– Нам же всем тут оставаться, ты ж подумай…
Герасим явно метался между страхом и товарищескими чувствами. Особенно он заинтересовался перспективой уехать до Абакана экспедиционной машиной и получить билет из "брони", через покровителей экспедиции.
Рассказ его был… Впрочем, судите сами. Вообще-то, ночевка на раскопе по-своему большое удовольствие, хотя, конечно, на любителя.
Во-первых, как ни различаются цели начальства экспедиции и основного состава – даже рабсиле, особенно постарше, хочется ведь не только безумных радостей алкогольного и прочего общения. Хочется ярких красок Хакасии; полос с разными оттенками желтого и зеленого на склонах сопок; и предутреннего ветра; и торжественного молчания лунной июльской ночи; и закатов, прозрачных в июне, сочных, с густыми красками – в августе и сентябре.
В экспедиции едут ведь еще и за этим, а не только заводить романы и орать туристские песни у костра. А для "этого" – для общения с окружающим миром – нужно время, силы, свободные от общения, пусть даже самого приятного.
Обычно лагерь экспедиции гораздо тише города, даже деревни… Но и в нем хватает шума, гама. Все время кто-то ведет с тобой беседы, вовлекает во что-то свое, а от своих дел отвлекает. Остаться подежурить на раскопе – отличный способ побыть одному, причем никого не обижая, не отрываясь от коллектива.
С вечера оставшийся один Герасим обревизовал свою палатку – огромная шестиместка. В задней части – жилой полог со спальником. При входе свален инвентарь. Потом он развел огонь в очаге между трех огромных камней и стал кипятить чай.
С ним был чай, три пачки курева, бутылка свекольно-красного портвейна местного разлива и приблудная собачка Булка. Гера еще и потому спокойно оставался на дежурство: прижившись в экспедиции, Булка исправно несла службу. В случае появления чужих собачка подняла бы пронзительный визгливый лай, который и на расстоянии слышать было отвратительно и тошно.
Явись на раскоп кто-то нехороший, Герасим успел бы взять в руки топор и оставшийся в экспедиции с незапамятных времен, торжественно вручаемый дежурным штык-нож длиной добрых сантиметров тридцать.
Вечер был удивительно красивым даже для летней Хакасии. Совсем недавно кончились дожди. Не успело просохнуть, не поднялась обычная хакасская пыль. Большую часть теплого времени она висит на горизонте; в жару часов с 10 повисает марево. Очертания холмов и вообще всего на горизонте становится нечетким, дрожащим от потоков воздуха. К вечеру, конечно, легче, но если жара стоит несколько дней, то и пыль почти не оседает. А утренние ветры разносят ее уже ко времени подъема.
После сильных дождей пыль появится не сразу. Видно далеко, лучи солнца преломляются в полном влаги воздухе. Весь ландшафт промыт, наполнен влагой, краски сочные, густые.
Позади, в нескольких метрах от Герасима, проходила дорога; весь день по ней шли КАМАзы, на строительство. Но даже они не наделали пыли – столько воды вылилось с небес на хрящеватую насыпную дорогу. Строители задумали дорогу так, чтобы вода стекала с нее, просачивалась под полотно. Однако и сейчас еще на дороге были лужи.
Герасим видел равнину километров на двадцать до замыкающих ее холмов. Стояла глубокая особенная тишина вечерних полей и лугов. В деревне все время слышны какие-то движения людей, мычит, сопит, чешется скот. То пробежит собака, то завопит соседская девчонка – то ли ее укусил щенок, то ли она его. Даже ветер не только шелестит листвой, шуршит песком и травой; он еще и стучит плохо прибитой доской, звенит в проводах, скрипит дверью сарая. А на местности вообще никаких звуков нет, ветер шумит только травой, кронами деревьев.
Сначала Герасим пил чай, смотрел, как все затихает, слушал удивительную тишину вечера. Временами он наклонял бутылку с портвейном местного розлива, добавлял в чай свекольно-красную, резко пахнущую жидкость. Чай начинал пахнуть так же, по его поверхности бродили пятна сивушных масел, после чего прохладный вечер окончательно становился нестрашен для Герасима.
Потом стало совсем темно, и пространство резко сократилось. Даже в свете луны холмы еле угадывались. Раньше за дорогой различались орошаемые поля, лесополосы и склоны, теперь придорожные тополя совершенно замыкали горизонт.
Герасим все активнее подливал в чай из заветной бутылки, включил транзистор. Вот как будто приятная музыка…
Костер угасал, вспыхивал последними догорающими ветками. Булка сонно вздыхала и возилась, блаженно вытянув лапы. Транзистор транслировал что-то полуночное, поздневечернее… от чего сильней хотелось спать. Никто не злоумышлял ни против раскопов, ни против матчасти экспедиции.
Герасим думал было заглянуть в раскоп… так просто, на всякий случай. Но ему почему-то совсем не хотелось туда идти. Почему – Гера не был в силах объяснить… но вот не хотелось, и все. Насилием над собой было бы сделать эти несколько шагов до ближайших столбиков раскопа.
Но вроде и необходимости такой не было… Герасим вылил чайник на еще тлеющие уголья и пошел ложиться спать. С полминуты Герасим лежал, плохо понимая происходящее. Булка нехорошо ворчала, прижималась к спальному мешку. В лицо Гере что-то светило. Что странно, транзистор молчал. Герасим точно помнил, что засыпал под приятную, тихо зудящую, такую снотворную музыку…
Красные блики прыгали по всей палатке. Похоже, перед входом, между тремя камнями, опять горел огонь. Странно, что совершенно не слышалось шелеста огня и треска дров… Но что горело пламя, это точно. Палатка была неплохо освещена. Те, кто разжег и поддерживал огонь, тоже не издавали ни звука. Они не разговаривали и, кажется, даже не двигались.
Транзистор молчал, а Булка тихо, вкрадчиво ворчала, дрожала мелкой дрожью, уставившись на вход в палатку. Зажав в руке штык-нож, Герасим тихо продвигался к выходу. Булка ползла рядом с ним, издавая все то же тихое, злобное, какое-то тоскливое ворчание.
Тихо-тихо, с замиранием сердца инженер припал к земле, отодвинул кончиком ножа полог… Между камнями било пламя – как раз там, где его Герасим залил. А на одном из камней сидел человек – совсем молодая женщина. Гера до конца своих дней запомнил чуть монголоидные черты, отрешенное выражение умного красивого лица.
Иссиня-черные волосы незнакомки были собраны в высокую прическу, совершенно незнакомую Герасиму. Из прически торчали длинные спицы – наверное, на них-то все и держалось.
До пояса женщина была совсем обнажена. Ни кофточки, ни нижнего белья. Только серьги да широкие браслеты блестели в отсветах костра. Смуглая, везде одинаково загорелая кожа свидетельствовала, что белья дама не носила и не носит. Даже полезла в голову какая-то чушь, совершенно ни к селу ни к городу… Какой-то цыганский романс: "Я тебе одному позволяла // Целовать мои смуглые груди…". Или все-таки "плечи"? Герасим даже не представлял себе, что груди могут быть такими смуглыми. Ниже пояса женщина была одета во что-то длинное, темное, спадающее до земли явно тяжелыми складками.
Женщина не видела Герасима. Держа вытянутые руки над костром, поводя над пламенем ладонями, она смотрела поверх палатки, на горы.
Много позже и совсем в другом месте Герасим пришел к мысли, что все это продолжалось не больше четверти минуты. Потом Булка судорожно кинулась; с испуганным визгом и лаем мчалась маленькая собачонка, отгоняя постороннего от лагеря…
Пламя вспыхнуло так сильно, что Герасим вообще перестал видеть. А когда багровые круги ослабли, перед ним не было ни женщины, ни Булки, ни костра. За спиной орал транзистор, гремела музыка.
Невероятность происшествия сама собой вызывала простейшую мысль": во сне? Но Гера лежал в напряженной позе, головой упираясь во вход палатки, держал в руке штык-нож. Транзистор надрывался в двух метрах позади, на сваленной комом груде одеял.
Вот Булки все не было и не было. С наибольшим удовольствием Герасим рванулся бы прочь. Но бежать по полям и лугам в полной темноте после ЭТОГО… Бежать по дороге? Но выход на дорогу вел мимо… Ни за какие сокровища Голконды не заглянул бы сейчас в раскоп прозаичный инженер из Ленинграда. Да и опять же – бежать по дороге, стуча камнями, привлекая к себе внимание всего, что только может этими звуками заинтересоваться…
Буквально сотрясаясь от страха, Герасим ринулся вглубь палатки, словно кого-то могли защитить брезентовые стены и куча старых одеял. Зачем-то он поглядел на часы. Часы шли, и была на них четверть третьего ночи.
Прислушиваясь к каждому шороху, поминутно "слыша" то дыхание возле брезента, то мелко-летучие, семенящие шаги от раскопа, стараясь даже дышать ртом, чтобы не издавать ни звука, Герасим мучился до первого света. С первым же больным серым полусветом, позволяющим хоть что-то видеть, несчастный инженер кинулся в сторону лагеря. Выпала холодная роса. Благо, даже без машины не было далеко.
…Стоит ли упоминать, что к раскопу он не подходил? Да, независимо ни от чего у Герасима были очень веские причины вести себя так, как он вел. И Коля Б., и остальные археологи – все были согласны, что причины очень даже веские. Претензий к Герасиму не было, были попытки уговорить его остаться в экспедиции. Но действовали на него эти попытки крайне плохо, вплоть до возобновления крупной дрожи и дико перекошенного рта. Мнения сошлись на том, что отправлять Герасима из экспедиции надо и что шофер прямо сейчас отвезет беднягу в Абакан.
Разделились мнения в другом… Одни склонны были считать, что все-таки галлюцинация. И вообще в экспедиции многовато пьют, пора завязывать.
Другие полагали, что Герасим что-то, наверное, видел, но так и не понял, что именно. А сама история имела четыре очень разных продолжения.
Продолжение первое
На работы вышли как обычно. Погребение решили брать монолитом, отдать в Абаканский музей, чтобы в музее был отличный экспонат – погребение прямо в том виде, в котором оно было раскопано археологами. Прокопали канавки, чтобы подвести доски под скелет и вынуть его вместе с монолитом земли
Под вечер вернулся изнывающий от жары, злющий на весь свет шофер и доложил, что Герасим улетел до Москвы. Как он доберется до Питера, это уже его дело…
Все как будто шло, как и всегда. Были люди, конечно, несколько напряжены… Если уж честно сказать, кое-кто и посматривал время от времени в сторону Третьего кургана, было дело. Работает человек, кидает землю, да вдруг и кинет вороватый, быстрый взгляд… Нельзя сказать, что ожидает он чего-то… тем более нельзя сказать, что ожидает чего-то определенного… Но посмотреть в ту сторону ему почему-то хочется…
Сложности возникли с другим… Затруднение выявилось такое: не удалось найти никого, кто готов был подежурить на раскопе. У всех находились срочные дела, давались противоречивые путаные объяснения…
Б. пытался поднять на великие дела школьников – всю бригаду из семи человек. Но даже у этой совершенно бесшабашной публики возникла острейшая, непреодолимая потребность постираться… Тем более за патологическую нечистоплотность их уже не раз ругали… Что, нельзя постирать завтра?! Нельзя, Николай Николаевич, одеть нечего…
Что, нельзя отправить постирать Васю и Петю, а остальным подежурить?!
Да ведь, Николай Николаевич, договорились уже идти вместе… К тому же не знают они, где что… Не найдут, все перепутают, не постирают… Не… другие тоже перепутают… Всем идти надо…
В общем, особого выбора не оставалось, археологи сами провели эту ночь на раскопе. Провели мы эту ночь вовсе не плохо: в пении песен, в рассказах о женщинах, походах, друзьях и экспедициях. Жизнерадостный характер дежурства поддерживался едой и питьем, особенно огромным кофейником с крепчайшим черным кофе. Стоило археологам начать клевать носами, как мы тут же отхлебывали из кофейника, принимались орать и петь втрое громче.
То ли наше поведение отпугнуло кого-то, то ли просто ни у кого не было желания с нами поддерживать знакомство, то ли бедный Герасим был все же склонен к каким-то зловредным галлюцинациям… Словом, археологи отдежурили преспокойно, получивши все основания злорадно ставить на дежурство остальных. Наверное, мы бы даже получили удовольствие от самого дежурства, если бы меньше боялись.
Продолжение второе
Вечером следующего дня мне надо было в Красноярск. Аэропорт находился в пятнадцати километрах от раскопа, билеты куплены заранее, и никакой проблемы не возникло. Если Герасим боялся улетать с этого аэродрома и требовал отвезти его в Абакан – его дело.
Вместе со мной летел в Красноярск местный парень из деревни Калы – комбайнер по имени Толик. Толика хорошо знала экспедиция, потому что он привозил жбанами самогонку, а в самой экспедиции помог соорудить замечательный самогонный аппарат. Он как-то подогнал свой комбайн прямо к огромной полосатой палатке, в которой экспедиция держала кухню. Тут и готовили, и кормили народ. Вся экспедиция, все двадцать или тридцать человек помещались в палатке с комфортом. Неудивительно: в такую палатку можно легко загнать "газик" и даже небольшой грузовик, потому что такие палатки выпускаются как раз для автомобилей. Надо поработать в экспедиции, чтобы оценить – садишься за стол с клеенкой, вытягиваешь ноги. Тепло, уютно, на чистом столе – цветы, сахарницы, солонки.
В тот раз в палатке устраивали массовую пьянку, и все вошли, всем было вполне даже просторно. Только вот свечей и керосиновых ламп показалось мало; и тогда Толик у окна поставил свой комбайн и направил свет фар прямо на стол.
В самой пьянке я помнил, честно говоря, только начало: как раскупоривали водку, как Б. с художниками пели из Городницкого "На материк, на материк… на Магадан, на Магадан…".
Потом Кузьмин читал наизусть Мандельштама, и это было красиво – грассирующий сильный голос при колышущихся от табачного дыма свечах за пиршественным столом.
Потом опять пели… вернее, пел один, солировал Гена. Вообще-то уже лет десять, как Геннадий Иванович, но в экспедиции он отдыхал и в ней прочно оставался "Генкой". Он тоже пел, и тоже память сохранила лишь обрывки:
На параде к тете Наде молодой комиссар
Подошел и сзади, сзади зорко смотрит в небеса.
Флот воздушный, флот воздушный в небесах, в небесах,
А тете Наде стало душно в длинных байковых трусах… -
выпевал Генка.
А вдоль Манежа конница идеть
И на колесах тащить бронепоезд.
А тетя Надя не даеть, а тетя Надя не даеть,
А комиссар уже снимает пояс! -
радостно подхватывал хор.
Потом кто-то падал под стол, а на столе стала танцевать ветеранка экспедиции, Наташка. Была она… немолодая, конечно, но и нельзя сказать, чтобы старая. Почему-то хотя ее помнили все, в том числе самые старые, и с самых древних времен, она как была, так и осталась – Наташка, и притом без отчества.
Запомнилось, как Толик отбивал такт в ладоши, приплясывал возле стола при свете керосиновых ламп и фар собственного комбайна.
Так что с Толиком мы были знакомы, и было даже хорошо лететь с ним вместе. Но Толик, оказалось, на всех нас теперь очень обижен, потому что мы в наших экспедициях напридумывали ентих научных штучек, от которых трудящему только тяжело делается…
Не без труда удалось "разговорить" Толика. Его рассказ я привожу без комментариев. Толик рассказал, что вчера в деревни Калы устроили танцы; танцевать стали под магнитофон. Под какой магнитофон? Под ленточный, какой же еще.
Часов в 11 пришла женщина. Красивая такая. Ну, еще платье такое коричневое, плотное такое. А лицо? Ну, и лицо было, ясное дело. Только не узнал Толя никого, не было ни у кого здесь такого лица.
Такого красивого? Ну да, и красивого… И вообще… Ну не было такого… Особенное оно, а кто его знает, как объяснить, чем особенное?
Как она пришла, магнитофон заглох. Почему? Этого никто не знает. Парни в магнитофон полезли чинить, а потом радиолу поставили, а радиола не играет! Почему? Ну кто же знает почему, откуда?! Не играет… Ну, там другой магнитофон! Не играет…
Толик – он занялся этой девушкой. Очень она понравилась Толику: необычная такая. Ну, как будто не отсюда, и вообще… Девушка такая, не очень чтобы молодая. Но и не старая, куда там. Прическа высокая, на шпильках таких. И платье коричневое, плотное.
Толик с ней бы танцевал, а какие же танцы без музыки? Он ее увел за огород. Нельзя же с девушкой говорить, если вокруг все орут, а она незнакомая, и ее не знает никто.
Толик там с ней поговорил. Она все спрашивала, какие здесь деревни, какие города. Сразу видно: девушка не отсюда. Толик сразу понял, что она из Питера или вообще из экспедиции. Она потом уходить стала, сказала, ей пора. А голос тоже особенный. Такой у хакасов бывает вроде… ну, как бы сказать… Ну да, ревущий, точно! Низкий такой, с хрипотцой.
Ну и пошли они вниз, к дороге. Спустились до шоссе, а от деревни заорал магнитофон! Только поздно уже, а Толику танцевать и не хотелось, ему эту девушку проводить было нужно.
– Что интересно, – задумчиво вымолвил Толик и покосился: не буду ли я смеяться? – Она ж точно не очень молодая… А целоваться не умеет. Я ее целую, а ей странно, она меня как будто изучает.
Дошли мы до дороги и пошли. Я спрашиваю: что, до Означенного пойдем?! Тогда давай я тебя на мотоцикле… А она: да здесь же близко!
Я говорю: "Здесь и жилья нет!".
А она: "Есть тут жилье! Ты не знаешь, а жилье есть!".
Я ей: "Ты из экспедиции?".
Она смеется: "Да, из экспедиции!".
Я ей: "К тебе сейчас можно? Или будем гулять?".
А она: "Нет, сейчас пора домой. Можешь и не провожать, я потом сама найду".
Я говорю: "Давай встречаться. Я завтра в экспедицию приду".
А она: "Вот, – говорит, – и пришли". Место глухое, на дороге, возле ваших раскопов.
Вокруг – ни огонька, и ничего. Деревья стоят, темно, тихо.
Я говорю: "Да давай, провожу! Не хочу тебя здесь оставлять!".
А она: "Не приставай! Идти за мной тоже не надо. Ты уже привел, я, считай, дома. Хочешь меня увидеть – приходи сюда завтра, в полночь. А сейчас повернись и иди! За мной следить нельзя – рассержусь!".
Она меня сама целовать стала, а потом повернула и в спину толкает. Я несколько шагов прошел. Нехорошо показалось: женщину одну в таком месте оставил, неправильно это… Обернулся, а нет на дороге никого. Вообще никого, во все стороны. Понимаете: ну несколько шагов всего прошел! Хоть бы камень стукнул, хоть бы кусты шелохнулись! Я постоял: может, услышу чего… Ну и домой пошел, чего поделаешь. Да и жутко стало, что таить… Непонятно потому что – там же вдоль дороги кусты стоят, колючие, сплошной стеной. Дорога каменистая, щебнистая…
Толик так сразу и подумал, что женщина из экспедиции, потому что больше таким взяться больше неоткуда. Сегодня на раскопе спросил, а его на смех подымают, рассказывают про привидение. Толик не такой дурак, чтобы живую бабу спутать с привидением, и смеяться над собой он не позволит!
Толик очень сильно подозревал, что женщину в экспедиции прячут, чтобы над ним посмеяться, и что надо было оторвать башку всем, кто это все придумал. Если еще и сама баба придумала енти научные штучки, чтобы над ним посмеяться, Толик намеревался оторвать башку и ей. Расстались мы холодно, потому что Толик, твердокаменный материалист, совершенно не поверил в мой правдивый и честный рассказ. Но женщину он очень хотел встретить, и довелось ли ему – не знаю. Если встретил – не уверен, что Толику очень понравилось.