Возмущению профессора окончательно не стало конца и предела. Сделав рукой отрицающий жест, мотнув головой, он подбирал слова, чтобы убить на месте нахала. А пришелец заговорил снова:
– Говорю вам, не суйтесь, куда вас не просят. Не ваше дело, и никому дела быть не должно… Пока говорю по-хорошему: положите документы, уезжайте домой.
Опять профессору показалось, что где-то он видел этого человека. Профессор начал было вставать со стула, на котором продолжал сидеть, как его собеседник внезапно… растворился в воздухе. Тут только профессор сообразил, с кем беседовал и почему этот человек показался ему таким знакомым.
Позже ученый совершенно не стеснялся признаться, что покинул здание музея в сильной спешке, оставив документы живописно брошенными на столе. Больше он к ним никогда и не пытался вернуться. Через два дня он уехал на родину и больше никогда не появлялся в Красноярске. Не думаю, что главную роль сыграл тут страх перед призраком Фритьофа Нансена. Тем более что он не только перестал "лезть, куда его не просят", но и категорически отказывается сообщать, что отыскал и к каким выводам пришел.
Но вот что очень печально… Очень печально появление только одного такого призрака… У нас же чуть ли не целые направления в литературоведении стоят на выяснении животрепещущих вопросов: была ли Натали Гончарова лилейным ангелом или же черным демоном в жизни Пушкина? И как относился Лев Николаевич Толстой к Софье Андреевне, часто ли оставался в ее спальне и не было ли у него других интимно знакомых дам?
Очень жаль, что в зал, где недавно защищена была диссертация на тему "Интимная жизнь четы Пушкиных", не вошел Александр Сергеевич под руку с Натальей Николаевной и с парочкой дуэльных пистолетов за поясом. Войти бы ему, вежливо раскланяться с присутствующими, сесть в первом ряду и приготовиться слушать… Склонить голову с эдаким нетерпеливым выражением: ну что ж вы, ребята?! Давайте!
Жаль, что во время доклада на близкую тему – кажется, "Любила ли Толстого Софья Андреевна?" – не раздался стук палки по полу, не вошел крепкий жилистый старик с кустистыми бровями, опираясь на знаменитый костыль, обломанный об Герцена и Чернышевского.
Что… Впрочем, главное уже ведь и так понятно. Я искренне жалею, что призраки такого рода – явление чересчур редкое!
Кабинет Алексея Гадалова
Мчатся древние лошади в мыле
По асфальту ночных автострад,
И стихи, что прочитаны были,
Снова в небе вечернем горят.В. Шефнер
Это произошло в самой середине семидесятых годов. В эпоху, когда Брежнев каждый день жевал трехчасовую речугу-мочалку, макси-юбки были последним "писком" моды, а "мировая революция" официально оставалась целью существования советского строя. Хлеб тогда стоил двадцать копеек буханка, а сахар – девяносто копеек килограмм. Мясо стоило рубль девяносто копеек, но вот хлеб и сахар в магазинах еще пока были (сахар исчез только в восьмидесятые), а мяса в магазинах не бывало.
Тогда, ранней весной 1975 года, из магазинов Красноярска таинственно исчезло мыло… Почему именно мыло? Не знаю… То ли производство мыла сократили, чтобы провести еще одну операцию во Вьетнаме или в Африке, то ли его попросту забыли завести в Красноярск. Что именно случилось, навек покрыто мраком неизвестности, история о причинах умалчивает.
В эту самую весну, как и во все остальные времена года, в Сельскохозяйственном институте полагалось, что каждый факультет в свою очередь должен участвовать в Добровольной народной дружине (ДНД). "Добровольцы" заранее знали о такой необходимости и готовились к ней, как полагается, в основном затариваясь большим количеством водяры. Ведь это мясо было по распределителям, а мыло то и дело исчезало. Водка продавалась во всех гастрономах с 8 часов утра и стоила классическую цену: 3 рубля 12 копеек. Вот студенты и готовились к тому, чтобы весело провести свою глубоко "добровольную" службу.
"Дружинникам" предстояло ходить по улицам с красными повязками, на которых написано "ДНД", ловить пьяных и всяческих антиобщественных личностей на улицах. Этих пойманных надлежало тут же сдавать в милицию, а сделав по городу очередной круг, следовало возвратиться в свой опорный пункт, или штаб, прямо в здании Сельхозинститута, на улице Мира. Студенты, в числе которых был и мой информатор, Иванов, уже готовились нырнуть с лютого мороза в тепло своего "штаба", принять горячительной влаги, заедаемой булочками и ливерной колбасой. Той самой, о которой ходил анекдот: "В вашем кале яйца глист не обнаружены".
Впрочем, предстояло сделать еще одно дело: пройтись по самому зданию Института. Дело в том, что ночные сторожа, как было давно замечено, ни за какие коврижки не делали таких обходов; сидели себе, старые хрычи, у входа и вовсе не лезли в нутро колоссального здания. Потому и делалось такое негласное поручение от начальства – хотя бы раз в вечернее дежурство пройтись по зданию, посмотреть, все ли в порядке. Студенты очень часто тоже отлынивали от таких обходов, но тут староста попался серьезный, службу знавший; не успев пропустить по сто грамм, ребята пошли уже по собственному институту.
Ваня Иванов, парень неглупый, но очень, как иногда говорят, "простой", получил для осмотра целый пролет ночных лестниц, коридоров и комнат на третьем этаже. Все, что от него требовалось, это пройти по этажу, проверяя, везде ли погашен свет, не открыты ли форточки в аудиториях, хорошо ли подметено, нет ли где признаков самовозгорания. Ваня Иванов, трудолюбивый честный парень из деревни, старательно шел себе, захлопывая везде форточки. Никаких других отступлений от правил внутреннего распорядка Ваней выявлено не было, даже свет тушить не приходилось. Так бы, наверное, Ваня и шел до самого конца пролета, если бы вдруг не услышал:
– Нет уж, вас теперь послушать – так никакого куражу не будет.
– Ни куражу, ни дивиденда, – продребезжал другой голос.
Вася невольно насторожился, все еще не понимая, откуда идут голоса.
– Так ведь… Надо! Закон требует, и полагается… Надо вкладывать, – протянули вроде бы и соглашаясь, и все же гнули какую-то свою линию.
Тут же включился новый голос:
– Сами посудите: мы в амортизацию капитал вкладываем? Вкладываем. На дни рождения… На дни ангела… На престольные… на церковные… Бараки строим утепленные? Строим.
Это был голос решительный, уверенный в себе и оттого звучавший как бы громче остальных. Ваня вдруг осознал, что давно уже вдыхает запах кофе… причем совсем не того напитка, который Ваня нюхал и порой пил в студенческой столовой. При всей своей девственности Ваня понял, что тут в воздухе разносится аромат совершенно другого напитка, принципиально другого качества… В воздухе реял запах не кофейного напитка "Янтарь", а очень хорошего натурального кофе.
На цыпочках, пригибаясь, вышел Ваня в коридор от халатно незакрытой, хлопавшей по ветру форточки. Под дверью угловой комнаты, лаборатории, сочился невнятный мерцающий свет; Ваня, конечно же, двинулся в эту сторону, а голоса звучали и звучали:
– Да поймите же, Тит Карпович…
– Да это вы поймите, Алексей Николаевич…
– Господа, вы упорно не хотите понять…
Какое-то время Ваня стоял, не решаясь толкнуть эту дверь, и конечно, наконец толкнул… Вообще-то здесь была лаборатория – беленые стены, специальные столы с держаками для пробирок, сильный запах реактивов, портрет Менделеева на стенке. Но вот чего-чего, а лаборатории в помине не обнаружилось там, куда распахнул Ваня двери. Разве что портрет на стене был, но непонятно, Менделеева или кого-то другого, тоже очень бородатого?
Главное же, кроме портретов, стоял в комнате небольшой стол, на одной-единственной, но зато очень массивной круглой ножке, огромный удобный диван и три здоровенные кресла. Было еще много другого, типа "такой этажерочки… но это была не этажерочка… там свечи наверху стояли". Ваня почти не присматривался, времени у него не было, а вещи стояли незнакомые, порой не очень различимые в полутьме.
Не присматривался Ваня еще и потому, что на диване сидел один, а на креслах – еще двое; эта троица пила кофе из тонких фаянсовых чашечек. У них был какой-то свой разговор, у этих троих, они повернули головы к Ване с явным выражением досады. Странным образом это выражение быстро сгладилось у пожилого, востроносого, с седыми залысинами. Сидел этот полуседой почти спиной к Ване. Он был одет, как ни удивительно, в мундир, но совершенно неизвестного Ване покроя и с незнакомыми погонами. Ничего подобного не показывали Ванюше на военной подготовке! Вот этот-то военный от досады перешел вдруг к интересу и удивлению… по крайней мере, как его понял Ванюша.
– А вот и молодой человек! – возгласил он, как будто другие страдали слепотой и не видели вломившегося Ваню. – Будем его угощать!
– Вы неправы, Тит Карпович! Надо еще узнать, хочет ли он! – отозвался кто-то из другого кресла, бокового.
– А он такого кофе и не пил, уверяю вас, Никодим Сергеич! Если сомневаетесь – напрасно-с…
Пожилой в мундире смеялся, но подобострастия в позе, в наклоне это ему не убавило.
– Что не пил, это почти уверен… И все же, давайте спросим все-таки у юноши… Вы тут развлекаетесь, можно сказать, за счет человека, не способного понять последствий…
– А сюда лезть он улавливал последствия? – неприятно усмехнулся пожилой и махнул Ване приглашающе: – Да заходите вы, не стойте! Представиться извольте и садитесь.
– Студент третьего курса… Факультет механизации животноводства… Иванов Иван Иванович из села Кежма.
– Знатное село, богатое. Бывал там, – вежливо, но без улыбки проговорил Никодим Сергеевич и тут же отвлекся, сказал что-то сидящему на диване, вызвав у него ухмылку.
Как ни потчевали Ванюшу немецким и в школе и в Институте, а понял он в реках Никодима Сергеича разве что много раз прозвучавшее "дер", да еще запомнил трижды повторенное "Шафкопф". Смысл же фразы остался для него темен, как пучины Мирового океана.
Ваня присел на краешек стула, взял втиснутую Титом Карпычем чашечку и так и держал, больше всего боясь раздавить невесомый тончайший фарфор. Словно бы тончайший, невероятно хрупкий лепесток отделял горячий кофе от остального мироздания.
Странное дело: Ваня как-то и не удивился этим людям, не кинулся выяснять, откуда они взялись! И они сами, и это все: исходящий паром серебряный кофейник, аккуратно нарезанная красная рыба, коричневатый, сочащийся балык, какое-то темное мясо, черный и белый хлеб, ком масла в бисеринках влаги. Что-то говорило Ване, что нельзя ему здесь возмущаться, хамить, вызывать недовольства и даже особенного удивления. Что надо принять все, как есть, пока не пытаясь понять.
Происходило что-то непостижимое, непонятное его уму. Насчет желания военного навредить ему Ваня ничуть не обольщался, но… каким образом?! Что он затеял, медоточивый старый хрыч? Тем же инстинктом первобытного человека Ваня чувствовал, что Никодим Сергеевич – тот, что сидит сбоку, – вовсе ему не враждебен. Также чувствовал, что Алексей Николаевич тут главный, что он пока просто развлекается, совершенно неизвестно, какое решение он примет.
Ничуть не хуже этого Ваня видел, что у всех трех в этой комнате свои отношения, свои дела, свои планы и что он никак не вписывается в них. Появилось новое существо, и они, эти трое, выясняли между собой, что с ним делать… между собой, а вовсе не с этим новым существом. Ванюша так и сидел, во все глаза глядя на собеседников: и с подавленностью, и, что там говорить, смотрел с самым жгучим интересом!
– Мне все равно это не нравится, – гнул свое Никодим Сергеевич, – и я отмечаю: мы еще не спросили мнения Алексея Николаевича…
Алексей Николаевич, развалившийся на диване, лениво улыбался и молчал.
– Справедливо! И вот я взываю к Алексею Николаевичу и обращаю его просвещенное внимание, что молодой человек как раз из этих… Вы не можете не понимать, что это уже сегодня пионер и комсомолец, а очень может быть – и коммунист через небольшой срок…
– Октябренок, – подсказал сидящий сбоку.
– И октябренок… Тьфу! Вы легкомысленны, Никодим Сергеевич, вы неправы… Да вы пейте кофе, молодой человек!
К чести Вани следует сказать, что как ни был он наивен, как ни мало понимал происходящее, а никакая сила не заставила бы Ваню глотнуть дивно пахнущего кофе, положить в рот аппетитно отсвечивающий ломтик рыбы.
– И все же я хотел бы, чтобы Алексей Николаевич сами решили, так ли нужно все это затевать… Не я и даже не вы, Тит Карпович, при всем уважении!
– Ну неужели Алексей Николаевич будут в протестации! Не так много людишек вламывалось сюда! Не правда ли? Или я ошибаюсь?
Теперь мундироносный изгибался под другим углом, в направлении сидящего на диване; изгиб сделался еще подобострастнее.
Алексей Николаевич усмехнулся, разразился потоком иностранной речи. Даже Ваня уловил промелькнувшее в потоке слов "мерси" и догадался, что сказали по-французски.
Лицо мундирного скривилось; махая рукой, он пытался отвечать на том же языке, но видно было, что с трудом. Никодим Сергеич усмехался, а потом поманил Ваню рукой… Ваня вышел, повинуясь этой уверенной руке, вышел в коридор – прозаический, обыкновенный, в котором аромат кофе сразу же перебился запахом пыли, химикалиев и еще какой-то обычной в аудиториях затхлости.
– Что, все уже стало понятно? – участливо спросил Никодим Сергеевич.
– Не-а, – честно ответил Ванюша.
– Так вот, понятно тебе или нет, а давай чеши отсюда побыстрее. Это ты усвоил, малый?
– Ага! Спасибо!
Вот это Ваня и правда понял сразу! Он немедленно вчистил в сторону лестничного пролета. Чашку из невесомого фарфора он так и нес в руке… Потом никак не мог вспомнить, в какой именно момент чашка бесследно исчезла, словно ее никогда не было.
В некоторых отношениях оказался Ванюша умен и в своей группе ничего не говорил. Рассказал, что проверил он этаж, все в порядке… В этот вечер он высосал водяры больше, чем высасывал обычно, тем самым вызвал добродушные насмешки – что ж с того?!
В некоторых отношениях оказался Ванюша глуповат – на следующий же день побежал в большое серое здание, в КГБ, и рассказал там внимательному дяденьке с пронзительными глазами, кого видел в здании Института, при каких обстоятельствах. Дяденька задал очень много вопросов; даже Ваня понял, что его ловят на противоречиях. Но противоречий в речах Вани не было, потому что он ничего не соврал, а как раз старался рассказывать все как можно более точно.
Кроме того, в этот день Ваня оказался в заведении, где ему кололи иголкой сгиб локтя, вводили какую-то сыворотку под кожу, задавали раз по тридцать одни и те же вопросы про пьющего дядюшку и про то, не падал ли он с крыльца вниз головой. Ванюша не падал, он так и сказал тетеньке, которая его допра… в смысле, расспрашивала.
Потом с Ванечки взяли подписку, что он не будет разглашать ни своего приключения, ни всего, о чем беседовали с ним в большом сером здании. Ему намекнули, что, может быть, он раскрыл заговор шпионов и тайный притон китайских и американских агентов, что об этом – молчок, а уж они всем, чем надо, займутся.
Ванечка оказался человеком, который умеет делать выводы, и больше не совался никуда.
В большинстве же отношений оказался Ванюша Иванов самым обычным человеком – не очень умным и не очень глупым. В надлежащий срок закончил он институт, уехал к себе в село, где тоже жил просто и разумно: быстро женился, завел двоих детей и хозяйство – частью крестьянское, построенное на обработке земли, а частью охотничье, промысловое.
Наверное, его "случай" можно было бы отнести на счет пьющего дядюшки, неумеренного употребления водки им самим, наследственного отягощения и так далее. Все можно, если бы не одно обстоятельство… Дело в том, что корпус Сельскохозяйственного института, выходящий на улицу Мира (Воскресенскую), – это бывший жилой дом Николая Гадалова – богатейшего из красноярских купцов.
В 1920-е годы перебывало в нем выше крыши разных советских учреждений, все и не перечислить, а с 1935 года расположился Сельскохозяйственный институт.
В этом огромном здании, где жила и большая семья, и многочисленная прислуга, у каждого были как бы свои излюбленные места. Например, один из сыновей Николая Гавриловича, Алексей Николаевич, сделал себе кабинет для общения с узким кругом друзей, компаньонов и знакомых. Сделал как раз в той аудитории, в которую неосторожно вошел Ваня. Сам же Ваня же ничего об этом не знал тогда и никогда не узнал впоследствии. Я его не стал просвещать и не знаю, кто бы за такое дело взялся.
Во всяком случае, я после этого рассказа лучше понимаю вахтеров, которые не любят уходить далеко от дверей и хорошо освещенных привходовых частей, углубляться в недра старинного здания. Что они видят и слышат, я не знаю. Не исключаю, что они не видят и не слышат решительно ничего, что это просто интуиция подсказывает им, где их место, а куда ходить не стоит.
Еще я теперь верю в рассказы некоторых студентов. В то, что иногда в аудитории, где читают лекции по "Истории КПСС", раздается странный звук, больше всего напоминающий сдавленное хихиканье. Могу себе представить, как забавлялись Гадаловы, их друзья, родственники и компаньоны, даже их случайные знакомые, слушая официальные советские бредни.
Мифы енисейской навигации
Рабство тогда было везде… Но лоцман на Миссисипи рабства не знал.
М. Твен
До появления гражданской авиации во многие районы севера можно было попасть только одним способом – по реке. Допустим, из множества сел и деревень на юге края еще можно было приехать по зимней дороге: это в тех местах, естественно, где были лошади и, соответственно, было кого запрягать в сани, когда установится зимник. Но даже из богатых русских деревень на лошадях вывезти можно не так уж много. То есть вывозили и кожи, и шкуры, и мороженое мясо, и замороженное молоко. Это замороженное кругами молоко почему-то особенно поражает воображение многих жителей Европы. А почему, собственно? Наморозить в кастрюле молоко совсем нетрудно. Потом молоко выколачивают из посуды, и получается ровный, удобный для отсчета круг. Такие круги легко накапливать хоть всю зиму, было бы желание. Я еще своими глазами застал эту торговлю молочными морожеными кругами. В 1950-х – начале 1960-х мороженые молочные круги на базаре продавались так же обычно, как говядина или барсучий жир. Впрочем, барсучий жир – это для жителя Европейской России, особенно обеих столиц, тоже из области экзотики.
Ну вот что можно увезти на санях, даже если ездить несколько раз в зиму? Продукцию охоты – шкуры, жир, мясо. Мясо и то не все, потому что туша лося потянет килограммов на триста, а сани поднимут от силы килограммов четыреста, если кони хорошие и если считать с ямщиком, одетым тепло, а тем самым и тяжело. Можно вывезти продукцию животноводства – шкуры, кожи, шерсть, то есть то, что весит поменьше, а стоит все-таки побольше. Мясо можно везти в город только тогда, когда город не очень уж далеко; по опыту, возили километров за двести-триста. Молоко повезут с еще меньшего расстояния – километров сто или двести.