– Это он тебе сказал! Короче, мы всю вашу группу задерживаем. Пистолет! – Колодяжный повелительно вытянул руку.
– Нет, но как… Я при исполнении…
– Уже нет!
Подполковник Лещук положил руку на кобуру своего пистолета и заслужил одобрительный взгляд Колодяжного. Польщенный, он отстегнул кнопку, готовый выхватить оружие.
Вяхирев медленно вытащил пистолет, отдал Колодяжному, тот передал его Лещуку.
– Пойдем, – сказал Олександр Остапович сразу смягчившимся голосом.
Они вышли из приемного покоя.
А в ворота уже въезжал военный грузовик, из которого выпрыгнула дюжина солдат с шевронами СБУ – синие четырехконечные кресты на малиновом фоне.
Когда успел? – с уважением подумал Лещук о Колодяжном.
Олександр Остапович подошел к людям возле "уазика" и четко, официально сделал заявление: все задержаны до выяснения обстоятельств. Он готов был дать знак прибывшим бойцам, но тут Мовчан хрипло выговорил:
– Слушайте, не знаю, как вас…
– Олександр Остапович.
– Слушай, раз такое дело, дай хоть посмотреть на него. Я ж никуда не денусь.
Колодяжный подумал, осмотрелся. Двор глухой, ворота под контролем. Почему не разрешить? Иначе майор будет психовать, затеет скандал, придется применить силу, а этого Колодяжный не любил, ему нравилось побеждать умом, а не руками или оружием.
– Хорошо, в нашем присутствии.
– Да все равно.
Колодяжный направился за угол здания, к моргу. За ним пошли Мовчан, Евгений и пара солдат. Лещук решил остаться во дворе – на всякий случай.
Работница морга, усталая женщина лет сорока, не сразу поняла:
– А чего смотреть? Там почти что нет ничего.
– Покажите! – приказал Колодяжный, не вдаваясь в объяснения.
Женщина подвела их к одной из больших металлических дверей, открыла. Там были лотки, сделанные из деревянных реек, похожие на хлебные, только намного больше. Три лотка друг над другом. Женщина потянула средний. Мовчан подошел. Там лежало что-то, завернутое в черный полиэтилен, похожее очертаниями на матрешку, размером намного меньше Степана.
– Хочу посмотреть, – сказал Мовчан.
– Не надо, – сказала женщина. – Только расстраиваться. Один уголь, ни лица, ничего. Извините.
– Тогда зачем? – спросил Мовчан Колодяжного.
– Что?
– Какая может быть экспертиза? Что там найти можно?
– Осколки.
– И что? Одним оружием все воюют, какая разница?
– У вашей стороны есть то, чего нет у нас. А у нас появилось кое-что, чего нет у вас.
– Да ерунда, всё гуляет во все стороны, я сам месяц назад у одного пьяного дурака гранатомет израильского производства изъял, говорит – в кустах нашел. Ничего вам это не даст. Если не хотите, чтобы я увез, запаяйте в цинк, что ли, как это делается, не знаю, отошлите матери, я адрес скажу. А меня можете задержать.
– При всем желании – не имею права.
– Конечно, – сказал Евгений, – этот тайный распорядительный человек сам понимал, что экспертиза бессмысленна. Понимал он также, что задерживать никого не нужно, шпионажем здесь и не пахнет. Но во имя государственной идеи экспертиза найдет то, чего нет. И шпионаж докажут. И эта неправда пойдет на пользу правому делу, на пользу государству. Он сам жертвовал семьей и детьми ради государственной пользы, ему даже иногда было обидно, что другие не жертвуют ничем, а живут припеваючи. Но тут он вдруг подумал, что на самом деле неправда правому делу служить не может, а главное – пусть будет похвала начальства и повышение в звании, но кончится все таким же моргом, где будет он лежать такой же мертвый, и будет ему все равно, а вот живым, стоящим над ним, не будет все равно. Он вдруг представил, что среди плачущих жены и детей, среди скорбящих сослуживцев появится отец этого сожженного сына и плюнет на его труп, на его гроб, на его могилу и проклянет его. Он сам удивился своим мыслям, но спокойно ждал, когда они кончатся.
Колодяжный действительно был спокоен, по его лицу невозможно было догадаться, о чем он думает. Он хотел приказать женщине задвинуть лоток обратно, но вместо этого неожиданно произнес, глядя на Евгения:
– Дальше!
– Евгений мог продолжать сколько угодно, – сказал Евгений, – но тайный человек и сам уже, без помощи Евгения, развивал свои мысли. Он будто увидел себя со стороны. Он увидел интеллигентного человека с умными глазами, довольно доброго и честного или, вернее сказать, доброватого и честноватого, потому что все стало переменчиво и относительно, честный и добрый – это когда всегда, а когда периодически, получается именно честноватый и доброватый, как бывают и вороватые, и, к примеру, негодяистые, то есть негодяи не до конца. Но все же доброватым и честноватым быть лучше. И вот он увидел этого человека, который стоит в морге и не отдает отцу сына под вымышленным предлогом, и ему вдруг стало до нестерпимости стыдно, он понял бессмысленность и бесчеловечность своих действий. Он понял также, что, если отдать тело, то окружающая смерть пойдет на убыль, а вот если не отдать, оставить его, оно обязательно приманит другие смерти. Он посмотрел на Трофима Сергеевича Мовчана и увидел в его глазах отчаянную решимость. Еще немного, и тот бросится, чтобы отнять оружие. Может, и отнимет. Его застрелят. А может, он успеет застрелить кого-то. Может, все перестреляют всех, включая ни в чем не повинную женщину. Подсознательным зрением он явственно увидел, как лежит она на белом кафельном полу в луже крови.
– Господи! – ахнула женщина, крестясь и отступая. – Вы чего тут городите? А ну, хватит! В самом деле, что ли, сына ему не отдаете? – спросила она Колодяжного. – Охренели совсем со своей войной что те, что эти! Экспертиза им нужна! Я тебе сейчас покажу экспертизу!
И она, подскочив, стала разворачивать черную пленку.
– Коблы неуемные! А умными считаются, вашу не хотеть! Офицер все! С погонами! С пистолетами! Нате, смотрите! Экспертиза!
Мовчан шагнул, глянул и тут же отвернулся.
Колодяжный тоже посмотрел и тоже отвернулся.
Солдаты издали вытянули шеи, ближе подойти не решаясь.
– Евгений смотрел на то, что было человеком, – сказал Евгений. – На самом деле это уже не человек, а оставшийся от него углерод плюс не выгоревшие до конца калий, натрий, железо, магний, медь и другие элементы. Горсть золы с органическими остатками из любой горящей помойки могла бы заменить прах покойного Степана, но люди умеют мыслить абстрактно, они видят не углерод, а то, что входило в состав живого человека, продолжая считать это его частью…
– Замолчишь ты или нет? – прикрикнула женщина. – Забирайте, нечего тут покойников смешить! Имейте уважение хоть какое-то!
Она завернула пленку, Мовчан поднял сверток и пошел к выходу. Солдаты смотрели на Колодяжного.
А тот задумчиво рассматривал Евгения, словно хотел что-то спросить.
Но не спросил, пошел вслед за Мовчаном.
Во дворе он смотрел, как тело еще раз заворачивают в брезент, нашедшийся в машине, как помещают его сзади, за сиденьями, стараясь так положить, чтобы не повредило в дороге.
Вяхирев подошел к Лещуку.
– Пистолет, пожалуйста, верните. Табельный все-таки.
Лещук, недоумевая, посмотрел на Колодяжного. Тот кивнул, он отдал пистолет.
И лишь когда "уазик" скрылся из виду, Колодяжный, потерев виски пальцами и тряхнув головой, растерянно огляделся и крикнул:
– По машинам! Догнать, задержать и обезвредить!
Ох, как умно! – восхитился Лещук. Зачем они приехали, это еще надо доказывать, а теперь всё, дело сделано, преступление налицо. Можно перестрелять их всех, как собак, начальство только спасибо скажет. Все-таки особые люди работают в СБУ, что и говорить. Он и сам по этой епархии, но у военных все прямее и грубее, а тут – диалектика!
Он наскоро думал об этом уже в машине, в "хаммере", который, взревев мощным мотором, стремительно вылетал из ворот, а за ним медленнее, но тоже довольно споро поспешал грузовик, в который ловко запрыгивали прямо на ходу хорошо обученные бойцы.
Глава 21
У своєму будинку і кіркою ситий, в чужому пиріг не наїсися
Коридорная гостиницы "Грежа" Валентина Очешкина спрыснулась духами, которые обычно расходовала очень экономно, – два года назад дочь Ксана привезла из Франции, тут таких не найти, да и стоят, наверное, бешеных денег. Дочь не сказала, пожалела бедность матери. Сама она в невестах у какого-то москвича, только не говорит, кто он. Судя по тому, как он ее одевает и какие на нее вешает цацки, мужчина обеспеченный. Было дело, Валентина подозревала Ксану в нехорошем. Однажды спросила прямо:
– Дочь, скажи честно, я ругаться не буду, ты не проститутка там?
– А хоть бы и если? – спросила Ксана, которую с детства не собьешь никаким вопросом, очень хладнокровная всегда была девочка.
– Если так, то… А что, правда?
– Да нет, конечно, мам! Я в салоне красоты работаю, можешь позвонить туда и проверить! И книжку трудовую могу показать. С записью.
– Ну, прости, прости старуху, – повинилась Валентина, не поверив дочери, но при этом считая, что, пока человек стесняется того плохого, что делает, он еще человек, а вот когда нахально признается, значит, в нем уже нет совести. Да и не вечно же Ксана будет молодой и красивой, пристроится за кого-нибудь. И мать, может, пристроит под бок к себе, внуков нянчить.
Но это потом, а пока Валентина, называя себя старухой, на самом деле чувствовала себя вполне молодой, и желания ее были молоды. Странное дело: шестнадцать лет прожила с мужем и даже не думала о том, чтобы ему изменить. Не чувствовала такой потребности. И не то чтобы ей хватало довольно хилого Валерия, но она исходила из того, что свое есть свое, какое ни есть, а чужое – чужое. Даже и объяснять нечего, если кто не понимает. Но вот уехал Валерий в Белгород на заработки – и пропал. Сначала приезжал раз в три месяца, а потом окончательно канул, и никаких объяснений, никаких подробностей, только прислал по телефону одну строчку: "Считай себя свободной, люблю, но не могу, прости".
Валентина, подождав его год, решила: ладно, буду считать себя свободной, раз мужа нет и дочь уехала.
И как только она это решила, в ней тут же проснулось все, что дремало и ждало своего часа.
Первый раз было страшно и нервно, так, будто прекращала затянувшееся девство.
Принесла мужчине в номер чайник, эта услуга в гостинице предоставлялась за отдельную плату, спросила, как обычно:
– Не желаете ли еще чего? Пивка, водочки?
Доставка в номер пивка и водочки обеспечивалась уже не гостиницей, а лично Валентиной – небольшой приработок, на который администрация закрывала глаза, то есть даже не закрывала, а спокойно понимала с открытыми глазами: всем жить надо.
Обычно постояльцы или соглашались, или отказывались, но, бывало, кто-нибудь, осмелев и оглядев добротную Валентину с головы до ног, игриво говорил:
– А если желаю и если не водочки?
При этом на самом деле не то чтобы желал, просто напоминал сам себе, что он еще мужчина, всегда на все готовый.
Валентина отвечала удачно придуманной однажды фразой:
– Это в стоимость не входит, приятного аппетита!
И уходила.
Вот и тем вечером мужчина, такой весь свободный, со все умеющими, как у актера, глазами, сказал:
– Водочки не желаю, красавица. Ничего не желаю, кроме любви.
– Таких услуг в ассортименте не имеем.
Валентина, кстати, обманула Геннадия, сказав, что может познакомить его с платной девушкой. В маленьком Грежине не было хода этой профессии, слишком все не виду. Просто ей было интересно увидеть его реакцию на тему.
– А мне не услуга нужна, – сказал артистичный мужчина, – я про любовь!
– На время, что ли?
Мужчина вдруг загрустил – красиво так, печально, будто по-настоящему.
– Примитивно меня понимаете, напомните, как вас зовут?
– Напоминать нечего, и я не называлась. Валентина.
– Так вот, Валентина, я, конечно, утрирую. О любви можно только мечтать. Иногда просто хочется человеческого общения. Я, знаете, с женой разошелся. Если честно, не жалею, был к этому готов. А вот к одиночеству – не готов. Дома еще как-то – работа, друзья, а в командировку пошлют, просто волком вою.
Врал, конечно, но с душой врал, искренне, и Валентина видела, что врет, – не волк он, а кобель натуральный и безразборный, и он, похоже, видел, что она видит, что он врет, но все зависело от того, поддержит или не поддержит. Если поддержит, можно продолжить.
И Валентина поддержала:
– У нас в Грежине девушек симпатичных много, прогуляйтесь, пригласите в гости. С учетом, что после одиннадцати в гостинице оставаться нельзя.
– Валя, какие девушки? Вы, наверное, интим имеете в виду? А я про общение! Какое с девушками общение?
Вот именно, общайся, не общайся, все равно не дадут, прямолинейно подумала Валентина.
А вслух спросила:
– Не понимаю, чем я-то могу помочь?
– Да поговорить просто! Вечером, часов в десять, не заглянете на полчасика? У меня винцо хорошее есть, выпьем по бокалу.
– Я на работе.
– И я на работе. Не водки же, извините, предлагаю, вина. Не для пьянства, а для вкуса.
– Не знаю, – сказала Валя. – Вряд ли.
А сама была уверена, что придет. Ждала десяти часов, как приговоренный ждет казни и одновременного помилования.
Пришла к нему с холодными и влажными руками, пришла не в десять, а минут в пятнадцать одиннадцатого. Спросила:
– Я тут ведро с тряпкой не оставляла у вас?
Мужчина огорчился:
– Какое ведро, Валя? Я вас жду!
Он указал на столик, где была бутылка вина, два бокала, виноград, мандарины и цветок в стакане.
– Я думала, вы шутите, – сказала Валентина.
– Какие шутки? Проходите!
– Мне еще лестницу мыть.
Валентина, будто нарочно, снижала свою привлекательность: образ поломойки с тряпкой в руке мужчину может охладить. Она сопротивлялась тому, что должно произойти и чего она хотела, но хотела слишком уж сильно, ее, она помнит, даже подташнивало от волнения.
– Лестница никуда не уйдет! Я потом сам ее вымою! – мужчина протянул ей руку, будто на танец приглашал, и Валентина дала свою.
Он подвел ее к столику, она села.
Он налил вина и что-то сказал, она выпила.
Он включил телевизор для музыки (заранее нашел соответствующий канал), налил еще, она еще выпила.
А потом плохо помнит – не потому, что опьянела, просто, видимо, сама память не хочет помнить, стесняется. Мужчина оказался, спасибо ему, опытный, умелый, хотя, прямо скажем, эгоист: получив свое, тут же пошел в душ, где долго мылся. Прямо-таки очень долго. Валентина оделась и ушла, стукнув дверью, чтобы услышал и перестал там зря отмокать. Никто не напрашивается.
С этих пор и пошло. Не часто, но периодически. С отбором, но не таким уж строгим. Окружающие знали или догадывались. Однажды молоденькая сменщица в присутствии администраторши Натальи спросила со смехом:
– Теть Валь, у тебя что, сексуальная революция?
– А тебе завидно? – осадила ее Наталья, сорокалетняя милая женщина, у которой муж тяжело болел вот уже пятый год и которая однажды, в доверительную минуту, призналась Валентине: "Тяжело, ты не представляешь как. Я ведь его люблю, Валь, и мне его до сих пор хочется. И ему хочется, иногда подлезет, силится, жилится, а толку… Хоть плачь. Знаешь, иногда нехорошая мысль у меня: чем так человеку мучиться, лучше уж или туда, или сюда. То есть или уж выздоровел бы, или… Но врачи говорят: шансы есть. Этим и живу. Шансами".
– Было бы чему завидовать! – фыркнула сменщица.
Валентина и Наталья переглянулись и не стали с нею спорить.
Как-то раз Валентина, принеся чайник и задав вопрос насчет желаний, услышала от нового постояльца, мужчины лет сорока пяти, задумчивого и внимательного:
– Нет, спасибо. А ваша администратор, она давно тут работает?
– Да.
– И живет здесь тоже давно? В поселке?
– С детства. А что?
– Да похожа на мою жену-покойницу. Как сестра прямо. Странно – где Мурманск и где Грежин…
– Бывает. На меня недавно один тоже удивился, что я на его дочь похожа. Ну, ему за шестьдесят уже, хоть и бодрый. Такие вещи предлагал, вы не поверите!
– Почему? Сейчас такая жизнь, все будто что-то наверстывают. Особенно кто при социализме пожил.
– Ну да, понимаю. Но я ему категорически сказала: вы что, собственную дочь, что ли, хотите? Это чем попахивает, вы соображайте вообще-то! Он сразу смутился. Нет, говорит, что вы похожи, это одно, а что я заинтересовался, это другое.
– Но играет роль, – задумчиво сказал задумчивый мужчина.
– Эх! – с горечью выдохнула Валентина.
– Что? – насторожился он.
– Да ничего. Завтра вот уедете, будете вспоминать, что была хорошая женщина в Грежине. Понравилась. Будете жалеть, что даже не поговорили. А чтобы взять и сказать: Наташа, давайте пообщаемся, как люди! Что в этом такого?
– Считаете? Действительно… А какой номер администратора?
Мужчина взялся за телефон, но передумал.
– Нет. По телефону как-то…
– Так спуститесь.
– Нет. А если вы ей… Ну, мягко… Намекнете, что… Ну… Пообщаться, и все такое. Я совсем в этих делах… То есть не в этих, которые… Ну, понятно, да? Пожалуйста!
– Ладно.
И Валентина поговорила с Натальей.
Та возмутилась, обидела подругу:
– Хочешь, чтобы я такая, как ты, стала?
И тут же извинилась:
– Прости, Валь. Просто – не могу.
А через час позвонила Валентине в ее комнатку и сказала:
– Посиди за меня, я отлучусь.
Валентина спустилась, Наталья ждала ее, перебирая бумаги, глядя в стол. Не поднимая глаз, сказала:
– Если кому… Убью и с работы выгоню!
– О чем речь!
И Наталья ушла.
Часа полтора или два ее не было.
Вернулась. Волосы слегка растрепаны, щеки в пятнах, помада на губах смазана.
– Ну? Получилось? – надеялась Валентина, улыбаясь, готовая поздравить.
– Нет. До самого дошли… До прямо до этого. Он даже начал уже. А я умом хочу, а чувствую – душа не принимает. Отпихнула его и… И все. Обиделся, наверно. Валя, давай договоримся: ничего не было.
– А разве было?
Сказав это, Валентина вдруг поняла: да и у нее не было, если по большому счету. Она половины мужчин имен даже не помнит, включая того первого, артистичного. Нет, когда это происходит, иногда бывает хорошо. Как пьянице, когда он пьет. Но потом у пьяницы обязательно похмелье, и у нее тоже что-то в этом роде. Не мутит, голова не болит, но какая-то распирающая изнутри пустота.
Но она привыкла к этому, как и пьяница смиряется с неизбежным похмельем. Проходит несколько дней, и то, как ему было плохо, забывается – участь любой боли, а то, как было хорошо, помнится, и возникает желание повторить.