- …Суд приговорил: заключенного Сенюткина Леонида Ивановича, он же Мороз, он же Синицын, по статье 58–14, к высшей мере наказания - расстрелу…
Ленька ослеп и оглох, у него заложило уши, на голову ему опрокинули чугунный артельный котел, похожий на каску, и бьют по этому котлу березовой чекушей. В глазах туман, ничего нет кругом, только звериные морды наплывают одна на другую, как во сне, и слабый скрипучий голос из преисподней:
- …К высшей мере наказания, расстрелу, но…
А, черт с тобой, какое там "но"! "Но" - это скорее всего к Блюденову относится! Вот он стоит рядом - ни жив ни мертв, трясет дряблым пузом и косится на Леньку, как на лютого врага. Не хочет подыхать, сволочь, даже в свои сорок восемь лет, а Леньке-то всего восемнадцать…
Что же вы делаете, людоеды проклятые? Нельзя меня убивать!
- …но, учитывая…
Скрипит голос из преисподней, тянет жилы до конца:
- …учитывая юный возраст подсудимого, а также особый характер обстоятельств побега, а также то, что подсудимый не старался скрыться за пределы района или проникнуть в вагон железной дороги, суд находит возможным заменить…
Ленька прозрел вдруг, звериные морды сменились какими-то лицами. Поковырял грязным пальцем в правом ухе, потом в левом, весь подался вперед к красному столу.
- …Заменить десятью годами лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Меру пресечения оставить прежнюю - содержание под стражей…
Что такое? Жить, что ли, будешь, Сенюткин? Вот так номер!
Короче, упал Ленька задом на скамью, потерял-таки равновесие.
Ближний конвоир молча поднял его за шиворот, поставил на ноги, как и положено.
Как в счастливом сне слышал еще Ленька, что Блюденову по той же статье, но - через 17 - как за соучастие, тоже ввалили десятку, но это уже не трогало его радостно трепетавшей души.
Судья прочел еще какое-то "частное определение", но Ленька ничего не слышал, не до того ему было.
Жив! Жив! Заменили вышак? А? Не будут шлепать, жить будешь, парнишка! Будешь на солнышке греться летом, иван-чай варить, горбушку жевать, горячую баланду с хлюпом хавать, тайные песни Ваньки-Гамлета слушать, на трассе вкалывать с радостью! Жизнь!..
Вот так "Палачев"… А Ленька думал, что он и не человек вовсе! И опять он ошибся с приятностью для себя, опять он чем-то пришелся по душе судье, и тот посчитался и с возрастом подсудимого, и с особым характером побега…
Блюденов рядом хмуро как-то крякнул, будто тяжелое бревно на плечи взвалил. На морде у него - тоска. Смертная.
Короче, ты-то чего возрадовался, Сенюткин! Вовсе ты малолетний сопляк, что ли? Ничего не понял? Ведь десятку тебе отвалили, полную катушку намотали! По "фашистской" статье! "Фашистом" и ты стал, пацан… А за что?
За что?
Ты понимаешь, как они все это здорово окрутили, оформили? Видимость какую создали, будто все у них по-человечьи, все тютелька в тютельку с законом и даже пролетарской моралью!
Не так ли они в тридцатом и твоего отца во враги записали по "фашистской" статье? Припомни-ка! Если, конечно, сможешь…
Мертвая зыбь…
Ну, ладно. Теперь - пускай так, а вот дальше-то как? Как в такой житухе дела повернутся завтра? Не перекусаемся ли все, как бешеные собаки?
Улеглась радость. Ладони вспотели от страха, разные длинные мысли в голову полезли…
- Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, - закончил читать судья приговор и повысил свой надтреснутый голос: - Подсудимые, вам понятен приговор?
Оба стояли молча, омертвев; Ленька в конце концов сдержанно кивнул в ответ.
Понятно. Чего уж понятнее…