Она вышла – в бежевых брюках и темно-красной футболке, короткой, обнажающей талию.
– Пограничников собралась дразнить?
– Перестань, не смешно.
Торопкий понял, что сейчас произойдет то, чего в их совместной жизни никогда не было. Он этого не желал, боялся, но одновременно ему этого хотелось – как подтверждения того, что началась новая жизнь. Непростая, да, нелегкая, но надо быть мужественным. Надо приготовить себя к противостоянию и борьбе. Придется иногда быть жестким, а может, даже жестоким. Но только так победим и никак иначе.
Алексей встал и сказал:
– Никуда не пойдешь.
– Уже иду, – улыбнулась Анфиса.
Взяла сумочку, открыла, посмотрела что-то там, защелкнула и пошла к двери.
Муж встал перед дверью.
– Пусти, – сказала Анфиса, с наслаждением представляя, как сейчас ударит его, сделает то, что не раз хотелось сделать. И в идеале хорошо бы получить сдачи. Чтобы ударил до боли, до крови, чтобы наконец выкрикнуть ему всю свою ненависть, которая в этот момент представлялась Анфисе намного сильнее, чем была на самом деле.
– Нет, – сказал Торопкий.
Анфиса попыталась все же пройти, обогнув его, Торопкий передвинулся. Анфиса пошла с другой стороны, он опять передвинулся. Она толкнула его руками в грудь. Он схватил ее за руки, но не сильно и неумело, потому что никогда этого не делал. Анфиса вырвала руки и правой рукой ударила его по лицу. Ладонью. Подумала при этом, что надо было кулаком. Торопкий обхватил ее, поднял и понес в спальню. Она извивалась, вырывалась, он держал крепко. Повалил на постель. Тело Анфисы изгибалось с мускулистой силой, подбрасывая Торопкого. Никогда раньше он не чувствовал в ней этого. Так и весь их народ, подумалось мимолетно: в решающие моменты становится силен, ловок, гибок, хотя и без этих моментов достаточно энергичен, но в повседневности, намаявшись и наголодавшись за предыдущие тысячелетия, бывает расслабленным, к тому же очень уж любит сладость жизни в ее прелестных мелочах: вкусно покушать, понежить себя хорошими вещами, неосмотрительно похвастаться талантами и умом…
Анфиса рвалась, он не пускал. И вдруг поцеловал ее. И она ответила, впилась в его губы. Они начали срывать друг с друга одежду, словно боялись, что куда-то опоздают.
В это время зазвонил телефон Торопкого. Они замерли. Звонок напомнил им, что, кроме того, чего они сейчас очень хотят, есть другое – есть внешний мир, а в этом мире существует не только настоящее, но и прошлое, и будущее. В ближайшем будущем, думал Торопкий, после того, что произойдет, он уже не сможет остановить Анфису, если она захочет уйти, не сможет встать перед нею, не сможет удержать. Анфиса же думала, что она свободу, возможность ухода приобретает не совсем честной ценой – тем, что называют женской хитростью, а она это в женщинах как раз и не любит.
Момент был упущен. Анфиса поправила полуснятую футболку, Торопкий встал, пошел к телефону. Но он уже умолк. Перезванивать Алексей не стал. Сказал:
– Давай больше не будем.
– Иди на работу, тебе уже звонят!
– А ты?
– И я пойду.
– Опять все заново?
Торопкий еще не остыл от схватки и чувствовал неудовлетворенность тела, не завершившего начатое действие. Тело хотело продолжения.
Перед глазами была дверца в подвал – именно в подвал, а не в подпол, как в большинстве грежинских домов, где можно пробираться только пригнувшись или вовсе на четвереньках и где, на сухом песке, по давнему местному заведению, хранятся банки с маринованными огурцами, помидорами, яблоками. Торопкий лет пять назад решил углубить подпол, сделал дренаж для отвода воды, гидроизоляцию, выложил пол и стены керамической плиткой, хотел сделать что-то вроде зимней мастерской, можно также поставить бильярдный стол, можно просто оборудовать уютную комнату отдыха для жарких летних дней, но что-то отвлекло, а потом интерес не возобновился, и подвал понемногу стал заполняться старой мебелью, домашним инвентарем, запасными колесами для машины и другими не срочно нужными вещами.
Пока не исчезло окончательно желание действия, Торопкий подошел к Анфисе, схватил ее за руку и потащил к подвалу. Открыл дверцу, сделанную из толстых досок, толкнул Анфису – на площадку, с которой начиналась лестница. Анфиса чуть не упала, схватилась за перила, а он захлопнул дверь и задвинул засов.
И крикнул:
– Остынь, ясно? – Крикнул с должной злостью, оправданной его, мужа, справедливым гневом. Он понимал, что Анфиса эту злость вполне слышит и в свою очередь тоже злится на него. И это хорошо. Остаться запертой в состоянии злости лучше, чем в состоянии обиды. Обида болезненна, злость намного здоровее, скучать Анфисе не даст.
Торопкий, ни в чем не сомневаясь, вышел из дома, направился к машине. Оглянулся. В подвале два окошка, одно со стеклом, маленькое, другое вентиляционное, еще меньше. Выбраться невозможно. Сел в машину. Подумал. Вышел, пошел в дом. Вышел оттуда с бутылкой воды и свертком, где были хлеб, колбаса, сыр. Сунул все это в вентиляционное окошко, крикнул:
– Возьми!
Анфиса не взяла.
Он бросил пакет на пол. Мягко упало. Бросил и пластиковую бутылку. Упала с пружинистым тяжелым звуком. Разбиться не должна. На крайний случай в подвале есть какие-то банки с овощами и фруктами, с соком – сами они не делают, но соседи регулярно угощают.
Анфиса просидела в подвале около часа, когда услышала звонок – телефон был в сумочке, которую она успела схватить, когда муж волок ее. Удивилась, что сама не догадалась никому позвонить. Может, не надеялась, что в подвале есть сигнал? Да нет, просто забыла о телефоне, как ни странно. Сидела и решала, как поступить, когда вернется Торопкий. Вариантов возникало много, фантазия разыгрывается, если некуда девать время. Это как гадание на ромашке с бесконечными лепестками, только не на любовь. На самом деле решение возникло сразу же, как только муж запер ее. Уйти. Как только откроет, собрать вещи и уйти, уехать из этого проклятого места, где она заживо умирает вот уже который год.
Сообщение от Аркадия было очень кстати.
Анфиса честно ему все написала – зачем придумывать, если реальность сама по себе хороша? Он сообщил, что придет. И сразу же стало невмочь оставаться в заточении. Это как в очереди: когда знаешь, что еще долго, томишься терпеливо и почти спокойно, а когда совсем близко, кажется, что время остановилось, очередь замедлилась, застыла, когда же это кончится?
Меж тем у Аркадия возникли трудности. Выйдя к улице Мира, он увидел, что она не только разрыта посередине – там появились пограничники через каждые сто метров, причем с обеих сторон. Видно было, как они вполне спокойно переговариваются, но, как только Аркадий вознамерился перепрыгнуть траншею, несколько голосов и с той, и с другой стороны закричали:
– Куда? Нельзя!
– Я журналист! – закричал в ответ Аркадий.
– Никому нельзя! Через КПП!
КПП, официальный контрольный пограничный пункт, был возле вокзала, и Аркадий пошел туда. Заодно узнать, действует ли он, как бывало раньше.
На самом деле, имея громкое название, КПП был всего лишь деревянным настилом через рельсы, с двух сторон шлагбаумы, рядом с ними – солдаты. Обычно двое-трое, сейчас не меньше десяти. И никакого движения – не едут машины, не идут люди.
Столпившиеся людт шумели и возмущались.
Кричала женщина:
– Мне маму из больницы забрать надо, вы чего творите тут?
Кричал старик:
– Ей забрать, а мне лечь, у меня операция плановая!
Кричал мужчина, хрипло и сердито:
– У меня там грузовик с товаром, вы соображайте, пропадет же все!
Громче всех кричала симпатичная женщина лет тридцати в нарядном не по-утреннему платье:
– Пустите Сашу Морозова, вон он стоит, Саша, ты чего молчишь, скажи им! Александр Морозов, у него и паспорт при себе, Саша, у тебя паспорт при себе? Саша, ты меня слышишь? Вот я, смотри сюда! Рукой махаю, видишь? Не туда смотришь, вот я!
И другие что-то кричали, все смешивалось в неразборчивый гам, солдаты же стояли с неодушевленными лицами, обозначая этим, что от них зависит не больше, чем от пограничных столбов.
Их командиры стояли отдельно, у шлагбаумов, спинами к своим толпам, лицами друг к другу. Они были близко, могли бы говорить друг с другом, но не говорили.
Аркадий до этого не видел их, солдаты тоже были все незнакомы. Откуда взялись, интересно, ведь кто-то дал команду?
Он подошел к офицеру, хотел представиться, достал служебное удостоверение, но тот упредил:
– Приказ – не пускать никого. Ни по каким пропускам и удостоверениям.
– Что, совсем не пускать? На какой срок?
– Не знаем.
Аркадий отошел. Что ж, придется пробираться нелегально, через заросшие бурьяном строения кирпичного комбината. Дальний, но самый надежный путь, известный всем. Там пограничников обычно не бывает, потому что до сих пор не решили, где именно проходит граница: на украинских подробных картах, включая интернетные, комбинат полностью находится на территории Украины, на российских – принадлежит России.
Сделав крюк, обогнув карьер, Аркадий вышел к комбинату, петлял меж его строениями, наполовину обрушенными, – тут была натоптанная тропа среди полыни и чертополоха. Благополучно миновал комбинат, приближался уже к первым домам окраины, и тут из-за трансформаторной будки вышли двое в украинской пограничной форме. Аркадий слегка испугался, но тут же успокоился – свои, знакомые, Коля и Леча, он не раз с ними беседовал вполне дружески, а однажды, возвращаясь с дня рождения приятеля, угостил их отличной самогонкой, которую на дорожку вручила ему заботливая жена именинника.
– Привет, – сказал им Аркадий.
– Привет, – отозвался Леча. – Несешь мне, да?
– Что?
– Забыл? Маслоприемник ты мне обещал для машины.
Леча забыл, что на самом деле маслоприемник ему обещал Торопкий. Но ведь легко спутать – и тот журналист, и этот журналист.
– Леча, дорогой, я ничего тебе не обещал. Какой приемник, ты о чем?
– Начинается! Коля, ты помнишь?
Коля ответил не сразу. У него было плохое настроение: кто-то доложил о ночной стрельбе по банкам, начальство объявило им устный выговор, к тому же на ключевые маршруты в поселке назначили новоприбывших пограничников, а его с напарником отправили шарить по окраинам, вылавливать перебежчиков. Коля не мальчик на побегушках, он контрактник, его обидело, что, вместо охраны важных рубежей, заставили бродить по пустырям. Правда, при виде Аркадия возникла мысль о возможности привести лазутчика и этим заслужить достойное к себе отношение. Поэтому, если до этого Коля хмурился от обиды, то теперь – в силу служебной строгости, выражение лица при этом не изменилось.
– Мы тут не для маслоприемников, Леча, – сказал он. – Налицо факт пересечения границы.
– Это само собой. – Леча сразу понял и скомандовал Аркадию: – Вы задержаны, пройдемте!
– Послушайте, ребята, я к вам сам потом приду, а сейчас срочное дело, человека нужно выручить!
– Вот и объяснишь там, – Коля кивнул в сторону поселка, – кого и зачем ты собирался выручить.
– Ходят, как у себя дома, обнаглели! – сказал Леча с гражданским возмущением. И, не удержавшись, добавил от себя лично: – Да еще не помнят, что обещали!
И они повели Аркадия.
В это время к поселку приближалась колонна военных автомобилей.
Это была уже вторая колонна, первая, небольшая, из нескольких машин, поджидала ее. Возле своего "хаммера" прохаживался Колодяжный, говоря по телефону. Вернее, слушая. Внушительный голос объяснял, что все нужно сделать мирно, но наглядно. Арестовать предателей из отдела милиции, остальных пока не трогать. Выяснить, насколько серьезны слухи о сепаратистских настроениях. В ближайшее время подтянутся армейские соединения и силы нацгвардии, надо согласовать с ними действия, но в Грежин войти пока малыми силами.
– Вы же понимаете специфику? – объяснял голос. – Грежин, на нашу беду, и украинский, и российский. И та сторона тут же затрубит: в Грежин ввели войска, а в какой, паразиты, уточнять не будут!
Колодяжный отвечал коротко:
– Да, конечно. Естественно. Само собой.
Ему скучно было слушать то, что он и так понимал.
А неподалеку нетерпеливо переминался Билл Конопленко, журналист, укроамериканец. Он присоединился к колонне еще в Сычанске, сказав, что его присутствие согласовано на высоком уровне. Если есть сомнения, можно позвонить и проверить. Колодяжный поручил сделать это Лещуку, тот начал названивать и выяснил: да, Конопленко разрешено присутствовать, но не помешает контроль – чтобы информация журналиста была объективной.
Дождавшись, когда Колодяжный закончит разговор, Билл тут же подошел к нему с диктофоном в руке.
– Час назад мы слышали взрыв снаряда и выстрелы автомата, что это было?
– Уберите эту гадость, – отвернулся Колодяжный.
Конопленко сунул диктофон в карман и зашел с другой стороны. Повторил вопрос:
– Что мы слышали за взрыв снаряда и выстрелы автомата?
– Это был взрыв снаряда и выстрелы автомата, – ответил Колодяжный.
– Но они были со стороны Грежина или с посторонней стороны?
– Источник неизвестен.
– Готовы ли вы к тому, что в Грежине может быть создана линия обороны?
– Мы ко всему готовы.
– Ваши действия в случае действительного осуществления этого факта?
– По обстоятельствам.
– Думаете ли вы, что это дает о себе свидетельство третьей силы, то есть третьяков?
– Я думаю о том, что вижу своими глазами. И о том, что знаю. Чего я не вижу и не знаю, я об этом не думаю. Я не астролог.
– Но предположения?
– Никаких предположений.
– Хорошо, спасибо.
– Пожалуйста.
Глава 26
Не той товариш, хто медом маже, а той, хто правду каже
Редакция газеты "Шлях" размещалась в том же здании, где была резиденция Марины Макаровны Головы. И там же, на трех этажах неказистого кирпичного дома, построенного в семидесятые годы прошлого столетия, гнездились все отделы и подразделения районной администрации. Торопкий зашел в помещение редакции, состоящее из двух комнат, увидел, что сотрудники уже на месте – маленькая шустрая Варя Гейко и увалень Михалыч, рыхлый, сиплый и вечно над чем-то посмеивающийся, – поздоровался с ними и отправился к Марине Макаровне, чтобы согласовать статью, которую мысленно уже написал. Конечно, он свободный человек и журналист, но теперь пора общих дел, а общие дела требуют единства.
У Марины Макаровны сидел Чернопищук, с которым она всегда советовалась по самым важным вопросам, хотя формально он занимал не самое высокое место в ее окружении. Они обсуждали новость: появление вблизи Грежина войск. Откуда эта новость прилетела, неизвестно, но все в администрации уже об этом знали. В кабинет деликатно заглянула помощница Христя (Марина никогда не называла ее секретаршей), сказала, что пришел Торопкий.
– Пусть заходит.
Алексей сразу же начал излагать свои мысли.
– Я вот что, Марина Макаровна, давайте наконец переименуем газету! "Шлях свободи", например!
– Почему свободи? Свободы?
– Точно заметили! Хватит, в самом деле, изображать украинскую принадлежность, когда ее нет! И не шлях, а путь. Тогда – "Путь свободы".
– Ну, пусть, – сказала Марина Макаровна, давним опытом знавшая, что от названия газеты ничего не зависит, как, впрочем, и вообще от районной печати, всегда существовавшей больше для форса, чем для дела.
– И я хотел бы посоветоваться. У меня тезисы передовой статьи, но, если вы что-то добавите и внесете, у нас получится что-то вроде манифеста нового Грежина, независимого и…
– Не гони, Алексей, – Чернопищук сразу же устал его слушать. – Мы тут как раз про новый Грежин. Не поторопились ли мы, вот вопрос. Марина Макаровна сомневается, и я с ее сомнениями согласен. Мы только пальцем шевельнули, траншею вырыли, а уже какой резонанс! Нагнали кучу пограничников, причем нас никто в известность не поставил. Думаю, там не только пограничники. И никого не пускают. А с той стороны войска подтягиваются.
– Я не знал. Я только какие-то странные выстрелы слышал.
– То-то и оно, – вздохнула Марина Макаровна, которая освободилась от своих ночных мыслей – словно протрезвела. – Окажемся меж двух огней, как в Донецке и Луганске, что будет? Сейчас у людей вода, газ, свет, все есть!
– Слава богу! – добавил Чернопищук с видом гордости, потому что вода, свет и газ были в его ведении. Может, именно поэтому Марина Макаровна и держала его при себе главным советчиком.
– Как же так, Марина Макаровна? – огорчился Торопкий. – Нам еще руки вверх не скомандовали, а мы уже подняли? Вы извините, но я со школы помню, – и Торопкий с выражением продекламировал: – "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!"
– Вы тоже учили? – удивился Чернопищук. – А я думал, молодым уже этой рацеи не досталось.
– Это почему же рацея, Виталий Денисович? Это "Фауст", между прочим!
– Да? А я думал, Маяковский какой-нибудь. А мне, знаешь, Леша, дорогой, всегда непонятно было: если каждый день на бой идти, то жить когда?
– Но это же в переносном смысле! Не воевать, а… Ну, отстаивать, быть принципиальным, не прогибаться.
– Вот и отстоял бы ты мне трубы, если такой принципиальный.
– Какие трубы?
– Такие! Четырехсотмиллиметровые, которые мне из Харькова полгода назад обещали прислать, восемьсот метров, позарез нужно! Я им все телефоны обзвонил, все пороги оббил, никакого толка! Вот и напиши статью – и лучше сразу в харьковскую газету, а то в республиканскую! А заодно в интернеты свои написал бы, вы там все сидите – ради чего? У меня три пятиэтажных дома считаются с канализацией, а ее нет, люди зимой из квартир на улицу срать бегают, это нормально? Там два инвалида войны на меня уже заявление в суд написали. Вот и отстаивай их жизнь и свободу!
– Это быт, Виталий Денисович, а я говорю о свободе духовной…
– Знаю! И я о ней же. Посиди, как они, на морозе с голой жопой, никакой свободы тебе не надо будет!
– Ну, если опускаться на уровень жопы…
– Мужчины, тут женщина вообще-то, – напомнила Марина Макаровна. – А что касается биться за жизнь и свободу, я скорее с Виталием Денисовичем согласна. Каждый день, но понемногу. В рабочем порядке. Я даже вам так скажу: если бы у всех людей совесть была, то и биться не надо было бы. И всё, хватит тут теории. Надо решать, что делать.
– То есть вы от идеи автономии отказываетесь? – напрямую спросил Торопкий.
– А она разве была? Мы ее в порядке обсуждения имели в виду. Ты, Алексей, прямо как продавец в магазине: если взял покупатель вещь в руки – покупай! А мы посмотрели и на место положили.
– Тут вот что: из-за Вени Вяхирева буча поднялась, – сказал сведущий Чернопищук. – Он зачем-то в Сычанск ездил со всей своей командой и с Мовчаном, который начальник российского грежинского ОВД.
– Знаю, – кивнула Марина.
– Ну вот. И будто бы они выкрали из морга тело сына Мовчана. И была за Веней погоня, но они сбежали. Вот они и прибыли – Веню арестовывать за измену родине.
– Целой армией?
– Никто не считал и не видел, может, там пара машин всего. А ты, Марина, знаешь, как у нас народ приврать любит в сторону увеличения.