А самая главная продукция крестьянина – хлеб? Эту главнейшую "продукцию" везти важнее всего: возможность торговать зерном делает хозяйство товарным, экономически состоятельным. Но везти хлеб труднее всего: хлеб тяжел и сравнительно дешев, если брать по весу, то дешевле мехов, даже дешевле кож. До появления пароходов сибирское крестьянство вывозило хлеб по воде. Но много ли увезешь на веслах (если плыть по течению) или если тащить лодку бечевой, по-бурлацки (против течения)? Крестьянство обрекалось на полунатуральное хозяйство – на то, чтобы самим и потреблять то, что произвели.
Впрочем, это мы пока говорим о местах обжитых, населенных. О местах, где давно проложены дороги, где пашни вытеснили тайгу, а сельские жители мало отличаются от жителей московской или воронежской губерний. К северу от Ангары лежат очень малодоступные для человека области с совсем другими правилами жизни.
Три огромные реки впадают в Енисей – Ангара, Подкаменная Тунгуска и Нижняя Тунгуска. Ангару тоже называют иногда Верхней Тунгуской, но Ангара – река совсем другая. На Ангаре при всей суровости климата, коротком лете, зиме с морозами порядка 50 градусов – на Ангаре растут сосновые леса, как и под Красноярском. На Ангаре можно с трудом, но все-таки вырастить хлеб. Плохой, но урожай той же самой ржи или пшеницы, что и в пятистах, и в тысячи километров южнее. На Ангаре вполне могут жить русские и могут жить так же… ну, почти так же, как в более благодатных местах.
На Подкаменной Тунгуске условия уже совсем другие. Тут нет сосновых лесов, тут растет опадающая на зиму лиственница. Тут вечная мерзлота, на десятки, на сотни метров вглубь от поверхности вся толща земли прослоена кристалликами льда. Попробуйте копать эту землю – и под лучами солнца земля оплывет, яма потеряет форму, превратится в грязную лужу. Летом вечная мерзлота оттаивает сантиметров на 30–50, не больше. Неприхотливая лиственница разбрасывает цепкие корни везде по этому поверхностному слою. Стоят деревья далеко друг от друга, каждому из них нужно пространство. Даже на юге Сибири лес порой удручает европейца – очень уж низкий! На Украине, на юге Российской Федерации сосновый лес достигает высоты в 20–25 метров. У нас – только метров 15, ведь сосна тоже любит и теплое, долгое лето, и хорошо прогретую почву…
Лиственничный лес Севера – это место, попав в которое, европеец и не поймет, что он в лесу. Редко стоят деревья высотой в 8, в 10 метров. Между ними – кочки, кочки, кочки, и все покрыты сплошной щеткой оленьего мха, лишайника ягеля. Дорог здесь нет. Вообще нет. С Ангары на Подкаменную Тунгуску еще ведут так называемые "вьючные тропы". То есть тропы, где можно вести за узду навьюченную лошадь. На самом севере и таких "вьючных троп" нет, потому что нет лошадей. Нет для них корма; все, что съест лошадь, предстоит сначала завезти в сии приятные места.
Расстояния чудовищные. Между маленькими, жмущимися к реке поселочками из 2–3, самое большее из 5 изб – километров по 200, по 300, по 500. Даже сегодня в Эвенкийском национальном округе плотность населения – 1 человек на 76 квадратных километров.
На севере есть только два способа передвигаться: на лодке и на оленях. На лодке вы проедете далеко не везде, потому что все реки на Севере очень порожистые, далеко не через все пороги вы сумеете проплыть.
В июне, во время половодья, пороги закрыты водой, но не всякий человек направит лодку в эту бешено несущуюся, оскаленную пеной реку. Ведь всю зиму выпадал снег, ложился на тайгу покровом толщиной в метр – в полтора. Теперь за две-три недели вся эта вода растаивает, стекает в реки, со скоростью курьерского поезда уносится в океан. К концу июня реки опять станут узкими, мелкими. К воде надо будет идти через галечник, а галечники станут шире самой полоски воды. Участки реки опять разделят пороги, и никуда вы толком не проедете…
Итак, остается олень, и я не уверен, что смогу остаться в рамках приличий, рассказывая про это чертово животное. То есть вообще-то существо это милое; несмотря на здоровенные рога, оно абсолютно безопасно. Кроткий вид и огромные миндалевидные глаза вызывают восторженные вопли дам и улыбки мужчин… Особенно когда им никуда не надо ехать, и общаться с оленем для них – чистой воды развлечение.
Один французский путешественник проехал на верблюде от побережья Средиземного моря до юга Сахары, до города Тимбукту. Дней по пятьдесят он буквально не слезал с этого могучего животного.
– Как вы, наверное, любите верблюдов! – щебетали парижские дамы.
– Я даже на картинке не могу видеть верблюда без того, чтобы не выколоть ему глаза… – мечтательно улыбался путешественник, изумляя дам своей жестокостью. Очень хорошо понимаю его, вспоминая кроткого оленя.
Вы никогда не ездили на олене, читатель? Ваше счастье!
Потому что садиться на оленя надо вовсе не туда же, куда и на лошадь. Если вы сядете оленю на спину, вы попросту сломаете ему позвоночник, и садиться надо на лопатки. Олень начинает мелко-мелко семенить – ему ведь тяжело, оленю. Если лошадь весит в несколько раз больше человека и несет его играючи, то олень-то весит килограммов 70–80, от силы 100. Верхового оленя называют эвенкийским словом "учаг". В учаги отбирают далеко не всякого оленя, а только самых крупных и сильных. Но и "учаг" мелко семенит под человеком, даже у самого черствого ездока постепенно просыпается совесть – как же ему тяжело, бедному…
Кожа на боках у оленя почему-то все время двигается, гуляет сама по себе. Она слабо прикреплена к мясу; вы все время едете то в одну, то в другую сторону и не перестаете балансировать. Иногда эта кожа может непредсказуемо сместиться сантиметров на двадцать вниз, на один бок, очень быстро и так же неожиданно. В этом случае вы или быстро соскочите с оленя, или просто упадете в сочащийся влагой ягель, поднимая фонтанчики воды. Олень иногда с кротким выражением встанет, это хороший вариант. Хуже, если оленю придет в рогатую голову, что он теперь уже свободен, и он вчистит по лесу, где вы его никогда не поймаете без помощи эвенков.
К сказанному надо добавить еще две вещи, чтобы читатель обладал всей полнотой информации и мог решать, путешествовать ли ему по летней Эвенкии. Во-первых, то, что летом в северной тайге невероятно парко и душно. Ягель на 95 % состоит из воды. В вечно мерзлую почву вода тоже почти не уходит, застаивается на поверхности. Лиственницам это, наверное, доставляет только удовольствие, но людям очень тяжело в этой банной атмосфере.
Второе – это комары и гнус. Боюсь, что европеец просто не в силах понять, что имеется в виду под этими невинными словами. Если вы можете отмахиваться от комаров одной рукой – считайте, что комаров нет вообще. Если обе ваши руки в движении и гнус не успевает до вас добраться – значит, гнуса в этот день очень мало, волноваться совершенно не о чем. Вот когда от гнуса буквально невозможно никак избавиться, никакими решительно силами – только тогда имеет смысл заводить разговор о гнусе.
Считается, что в пасмурные дни гнуса больше, но, кроме этого, его численность зависит от каких-то непостижимых для человека природных циклов. То их неимоверно много, то мало, то много, но можно терпеть… Никто не может толком объяснить, почему этих тварей становится больше или меньше. При советской власти существовал даже специальный научно-исследовательский институт, изучавший таежных кровососов. Официального названия этого заведения не мог вспомнить ни один из моих знакомых, но вот кто такие "мошкодавы" – это помнили все, ходившие "в поле" в 1970–1980-е годы. Успехи у "мошкодавов" были куда как скромные. Мало того, что никаких средств защиты они так и не предложили, "мошкодавы" даже не в силах были объяснить, почему в одни дни гнуса много, а в другие он почти что пропадает. Загадка сия как была, так и осталась велика есть.
Всякому, кто захочет романтики дальних дорог, где ветер рвет горизонты и раздувает рассвет, я советую почитать полевые дневники, сделанные на маршрутах записи… В страницы этих документов до сих пор намертво вдавлены дохлые комары и гнус, очень часто уже с кровью человека. Впечатляет!
Есть, конечно, и еще одна специфическая прелесть путешествия по северной тайге – там никогда не знаешь, куда двигаться. То есть существует, конечно, такая штука, как компас, по солнцу тоже худо-бедно можно определяться, но сама тайга совершенно лишена примет. На реках-то еще можно выделить знакомую излучину, запомнить форму косы… Сам же лес выглядит везде одинаково… по крайней мере, с точки зрения "пришельца с юга".
Эвенки ни за что не согласятся с такой оценкой. Они всегда знают, где находятся, куда надо идти. У них есть даже классическое слово для этого: "Трахт!".
– Дядя Никита, ну где же река?! Где поселок?!
– Посему не видис?! Трахт!
С этими словами эвенк махает рукой, указывая направление. Для него на этом везде одинаковом ягеле, на ничем не различимых кочках как бы проходит дорога; он вам ее честно показывает. Скорее всего, вы долго будете всматриваться в белесое небо, в дрожащие от марева стволы лиственниц… и так и не увидите даже подобия "тракта". Но эвенк проведет вас уверенно, ни на секунду не усомнившись ни в расстоянии, ни в направлении движения, с точностью до нескольких метров.
Зимой, впрочем, езда по тайге на олене еще более "увлекательное" занятие. Вот рогатую тварь запрягают в санки, причем между нартами и зверем расстояние почему-то очень большое – не меньше метра-полутора. Нарты легкие, из тоненьких палочек, потому что ведь и олень маленький и слабый, меньше лошади. Вот вам вручают хорей – ствол березки длиной примерно метра в два с половиной, чтобы, лежа животом на нартах, вы могли бы дотянуться до оленя. Предполагается, что этим шестом вы будете управлять оленем… Но как?!
"Сулуй в зопу!" – жизнерадостно объясняют эвенки. Нужно переводить? Пожалуйста! Сказанное представителями древнего и могучего народа означает как раз то, что вы подумали: "Шуруй в ж*пу!".
Вы делаете, как вам сказали, ложитесь на санки и "шуруете"… В следующий момент вы все трое оказываетесь в совершенно разных местах, потому что олень куда-то убежал, палка-хорей улетела, а вы торчите головой в сугробе. Я не преувеличиваю – именно что торчите, потому что в сухом и очень холодном климате снег сухой и рыхлый. Человек без лыж совершенно не может идти по такому снегу, он сразу же начинает проваливаться по пояс, с первых же шагов. Если человек пролетит некоторое расстояние и будет запущен с хоть какой-нибудь силой, он именно что втыкается в сугроб головой вперед. Какое-то время уходит на то, чтобы освободиться.
К чести эвенков будь сказано, они не смеются чужому горю. Очень веселятся туристы – опять же к чести их будь сказано – не только над посторонними, но и над собой, друг над другом. Но если надо куда-то ехать, что-то делать, если куда-то торопишься, это все, говоря мягко, раздражает.
Самое главное – завести на оленях в северную тайгу, тем более в тундру, нельзя почти что ничего. По крайней мере, ничего объемного и тяжелого. Поэтому с древних, почти легендарных времен – с XVII, с XVIII веков, с появления русских на Енисее – все на север завозилось по воде. Только по воде! Другое дело, сколько грузов было реально завести все той же бечевой, да еще по неудобным, не приспособленным для жизни местам.
Спасением для Севера сделался пароход. По рекам Европейской России пароходы бегали с 1837 года, доказывая: посредством паровой машины по воде можно возить что угодно, кого угодно. Куда угодно? Да… Туда, где есть достаточно глубокая вода. Когда угодно? Да… Если нет льда. Пароходы связали города, стоящие на громадных, медленно текущих реках России, везли грузы и людей от Астрахани до Твери.
В 1861 году составилась первая в Красноярске пароходная компания. С 1863 года пароход "Енисей" прошел Северным морским путем и начал делать рейсы по реке – от Енисейска на север. Гиблая северная тайга, беспредельность тундр по всему Таймырскому полуострову оказались хоть как-то связанными с Енисейском. В места, где люди попросту не видали никогда буханки хлеба, повезли муку, крупу, ткани в масштабах, совершенно не виданных раньше.
От Енисейска пароход мог идти в Ангару, вплоть до Байкала, и даже по Бакалу и его притоку Селенге – до Бурятии и Монголии. Проблемой стало судоходство по самому Енисею, к югу от Казачинских порогов – от двух перекатов, где Енисей пробивает себе дорогу в отрогах Енисейского хребта. Русло реки тут сужается с 650 до 350 м, скорость течения достигает 18 км в час.
Казачинские пороги считались непроходимыми, долгое время никто и не пытался провести через них пароход. Была даже идея провести в Красноярск пароход по частям или привезти паровую машину, необходимые приборы, инструменты, а корпус собирать в самом городе. Ведь появись на Енисее пароход южнее Казачинских порогов, он вполне мог бы ходить от этих порогов до самых Саянских гор.
Великое дело сделал Николай Гадалов, с которым так многое связано в жизни старого Красноярска. Не веря в легенды и традиции, Гадалов велел провести замеры уровня талой воды на Казачинских порогах в половодье. Измерения показали: в середине июня пароход сможет пороги пройти, если ему хватит сил двигаться против очень сильного течения.
В 1880-е годы Н. Гадалов купил у фирмы "Кнопп" пароходы "Москва" и "Дальмах" и несколько барж. Это вообще очень известная, даже знаменитая фирма, "Кнопп", торговавшая всем на свете, от запонок и пуговиц до пароходов и паровозов. В начале ХХ века о фирме ходила частушка:
В магазине Кноппа выставлена жо…!
Не подумайте дурного, желтая перчатка!
Этот самый "Кнопп" и продал Гадалову пароходы. Пароходы, вопреки пессимизму скептиков, смогли идти узким фарватером, преодолели пороги! В конце июня 1882 года чуть не весь Красноярск сбежался смотреть на "Москву", ведь многие красноярцы в своей жизни еще не видели парохода.
Расчет Николая Гадалова, как чаще всего и бывало, не подвел: в 1884 году чистый доход от эксплуатации "Москвы" достиг 14 592 рубля, "Дальмаха" – 10 099. В 1888 году по Енисею ходили 6 пароходов, из них 3 были Гадалова, а 3 принадлежали иркутскому воротиле И. М. Сибирякову. К Первой мировой войне, к 1914, по Енисею ходило 29 пароходов и много барж. Вот теперь производящие хлеб районы смогли сдавать свою продукцию.
На берегах Енисея сразу же появилось множество пунктов, куда свозили хлеб из окрестных деревень. Даже если надо было везти тридцать, пятьдесят, даже и сто километров, то это все же далеко не триста и не пятьсот. Хозяйство сделалось гораздо более эффективным, товарным; а с 1895 года, когда железная дорога дошла до Красноярска, Сибирь превратилась в одну из житниц России, да и не только России. До 3 миллионов пудов, то есть до 50 тысяч тонн хлеба, вывозилось из Сибири в начале ХХ столетия.
Сейчас уже трудно даже представить себе, какую огромную роль играли пароходы в жизни края, какой огромный интерес, какой общественный престиж имело все, связанное с водным транспортом. Сравнить это можно разве что с тем общественным вниманием, которое обеспечено было к речникам на Миссисипи во времена Марка Твена. Причины совершенно одинаковы: и на Миссисипи, и на Енисее пароходы были главным средством транспорта.
По обоим берегам и Миссисипи, и Енисея знали все названия пароходов, имена их капитанов, штурманов и кочегаров, а очень часто и матросов. Как идет какой пароход, чего боится его капитан, в какие сложные ситуации попадал экипаж и как себя вел при этом – все подобные истории знали жители всех приречных селений.
С одним из этих старых, овеянных легендами пароходов на Енисее связана история, с трудом вообразимая для ума, но подтверждаемая многими людьми. История эта то ли однажды произошла возле старинного села Юксеево, то ли постоянно происходит на реке возле этого села. Я не берусь объяснить, что именно до такой степени удивило и напугало одного местного бакенщика. Я могу только пересказать эту историю и заверить читателя, что Ваня Прада психически вполне здоров и совершенно не склонен к розыгрышам или к выдумкам.
Дело в том, что Ваня по кличке "Прада" работал бакенщиком в Юксеево. Речной флот во многих поселках на берегу имеет свои ремонтные пункты, везде старается иметь своих бакенщиков. Ремонтники и бакенщики – это особенная категория речников. Живут они на берегу, никуда не плавают, только обеспечивают возможность плавать для тех, кто "ходит" на речных судах. Ремонтники, понятное дело, ремонтируют и сами суда, и все судовое "хозяйство".
А бакенщики… В свое дежурство бакенщик на лодке выходит к бакенам и зажигает в них фонари. Утром гасит. Вот что делает бакенщик, и за эту работу он получает весьма приличную зарплату. В общем-то, работа эта даже увлекательная, далеко не неприятная: выходить на лодке на реку, обеспечивать речное движение, а потом сидеть в темноте на берегу, слушать пыхтение и гул идущих по реке судов. Они ведь идут не без твоей помощи…
К этой идиллии надо добавить, что плыть-то надо в любую непогоду, в том числе в бурю, в грозу, когда столбы молний так и рушатся с грохотом в воду. Порой в целом приятная работа оборачивается не самыми сладостными впечатлениями. Но все-таки работа бакенщика и важна, и неплохо оплачивается, и приятнее многих. Ваня Прада был хорошим речником и к тому же великолепным рыбаком. Сразу, наверное, этого не скажешь, потому что Ваня – маленький, незаметный, к тому же хромает на правую ногу: одна нога у него от рождения короче другой. К тому же он очень стеснительный. Познакомить Ваню с автором этих строк оказалось невероятно трудно, потому что он… стеснялся нового человека.
В эти годы мой близкий друг работал на стационаре Академии наук, в селе Юксеево. Рыбачил он много и активно; конечно же, Андрей быстро познакомился с Ваней – человеком с доброй, наивной улыбкой, с короткой ногой и характером юродивого. Ваня сообщил Андрею Гурову массу интереснейших сведений о местах рыбной ловли, местных браконьерах и зимовальных ямах рыб. Ввел и в курс правил, по которым следует поступать в сложных ситуациях жизни, например, если два браконьера одновременно приехали в одно и то же место. Жизнь рыбаков на Енисее – особая и очень увлекательная тема. До сих пор не представляю, откуда "местные" узнавали о появлении на реке рыбнадзора. Уверен, что никто им об этом не сообщал; не было никакого браконьерского "агента 007" в составе героических рядов рыбнадзоровцев, это точно. Но вот тем не менее ситуация, которая повторялась великое множество раз: сидим мы в Юксеево, в стационаре, с Андреем и его лаборантом Витей.
Сидим, дым коромыслом, разливаем много чего в кружки. С непривычки после большого перерыва вино сразу ударяет в голову. Предметы становятся красочнее и объемнее, темнота – темнее, экспедиция – экспедиционнее, а Андрей – еще интереснее.
Витя сидит напротив и противным голосом возглашает что-то типа: "Ну вот, появилась психологическая зависимость… Скоро появится и физическая…". Витя абсолютно не пьет, не курит; наше занятие ему непонятно и неприятно. С питьем водки и курением он борется, как только может.
В это время на реке всю ночь шум, слышится тихое урчание двигателей. Это создает особый колорит места, вообще всей долины Енисея, всех поселков на берегу. Всю ночь по реке и вверх, и вниз идут корабли. Всю навигацию везут грузы на север и с севера. Под урчание и рокот моторов засыпаешь. Их слышишь, просыпаясь среди ночи. Выходишь в туалет и слышишь краем сонного уха привычный шум на реке.