На одном из участков порядка двух километров ехать надо было в гору под углом не меньше 25–30 градусов, держа одну пару колес по одну сторону глубокой, больше метра, промоины, а другую пару колес – по другую. Малейшее неловкое движение, и ГАЗ-66 провалился бы в промоину, застрял бы так, что вытащить его не удалось бы совершенно никакими силами. Проделать эту дорогу второй раз было непросто, а ночью – вообще невозможно. Поэтому партия волей-неволей оставалась в деревне до света, но и отдых получился сомнительный.
Расположились геологи в двух самых целых домах – четверо мужчин в одном, двое дам в другом. Супружеская пара заняла баньку. Мне не удалось выяснить, попросили ли они разрешения войти и были ли корректны с теми, кто прожил в брошенных домах уже много лет.
Для начала в "женском доме" стали падать предметы, повешенные на вбитые в стену гвоздики. Их поднимали, а вещи снова падали и падали. С наступлением полной темноты то же самое началось и в "мужском доме" и в гораздо худшем варианте: скрипели полы, словно по ним кто-то шел; скрежетали, открывались сами собой оконные рамы. Кто-то мерзко заухал в печке. Заглянули в печку, пошуровали там поленом – никого. Но мерное уханье, издевательское подлое хихиканье начало раздаваться в трубе.
В это же время жена начальника экспедиции вышла во двор перед сном и тут же с криком вбежала обратно:
– Вова! Гонится!
Начальник выскочил с ружьем в руках и тут же, едва удержав крик, бросился назад: чудовище с огненными глазами стелилось вдоль стены, вкрадчиво приближалось, протягивая мохнатую руку. И началось…
– А ты выйди, Вова, выйди! Что ты там сидишь? Ты выйди! И ты, тетенька, что испугалась? Мы хорошие, ты только выйди!
Примерно так бормотали, перебивали друг друга, постукивали в стены, хрипели, сипели, урчали несколько голосов, пугавших супругов буквально до холодного пота. В окне баньки мелькали уродливые тени, черная мохнатая рука прощупывала битые стекла, лезла в баньку. Начальник не выдержал, засадил по этой руке из карабина. Они с женой чуть не оглохли от выстрела в таком небольшом помещении, но рука исчезла, на выстрел прибежали остальные члены экспедиции. После чего вся экспедиция в полном составе набилась в "женский дом": там как будто поспокойнее.
Но и вокруг "женского дома" делалось нехорошее. В лунном свете мелькали какие-то тени вдоль развалин; что-то непонятное – то ли небольшой человек, то ли обезьяна, то ли медвежонок – забралось на дерево напротив дома и корчило мерзкие рожи. Одна из дам умела неплохо рисовать, она по памяти нарисовала мне это создание: впечатляет.
Время от времени что-то или кто-то появлялся возле окон, вроде бы заглядывал, снова исчезал.
На полусгнившие балки потолка мягко опускался кто-то, сидел, вроде пытался проковырять дырочку между трухлявыми балками.
Под комнатой был когда-то погреб, в него вел лаз, закрытый крышкой с железным кольцом. В подвале тоже кто-то ходил, бормотал, стучал чем-то – вроде как бил палкой об палку.
Комната освещалась тремя свечками, и даже эти свечки вдруг стало заслонять что-то невидимое, но, как видно, и непрозрачное: кто-то ходил и по комнате.
Была идея почитать молитвы, но молитв никто не знал, даже элементарного "Отче наш". Что характерно, молиться Богу своими словами, просить спасения и помощи геологам и в голову не пришло. Господь Бог даже в такой ситуации оставался для них то ли начальником Главка, принимающим заявления строго определенной формы, то ли еще одним привидением, только посильнее и посвирепее остальных.
Существо в трубе особенно гадостно заухало, похабно захихикало, завозилось, отчего в печь посыпался из трубы всякий мусор.
Под утро раздалось уже знакомое:
– А ты выйди, Вова, выйди! Ты выйди, Саша, чего трусишь?! Выйди! Что ты там сидишь? Мы тебе что покажем! Ты выйди!
Эти тухлые, лишенные голосовых связок, звонкости и силы голоса раздавались довольно долго, почти что до самого рассвета. Последним перестало возиться и ухать существо в трубе, стихла непонятная ходьба в погребе. Стоит ли объяснять, что геологи не задержались даже лишней минуты. Впереди у них был маршрут, а потом ночевка еще в одной заброшенной деревне, "б/н". Позади – равнинные места и в числе прочего – стационар Академии Наук и немецкая деревня на Черном озере.
Партия поехала назад, а потом попадала в нужные места окружным путем, сделав крюк в полтысячи километров: это я узнал уже осенью от одной геологини, с которой успел познакомиться на стационаре.
Красные ключи
Еще одна история связана с известными событиями: Гражданской войной 1917–22 годов и коллективизацией, проходившей в Сибири в 1930–1934 годах.
В 1928 году красными карателями была уничтожена деревня Красные Ключи. Находилась она в пяти километрах от современного хакасского села Кизлас в современном Аскизском районе Хакасии. В наше время от деревни не осталось буквально ничего. В нескольких местах из хрящеватой хакасской земли торчали трухлявые обгоревшие столбики, и это было совершенно все. Ни ям, ни развалин (хотя бы развалин печей), ни плодовых деревьев. Буквально ничего – деревня исчезла совершенно бесследно: говорят, коммунисты применяли здесь огнеметы.
По одним сведениям, часть людей успела уйти в горные, не населенные никем районы Саян. Истории про "тайные деревни" – особый пласт сибирского фольклора… и не только фольклора. По крайней мере, я был лично знаком с человеком, который как-то попал в такую деревню, но сумел убежать. Да кое-что и видел сам…
Но только некоторые считают, что Красные ключи ушли. Другие же информаторы полагают, что уйти никто не успел.
Мне очень не советовали ночевать в этом месте и вообще бродить тут после наступления темноты. Рассказы были довольно сбивчивы, но получалось так, что в деревне и в ее окрестностях раздаются крики убиваемых людей, мелькают тени, слышны смех, обрывки разговоров убийц.
О Красных ключах мне рассказывали историю про некого крайкомовского (или райкомовского?) лектора, читавшего лекции про путь к коммунизму, путеводную звезду КПСС и, конечно же, про то, что Бога нет. Вот этому деятелю мужики устроили славную рыбалку с обильным употреблением водки, и, когда гость прикорнул у костра, сами тихонько ушли. Спустя час или два крайкомовский "научный атеист" примчался весь в мыле и потребовал немедленно "попа с кадилом" для искоренения специфики Красных ключей. А мужики ему чуть ли не хором:
– Так ведь ничего же "не бывает"?! Галлюцинация с тобой, Иваныч, врача надо…
Действительно, "научный атеист" оказался в очень сложном положении. История же о "научном атеисте" вполне может и не быть чистой воды анекдотом; зная специфическое чувство юмора сибирского мужика, не сомневаюсь: именно так они и должны были поступить с приезжим начетчиком.
Я не проверял известия о Красных ключах, но всякому желающему могу подробно рассказать, как туда можно добраться.
Озеро Пионерское, оно же Собачье
Сентябрь, 1969 год
Всех нас ждут забытые могилки…
Группа "Дети"
В 1969 году мне исполнилось 14 лет. Это был второй год, когда я ездил вместе с экспедицией моей мамы, Елены Вальтеровны Буровской; в ее экспедиции я проводил все время, которое она находилась в поле. В мае меня мама "забирала" из школы до конца учебного года, а обратно в школу я попадал где-то в начале октября.
Официальная причина состояла в том, что мы с мамой жили только вдвоем и бедного мальчика не с кем оставить, когда мама выполняет служебный долг в командировках.
Конечно, была и неофициальная: мы с мамой были последними осколками своей когда-то многочисленной семьи, почти поголовно уничтоженной коммунистами; мама просто не хотела со мной расставаться (а я с ней).
Забавно, конечно: бедный маленький мальчик с больным сердцем (это я) не мог остаться без мамы, но мог таскать рюкзак, в 14–15 лет делать мужскую работу, жить в глухой ненаселенной тайге и так далее. Врожденный порок сердца сослужил мне хорошую службу… Позже я не мог служить в армии, но лихо пил водку, ездил в экспедиции, а вел себя порой так, что один начальник экспедиции загрустил: "Прямое попадание Буровского экспедиция выдерживает неделю… Потом начинается разложение".
Так что болезнь не позволяла мне и дня прожить без мамы, в школе учился я довольно сносно, хотя и неровно, времена были ленивые, семья в городе известная. Мне, а главное маме, позволялось делать то, что мы хотим.
А я хотел! Тем более что примерно половину зимнего времени, с октября по апрель, я все равно не ходил в школу, а сидел дома "по справке" об очередной болезни и делал ровно то, что мне нравилось.
Не сомневаюсь, что от этого рассказа поднимется не одна бровь. Как?! Разве я не знаю, что все должны быть дисциплинированными?! Что все должны ходить строем… в смысле, должны выполнять одни и те же действия и всегда поступать "как все"?! Что в этом и состоит дисциплина?!
Скажу честно: нет, всего этого я не знаю. То есть мне, конечно, много раз пытались объяснить, прокламировать, проповедовать, вбивать эту истину, но всякий раз безрезультатно. Мне неинтересно ходить строем, я им никогда не ходил и впредь ходить тоже не буду.
Более того… всякие попытки поступать "как все" приводили меня исключительно ко всякого рода провалам, неудачам, неуспеху. Ведь кто эти "все", которых готовят детский сад, а потом школа? Это люди, которые живут "как все" – как все стадо. Стандартные классные комнаты готовят стандартных людей, которые вырастут и набьются в стандартные офисы. Которые в одно и то же время дружно поедут на работу и с работы, с одинаковыми выражениями лиц.
Если человек намерен прожить истинно свою, а не некую среднестатистическую судьбу, ему смертельно опасно жить "как все". Что же тогда будет, если КАЖДЫЙ будет жить, как он хочет?!
Тогда, во-первых, счастливых людей на Земле станет намного больше.
Во-вторых, станет намного больше успешных людей.
В-третьих, станет намного больше творческих людей.
Это кого-то не устраивает? Их проблемы.
Жизнь экспедишника и вообще "не такого как все" я находил восхитительной в 14 лет. Великая Экспедиция окончилась. Я больше не принимаю в ней участия. Феодальное сословие "интеллигенция" тоже исчезло. Я больше не часть этого не существующего больше сословия. Но и сегодня я живу "не как все". Не смотрю телевизора, например. И до конца своих дней буду жить, как хочется мне самому. И предки мои жили не "как все", потому и достигли многого. И детей своих я учу точно тому же.
Ну ладно, это так, вступление. Оно необходимо, а так ведь могут возникнуть вопросы, что это я делал в сентябре в школьное время в экспедиции? Почему в школу не ходил?!
Что же я делал? А вот что…
Мамина экспедиция изучала, можно ли в Хакасии собирать семена лиственницы так же, как это делается в Туве. В Туве, как только начинают сыпаться семена из шишек, под лиственницы кладут пологи – огромные простыни, говоря попросту. Семена сыплются именно в них, остается собрать.
Жили мы в 8 километрах от поселка Туим, на берегу озера Собачьего. По крайней мере, на картах оно значилось Собачьим. Но в 1960-е годы был, оказывается, секретный указ о переименовании всех "неблагозвучных" называний. Опять нам не обойтись без Стругацких! Помните? Вот он, хутор Благорастворение, а по-простому Смердюки во всей красе.
Ну вот, озеро Собачье переименовали в Пионерское, благо у одного из его берегов стоял пионерский лагерь (в сентябре пустующий, конечно).
Озеро прилепилось к боку здоровенной сопки, а с другого боку, метрах в ста от берега озера, стоял временный поселок биофизиков – с десяток легких домиков, состоявших каждый из двух крохотных комнаток и кухоньки. Здесь проходили практику студенты, в июле-августе поселок был битком набит народом. В сентябре было тихо, спокойно, в поселке биофизиков жили только нас 6 человек, членов экспедиции, и еще семья хакаса-сторожа.
Большую часть времени дул ветер; он уносил семена в сторону, и работать было невозможно. Раза два в неделю ветер все-таки стихал, к собственному удивлению. Экспедиция мчалась к давно присмотренным местам с белыми пологами, больше всего напоминавшими простыни, начинала ловить семена, но почему-то все равно не получалось. Ветер дул порывами, уносил семена; мы мчались, пытаясь подставить полог, и, конечно же, не успевали. Мне скорее было весело от суеты, но своих главных целей экспедиция не достигала.
Что мы делали в остальное время? Читали книги. Разговаривали. Играли в карты: каждый день в кинга и в тысячу – долгие игры, занимавшие часа по три. Конечно же, много гуляли, а особенно активно я – подросток. Озеро – это лодка, ловля окуней. Можете смеяться, а я до сих пор горжусь тем, что как-то поймал в этом озере 17 окуней за день и экспедиция ела уху.
На склоне сопки, обращенном к озеру, было место, очень неприятное в темноте. Если откровенно, то и днем там было неприятно, особенно если поднимался ветер. Четыре или пять корявых лиственниц стояли чуть ниже по склону, цепляясь за камни корнями; несколько старых, уже еле видных автомобильных колей вилось от Туима к поселку геофизиков. На голом каменистом склоне приходило вдруг ощущение, что ты здесь вовсе не один. Виден был и весь склон, все лиственницы и все кучи камней; видно было озеро, впадающий в него ручей и топкая низинка в его устье; пионерлагерь на другом берегу и бесконечные равнины дальше, сколько хватает глаза.
Но ощущение присутствие "кого-то" сказывалось все сильнее. Кто-то злой наблюдал за тобой; "кто-то", кому ты не нравился и кто смотрел на тебя, как смотрит хищное животное: положив голову на прижатые к земле, напряженные передние лапы, немигающим жестоким взглядом. Но было понятно, что это смотрит вовсе не животное.
Поднимался ветер, он звучал почему-то неприятно и уныло, как-то особенно несимпатично и тревожно подсвистывал в камнях, в перекрученных ветрами ветках лиственниц. Ветер нес тревогу, непокой, заставлял все время прислушиваться, ловить ухом: а не звучат ли по земле чьи-то осторожные шаги?
Не помню случая, чтобы я задержался в этом месте долго. Притом что взбираться на сопку было интересно: открывался вид на все четыре стороны, на много километров, всегда старался подниматься на сопку с другой стороны.
В темноте обходить это место сам бог велел. Трудно описать напряжение, охватывавшее там человека. Полное ощущение, что за тобой то ли марширует, то ли крадется целый взвод каких-то созданий… Зверей? Нет, не зверей. Но и не людей. Не сумею толком объяснить, но идущему в темноте по склону становилось очевидно, что тут не звери и не люди, а кто-то другой… Может быть, вообще не имеющий никакого отношения к миру людей и зверей.
Мимо этого места приходилось проходить по дороге в Туим и обратно: продукты и книги мы носили из Туима, за 8 километров пути. Магазины были только там, и там же была библиотека. Купить нужное, выбрать книги требовало времени; порой надо было зайти к местному начальству и к местным лесоводам для разговора о плодоношении лиственниц – для меня не очень понятного.
Возвращались в сумерках, потому что смеркалось все раньше и раньше. Стоял сентябрь, в семь, в восемь часов вечера не было полного света. Самый короткий путь шел как раз через склон, выше лиственниц, над матово блестящим озером. Озеро сверкало в полутьме, как огромная агатовая линза. Полыхал тревожный хакасский закат, по-сентябрьски густые багрово-желтые краски; небо становилось бледно-голубым, с лиловыми и розовыми разводами. Стоило оглянуться – становилось видно, как с востока подступает темнота, даже есть первые звезды. Темнота наползала, словно догоняла идущих, скапливалась в низинках. Темнота была чем-то огромным, протягивавшим щупальца на местность, чтобы накопиться, где можно, усилиться и все поглотить.
Красиво было идти по вышине, оставляя темноту сзади, лицом к закатному великолепию. В полутьме белели старые колеи, прекрасно заметные на каменистом склоне. Звенела под ногой древняя хрящеватая земля. Но идти именно здесь было совершенно невозможно; мы сворачивали на другую дорогу, еще до сопки. Идти делалось совсем не так удобно, было на той дороге темнее, видно не так хорошо: дорога вилась в тени сопки. Но здесь, мимо березовых колков, с накопившейся между стволов, совсем уже густой темнотой, мимо камней древних курганных оградок, идти оказывалось несравненно приятнее. Ну темнота и темнота, вечер и вечер; а видно было достаточно, чтобы не сбиться с пути.
Запомнилась одна такая дорога из Туима уже в самом конце сентября. Мы с моей мамой возвращались с рюкзаками и вышли к поселку почти в полной темноте. Закат почти догорел, но еще было совсем неплохо видны и домики, и дорога – светлее окружающей травы. Домики стояли пустые, темные, выглядели заброшенными и одинокими. Только окна "нашего" красновато светились, на этом фоне мелькали тени – внутри, в комнате, горели свечи.
У ограды нас встречала Катя… Тогда "Кате" было хорошо за тридцать, но для меня она как-то и была, и навсегда оставалась именно так – Катей без имени-отчества. Может быть, потому, что была Катя вернейшей ученицей мамы, очень близким и преданным ей человеком. Деревенская девчонка изо всех сил тянулась к другой жизни, перенимая и манеры, и отношение к жизни. Трудно сказать, что получилось бы из Кати, если бы через два года ее не убил муж-алкоголик.
Ничего не было сказано, пока мы не подошли вплотную, не скинули рюкзаки на крыльцо, чтобы еще раз постоять на прохладном ветру, посмотреть на закат, на молчащую темную степь.
– Удивительно, – сказала тогда мама, – удивительно, как бывают некоторые места неприятными в темноте!
– Не говорите, Елена Вальтерновна! – подхватила Катя.
Голоса у обоих были напряженными, а в доме разговор шел уже совершенно о других предметах.
Еще через несколько дней приехал начальник леспромхоза, разбитной и кокетливый, явно не против поухаживать то ли за мамой, то ли за Катей.
– Вы не боитесь тут жить?! Тут же могила!
До сих пор слушали горе-начальника в пол-уха, но тут все головы поднялись.
– Могила? Где?
Осчастливленный вниманием, начальничек картинно всплеснул руками.
– Вы разве не знаете? Вон же, над озером, могила! Неужели вы не видели?!
– Там же кучи камней…
– Это могила рассыпалась! Был высокий холм из камней, он рассыпался. Тут погиб парень, шофер, когда строили поселок!
– Поселок биофизиков, где мы живем? – для убедительности Катя даже постучала ногой по полу.
– Ну да! Он возил, возил, а машина и перевернулась. Он выскочил из кабины, покатился вниз по склону, а машина перевернулась еще раз, и ему ноги придавило! Может, парень и спасся бы, да загорелась машина… Обгорел он, и никто не видел, не помог. Несколько часов пролежал; умер, как только нашли…
К этому времени все уже очень внимательно слушали рассказ.
– А что же его здесь похоронили? Что родственники не забрали тело?
– Нету родственников! Детдомовский он был! – всплеснул руками рассказчик.
– А могила, значит, развалилась.
– Развалилась, девушки, развалилась! Сначала крепкая была, хорошая, а потом камни посыпались, стали просто как куча…
Лучше от этого рассказа не стало, наоборот. С тех пор я и днем ни разу не бывал на этом месте.