На столе были вареники с вишней, которые всегда любил Степан и мог съесть их без счета.
Мовчан сел, придвинул к себе миску.
Начал есть, обжигаясь: вареники были только что из кипящей кастрюли, где, на случай, если не хватит, варилась вторая порция.
– Ты не торопись, – сказала Тамара так, как сказала бы сыну и как давно уже не говорит мужу.
– Горячие, – невпопад ответил Мовчан.
– Я и говорю – не торопись.
Трофиму Сергеевичу вареники не лезли в горло, вязли в зубах, он жевал так неловко, будто разучился. Но Тамара смотрела на него, поэтому он давился, но ел. Хоть бы позвонил кто, Мовчан уже изнемогал от тишины, а сам начать разговора не мог. Слов Тамары тоже боялся. Полез за телефоном, будто вспомнил о деле. При нажатии высветился последний номер – дежурного. Мовчан повторил вызов.
– С кем говорю?
– Это опять я, Сергей Клюквин. Здрасьте еще раз.
– А Россошанский где?
– У себя в кабинете. Позвать?
– Не надо.
Мовчан не хотел кончать разговор, а темы не было.
Спросил:
– Что по сводкам?
– А что?
– Это я тебя спрашиваю!
– Извините. Вы про район или поселок?
– Про все.
– Ничего такого.
– А не такого?
– Да вообще ничего. Затишье перед бурей.
– Какой бурей?
– Это я так.
– Болтаешь, сам не знаешь чего. Москвича отпустили?
– Нет еще. Я тут один, отойти не могу, а послать некого.
– Тогда пусть побудет до меня. Я приду, разберусь.
– То есть не выпускать?
– Клюквин, ты меня нарочно дразнишь, что ли? Если я тебе говорю: пусть побудет, это что значит – отпускать или не отпускать?
– Не отпускать.
– А чего ж ты спрашиваешь?
– Я уточняю.
Положив трубку, Мовчан сказал:
– От уроды! Ничего сами не могут. Придется ехать.
– А когда же… – Тамара начала и замолчала. Ждала, когда муж сам спросит и вопросом обозначит, чего она ждет.
Но он не обозначил, спросил без содержания:
– Что?
Пришлось все-таки сказать:
– Когда ты его все-таки привезешь?
– Тамара, не все просто. Ты слышала? – границы возводят. Рвы, заборы. Но я сделаю, что смогу.
– Конечно, Троша, я понимаю. Извини.
Да не говори ты со мной, как с человеком! – хотелось закричать Мовчану во все горло. Я теперь не человек уже!
Но промолчал, вылез из-за стола, сказал:
– Спасибо, – и пошел к двери.
Глядя на его плечи, Тамара подумала, что не заметила, как муж состарился. Не старый еще, но уже пожилой. Значит, и она тоже? Надо в зеркало посмотреться. Если что не так, исправить. Сейчас сколько косметики чудодейственной. И операции делают. Степану будет приятно, что у него молодая мать.
Ростислав предложил Светлане дойти до отдела полиции пешком. Чтобы было время с ней поговорить.
Они шли, а он все не начинал. Искал безошибочные слова. Но для этого надо хотя бы приблизительно понимать, кто эта девушка, а он до сих пор не понимал, и это его раздражало. Его молчание уже было похоже на ступор стеснительного старшеклассника, поэтому Ростислав сказал наугад:
– Тебе повезло. Журналисты со всего мира в ваши края едут, а ты здесь живешь. В гуще событий.
– Везде гуща событий, – ответила Светлана, думая о своем, а Ростиславу послышался в ее словах оттенок насмеш ки, он почувствовал себя уязвленным. Надо отыграться.
– Гуща гуще рознь. Где-то самый большой конфликт – сосед у соседа козу украл, а тут каждый день – война миров.
– Да нет никаких миров, – ответила Светлана. – Сами с собой воюем. Если и миры, то не наши. Обычная история – паны дерутся, а у холопов чубы трещат. И сами, причем, друг друга за чубы дергаем.
Опять проигрыш. С какой стати я ляпнул про козу? – сердился на себя Аугов. Подлаживался под сельский стиль, чтобы стать ей ближе, но, значит, заведомо и ее записал в сельские жительницы – ну, не дурак ли?
Надо заговорить о чем-то важном для нее. Не о Геннадии, это уж слишком – играть на соперника. А вот об этом Степане, который то ли погиб, то ли нет, – надо попробовать.
– В самом деле, темная история с этим вашим хлопцем, – сказал он. – Везде информация: убит, расстрелян, но, между прочим, я фотографии видел, нигде нет тела. А где показывают кого-то убитого, явно не то место, город какой-то.
– Вот и я о том же! – горячо ответила Светлана, и Аугов порадовался – попал! Как в его любимом теннисе: проиграть одну подачу, другую, но взять себя в руки, хорошо прицелиться, правильно размахнуться, не побояться сильно ударить, и – эйс, на вылет, счет пятнадцать: тридцать, и вся игра еще впереди.
– Что-то тут явно не так, – вслух размышляла Светлана. – Ясно, что обе стороны трактуют по-своему, кому как выгодно, но ты представь: вдруг Степан жив, а выгодно окажется, чтобы он был мертв! Ведь могут опять убить… глупость сказала, не опять, а просто убить, в наше подлое время все возможно!
– Без контактов со спецслужбами Украины ничего узнать нельзя. Ты удивишься, но они у меня есть.
– Правда?
– Сокурсник бывший там служит. Он россиянин, но женился на украинке, остался в Киеве, понравилось, слил информацию о Москве, какую знал, его тут же взяли, как ценного агента и работника, направили в Харьков на хорошее место, чтобы с него вернуться в Киев на повышение. У нас тоже так делают: посылают в провинцию для выслуги, а потом в Москву сразу в министры или хотя бы замы. Главное, он мне по старой дружбе может кое-что шепнуть.
– Слушай, это же… Это же мировая сенсация!
Ага, подумал Аугов. Любовь любовью, а журналистское честолюбие играет, да еще как! Он рискнул, направил мяч в линию, еще бы немного, и аут, полный проигрыш – если Светлана заинтересуется, с какой стати сотрудник украинской спецслужбы, пусть даже и перебежчик, захочет шептаться с бывшим сокурсником (учтем при этом, что этого сокурсника Ростислав выдумал только что, на ходу). Не заинтересовалась, охваченная азартом, удар прошел. Тридцать: тридцать, ровно. И подачи по-прежнему его. И сейчас нужна такая, чтобы партнерша-соперница даже не пыталась дотянуться до мяча. И Ростислав подал:
– Естественно, на расстоянии это не делается, телефон и интернет исключаются. Только личная встреча.
– Каким образом?
– Придется съездить в Харьков. Это всего часа два, а то и меньше.
– Но это же Украина!
– И что? Ты в каких-то черных списках, тебе запрещен въезд?
– Нет. То есть мы легально поедем, через таможню?
– Конечно. У меня вообще двойное гражданство.
– Так можно?
– Можно, если необходимо. Итак, съездим? Или что-то смущает?
– Да конечно нет! То есть да, конечно, съездим!
Сорок: тридцать, подача блистательно прошла. Теперь – брейк-пойнт, подача на выигрыш в этом гейме. Можно бить не сильно, но точно, наверняка.
– Хорошо. Тогда я завершу неотложные дела и сегодня же поедем. Примерно так часа в четыре. Идет?
– Идет! – обрадовалась Светлана.
Гейм выигран. Впереди поездка вдвоем на машине – шофер только помешает, вечерний Харьков, который местами ничего себе городок, звонок в пустоту вымышленному другу, тот как бы скажет, что встретиться может только завтра утром, значит, придется переночевать в гостинице.
От сладких предчувствий в душе Ростислава или в каком-то другом месте разлилась теплота.
– До встречи, – сказал он, тронув пальцами плечо Светланы, пошел к машине, которая медленно ехала за ними, сел в нее и уехал.
А Светлана направилась к хорошо знакомому входу в изолятор, надеясь, что возле него ждет освобожденный Геннадий.
Но его там не было.
Она спросила у дежурного.
Дежурный ни о чем не имел понятия.
– Сидит какой-то, я только что на пост встал, даже не знаю кто.
– У вас что, учета нет?
– Все записано, – дежурный заглянул в журнал. – Геннадий Владимирский. Да, есть такой.
– А почему не отпущен?
– Девушка, вы меня спрашиваете?
– А кого?
Дежурный кивнул в сторону здания ОВД.
Светлана пошла туда.
Там тоже был дежурный, другой. Известный ей и нам Сергей Клюквин.
– Привет, – сказал он. – Обратно захотелось?
– Где начальник?
– Трофим Сергеевич?
– А есть другой?
– Другого нет.
– Он здесь?
– Нету.
– А почему Геннадия не выпустили? Мовчан при мне звонил.
– Какого Геннадия?
– Который в изоляторе.
– Вот там и спрашивай. А с Аркадием у тебя, значит, всё?
– Что всё?
– То самое.
– Позвони Трофиму Сергеевичу, пожалуйста, и дай мне трубку. Он же велел выпустить, ничего не понимаю!
– Да он сам придет.
– Когда?
– А я знаю?
– Сережа – тебя ведь Сережей зовут?
– Так точно! – улыбнулся Клюквин.
– Меня с детства загадка мучает, Сережа, почему люди так часто притворяются идиотами? Это игра? Или просто нравится? Или способ других сделать тоже идиотами? Знаешь, иногда мне кажется, хотя я понимаю, что это не так, что в нашей любимой стране огромное количество людей заняты тем, что дурачат друг друга. И даже не по службе, не ради выгоды или денег, тут хоть понятно, и даже не ради развлечения, а просто способ общения такой. У меня вот даже братик такой. Просто спросишь его: уроки сделал? Как думаешь, что отвечает?
– Сделал. Я всегда так говорил.
– Нет. Он говорит: а чего? Понимаешь? И на любой вопрос у нас так – не да или нет, а – а чего?
Клюквин не понял, но ему приятно было говорить с красивой девушкой. И именно поэтому он дурачился, не права в данном случае была умная Светлана.
И готов был дурачиться дальше, но тут появился Мовчан.
Вошел быстро, служебно. В руках держал объемистый пакет.
– В чем дело, Трофим Сергеевич? – спросила Светлана. – Почему Геннадия не отпустили?
– До выяснения.
– Какого выяснения?
– Отойдем.
Светлана, недоумевая, отошла с Мовчаном в сторону. А Клюквин удалился в другую – чтобы наверняка не слышать.
– Вот что, Света, – сказал Мовчан. – Есть у меня предположение, что Степан жив.
– Знаете, я тоже думаю…
– Подожди, дослушай. Вот что. Дай слово, что, если он жив, выйдешь за него замуж.
– Трофим Сергеевич…
– Постой, сейчас поймешь, я объясню. Ты кино видела про войну – "Жди меня?"
– Нет.
– Ничего вы не видели, молодежь! Там жена мужа с войны ждала – и он вернулся. Если кого ждут, он возвращается. Если ты согласишься, он это почувствует. Это не фантастика, Света, на расстоянии и мысли передаются, и все остальное! У меня было: в Ростове одна знакомая жила, то есть и сейчас живет, но мы уже… Короче, я к ней хорошо относился, не сказать больше, и вот однажды она мне вдруг вспоминается, причем так, что даже нехорошо сделалось. Места себе не находил. Поехал в Ростов, и что ты думаешь?
Мовчан даже усмехнулся, вспомнив эту историю, но тут же застыдился этой усмешки и оборвал сам себя:
– Ладно, это я потом расскажу. Короче, ты поняла?
– Трофим Сергеевич, если Степан жив, то будет жив независимо от…
– Зависимо! Иначе что хочешь обо мне думай и куда хочешь жалуйся, Геннадия – не отпущу!
Он просто не в себе от горя, подумала Светлана. Но давать обещания не хотела даже ради свободы Геннадия. Впрочем, она была уверена, что его все равно отпустят.
– Трофим Сергеевич, послушайте меня. Давайте не будем про обещания, есть более важные вещи. Мы сегодня с Ауговым, это тот, с которым я у вас была, у него очень большие возможности, мы с ним поедем…
Мовчан не слышал и не хотел слышать, опять оборвал ее:
– Света, я прошу! На колени встать?
– Мы как раз по этому делу!
– Хорошо, встану!
И Мовчан встал на колени.
Клюквин отвернулся.
– Прошу, Света! Дай слово: если жив – выйдешь.
– Порадуюсь. Но не выйду. Это нелепо.
– Ладно.
Мовчан встал, долго отряхивал колени, тщательно тер материю брюк руками, словно выглаживал, говоря:
– Тогда пусть твой Геннадий сидит. Беззаконие? Да. А где вообще закон остался? Моему Степану плохо, а всем другим – хорошо? Это неправильно!
И он пошел к выходу.
Светлана не стала окликать и догонять, поняла, что Мовчан сейчас в состоянии, близком к невменяемому.
Мовчан отправился на штрафную стоянку, где среди других машин была подержанная "шестерка" с украинскими номерами, которую конфисковали месяц назад у контрабандистов. Выехал на ней из поселка. Переоделся в гражданское. Форму упаковал в пакет, сунул в багажник, подумал, достал и спрятал под кустами, заметив место: справа сломанная береза, слева воронье гнездо.
Он все больше утверждался в мысли, что его обманули, выдали сгоревший труп какого-то другого человека, нарочно отпустили, хоть и устроили для вида погоню. Степан же сейчас сидит в каком-нибудь подвале, в том же Сычанске, недаром там ошивается этот чин из спецслужбы. Он сидит, а эти гады решают вопрос его жизни и смерти.
То есть Трофим Сергеевич самостоятельно пришел к той же версии, что возникла у Светланы и Ростислава.
И еще он думал о том, как все быстро меняется. Еще вчера бродила в голове шальная мысль добиться, чтобы Светлана родила ему сына, как бы второго Степана. А сегодня думать об этом смешно и странно. Зачем другой сын, если цел первый? И любви к Светлане никакой нет, это Евгений ему внушил, странный и, пожалуй, опасный человек, с которым Мовчан обязательно разберется, как только завершит неотложные дела.
А Степе, когда найдет, скажет, что Светлана согласна. Да, немножко обманет. Но она согласится, Мовчан придумает, как ее уговорить. Например, скажет ей: хотя бы на полгода. А потом разводись, выходи за своего Геннадия. Если захочешь. Ведь когда-то Трофим так Тамару уговорил, которая не хотела за него. Вернее, сомневалась, говорила: ты хороший, но характер у тебя дурной. Однако за других-то тоже не за кого было. Вот он и придумал: выходи временно. То есть на время. Попробуешь быть женой, в будущем пригодится, когда найдешь подходящего. Она рассмеялась и согласилась. Потом это стало их семейной шуткой: "Ну что? – говорит она. – Еще месяц поживу с тобой, и пора уже разводиться!" – "Я уже заждался!" – говорит Мовчан правду под видом шутки.
А сам понимает: она его любит и будет любить до самой смерти. Не повезло женщине.
Глава 25
Де блискавка, там і грім
Анфиса, сидя в подвале, вспоминала, как нелепо началась ссора с мужем.
Торопкий завтракал и увлеченно излагал идею автономии Грежинского района.
– Да, я всегда был сторонник украинской государственности и нерушимости границ, – говорил он. – Я был противник российской экспансии и сепаратизма. Но кто у нас пришел к власти, если вглядеться?
И он подробно, со смехом и сарказмом описал тех, кто пришел к власти.
– Получается – шило на мыло, хрен редьки не слаще! И не надо бояться, что страна рассыплется, если ее субъекты получат самостоятельность! Потому что самостоятельность приучает к ответственности! Раздробленность, как ни странно, – путь к последующему объединению, но уже сильных, ответственных субъектов! Германии до середины девятнадцатого века не было, но был союз суверенных государств. А потом – империя!
И Торопкий вкратце, но со знанием дела пересказал историю создания Германской империи.
– На самом деле, конечно, время империй прошло. Возможно, и национальные государства не устоят. Всё объединяется – Европейский Союз не придумка политиков, а необходимость. Но для нормального объединения необходимо равноправие субъектов, а это равноправие нужно иногда отстаивать с боем! Вот Шотландия – всю историю воевала с Англией! И не раз побеждала. Результат? – Великобритания! Полная самостоятельность субъектов при полном единении и взаимопонимании!
Он еще приводил примеры того, как отделение ведет к соединению, а раздоры – к миру, Анфиса грустно слушала и думала, что не раз уже видела Алексея в состоянии охваченности большим делом, но всегда это кончалось разочарованием и апатией, граничащей с депрессией. Просто так жить он не умел, искал смысл, находил, терял, опять искал. Сейчас вот говорит, убеждает, но кого? Возможно, в первую очередь себя. Ребенок ему нужен, а лучше – два, три, четыре. Семья. Дом. Он любит возиться по дому, что-то делать и чинить, но хочется ведь кому-то оставить – а кому? Тоска по детям – главное в Торопком, понимала Анфиса, но не могла ему помочь.
А еще ей было неловко оттого, что он говорит с ней как с единомышленницей и союзницей, Анфиса чувствовала, что обманывает его, хотя молчит. Молчанием обманывает. Ей захотелось ссоры, чтобы Торопкий обиделся на нее, а она на него. И лучше, если обида будет несправедливой.
Она сказала:
– Ты посуду не мой, сложи, я вечером все сделаю, когда вернусь.
– Куда-то собралась?
– На работу.
– Анфиса, ты меня дразнишь? Ты еще не выздоровела.
– Я отлично себя чувствую.
– Мы же решили, что ты увольняешься и находишь работу здесь.
– Когда решили? Кто решил?
Торопкий слегка смутился. С ним это бывает: наметив какое-то дело или какой-то разговор, он, благодаря хорошо развитому воображению, видит это в подробностях и деталях, заранее все продумывает, поэтому иногда кажется, что дело как бы уже сделано и разговор состоялся.
– Я собирался как раз обсудить, – сказал он, отчасти признавая свою вину и не желая сбивать ссорой свой созидательный настрой.
– Вот вечером и обсудим.
– Анфиса, туда сейчас нельзя идти. Границу перекопали, усиленные кордоны с обеих сторон.
– Я там работаю, у меня пропуск оформлен, меня пропустят.
– А потом не выпустят! В заложницах оставят! Ты не видишь, что происходит?
– Пока не война.
– Да? Знаешь, думаю, что в Луганске и в Донецке за час до первых выстрелов тоже вот так сидели люди и говорили: пока не война. А тут и грохнуло!
Жизнь иногда слишком буквально отзывается на наши слова, это подтверждает давнюю мысль автора о том, что мы сами приманиваем все события, включая те, которых не желаем. Не успел Торопкий выговорить это – и грохнуло. Грохнуло не близко, но и не очень далеко, грохнуло явно чем-то артиллерийским, после чего прострекотала запоздалой сорокой автоматная очередь.
И опять тишина, но не та, что была до взрыва и очереди. Иная. Тишина ожидания.
– Слышала? – спросил Торопкий.
– Не первый раз. То мальчишки снаряд или мину найдут, взрывают, то ракета откуда-то прилетит. Только что вообще человека убило.
– И ты хочешь в такое время идти на работу? Или тебя что-то другое тянет?
Не хотел, очень не хотел Торопкий касаться этой темы, боялся, что заведет она далеко, но все-таки не удержался.
Анфисе же того и надо было, она тут же ответила:
– Может, и тянет. Я должна во всех своих мыслях отчитываться?
– Счастье мое, давай потом поговорим, – Алексей посмотрел на часы, не имея в этом необходимости.
– Хорошо.
Анфиса встала и пошла одеваться.
Торопкий сидел за столом, ждал.