Меня охватило неожиданное ощущение, своего рода беспокойство. Мои мысли стали бессвязными. Я думал о вещах, не имеющих никакого отношения к происходящему. Я заметил это и попытался вернуть свои мысли к действительности, но не смог этого сделать, несмотря на огромные усилия. Словно какая-то сила мешала мне сосредоточиться, чтобы размышлять связно.
Сакатека не сказал больше ни слова, и я не знал, что еще сказать или сделать. Совершенно автоматически я повернулся и ушел.
Позднее я почувствовал себя обязанным рассказать дону Хуану о своей встрече с Сакатекой. Дон Хуан расхохотался.
- Что же в действительности тогда произошло? - спросил я.
- Сакатека танцевал, - ответил он. - Сакатека увидел тебя, а затем танцевал.
- Что он сделал со мной? Я чувствовал холод, у меня все плыло перед глазами.
- Очевидно, ты ему не понравился, и он тебя остановил, бросив на тебя слово.
- Каким образом он мог это сделать? - воскликнул я недоверчиво.
- Очень просто. Он остановил тебя своей волей.
- Как ты сказал?
- Он остановил тебя своей волей.
Объяснение меня не устроило. Его заявления звучали для меня белибердой. Я пытался расспрашивать его дальше, но он не смог объяснить этот случай так, чтобы для меня хоть что-либо прояснилось.
Очевидно, что этот случай - как и любой случай в чуждой системе рациональных интерпретаций - может быть объяснен или понят только в терминах единиц значения, относящихся к этой системе. Поэтому эта книга является репортажем, и ее следует читать как репортаж. Система, которую я записывал, была для меня невоспринимаемой, и претензии на что-либо кроме отчета несостоятельны. В связи с этим я придерживаюсь феноменологического подхода и стараюсь в своих записях касаться магии только как представленного мне феномена. Как воспринимающий я записывал то, что воспринимал, стараясь в момент записи воздерживаться от суждений.
Часть I. Преддверие к виденью
1
2 апреля 1968 года.
Дон Хуан секунду глядел на меня - казалось, он совсем не был удивлен моему появлению, несмотря на то, что прошло уже более двух лет с тех пор, как я последний раз приезжал к нему. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что я изменился и выгляжу толстым и мягким.
Я привез экземпляр своей книги. Без всяких предисловий я вынул ее из портфеля и протянул ему.
- Это книга о тебе, дон Хуан, - сказал я.
Он взял ее и одним движением пролистал страницы, как если бы это была колода карт. Ему понравился зеленый оттенок переплета и формат книги. Он погладил ее, повертел в руках, а затем вернул мне ее обратно. Я чувствовал большой прилив гордости.
- Я хочу, чтобы ты оставил ее себе, - сказал я.
Он покачал головой в беззвучном смехе.
- Лучше не надо, - сказал он и затем добавил, широко улыбаясь, - ты знаешь, что мы делаем с бумагой в Мексике.
Я рассмеялся. Мне показалась прекрасной его ирония.
Мы сидели на скамейке в парке небольшого городка в горном районе Центральной Мексики. Абсолютно никакой возможности дать ему знать о моем намерении посетить его у меня не было, но я был уверен, что найду его, и нашел. Я провел в этом городе совсем немного времени прежде, чем дон Хуан прибыл с гор - я нашел его на рынке, у прилавка одного из его друзей.
Дон Хуан сказал, как само собой разумеющееся, что я тут как раз вовремя, чтобы доставить его обратно в Сонору; мы расположились в парке, чтобы подождать его друга, индейца племени масатек, у которого он остановился.
Мы просидели около трех часов. Пока длилось ожидание мы разговаривали о разных пустяках, и к концу дня, как раз перед появлением его друга, я рассказал об одном случае, свидетелем которого стал несколькими днями ранее.
В дороге моя машина сломалась. Это произошло на окраине одного городка и в течение трех дней мне пришлось находиться там, пока длился ремонт. Напротив автомастерской был мотель, но окраины всегда действовали на меня удручающе, поэтому я остановился в современной восьмиэтажной гостинице в центре.
Коридорный сказал мне, что в отеле есть ресторан, а когда я спустился туда поесть, оказалось, что столики имеются и снаружи, на тротуаре. Они довольно красиво располагались на углу улицы под низкими кирпичными арками современных форм. Снаружи было прохладно и столики были свободны, однако я предпочел устроиться в душном помещении. Входя я заметил, что на краю тротуара перед рестораном сидит группа мальчишек-чистильщиков обуви; я был уверен, что они станут надоедать мне, если я сяду за один из наружных столиков.
Со своего места я мог видеть этих мальчишек через оконное стекло. Пара молодых людей заняла столик, и мальчишки окружили их, предлагая почистить обувь. Молодые люди отказались. К моему изумлению, мальчишки не стали настаивать, а вернулись и сели на свое место. Через некоторое время трое мужчин в деловых костюмах поднялись и ушли. Мальчишки, подбежав к их столику, начали доедать остатки пищи. Через несколько секунд тарелки были чистыми. То же самое повторилось и с объедками на всех остальных столах.
Я заметил, что дети были весьма аккуратны; если они проливали воду, то они промокали ее своими фланельками для чистки обуви. Я также отметил тщательность, с какой они уничтожали съестное. Они съедали даже кубики льда, оставшиеся в стаканах, лимонные дольки из чая, кожуру и все прочее. Не оставалось совершенно ничего.
За то время, что я пробыл в отеле, выяснилось, что между детьми и хозяином ресторана существует соглашение: детям позволено околачиваться у заведения с тем, чтобы заработать немного денег у посетителей, а также доедать остатки пищи на столиках - с условием, что они никого не рассердят и ничего не разобьют. Всего их было одиннадцать человек в возрасте от пяти до двенадцати лет, однако самый старший держался особняком от остальной группы. Они намеренно отталкивали его, распевая дразнилку, в которой говорилось, что у него уже есть лобковые волосы, поэтому он слишком стар, чтобы находиться среди них.
После трех дней наблюдения за тем, как они подобно стервятникам бросались на самые непривлекательные объедки, я искренне расстроился и покинул город с чувством, что нет никакой надежды для этих детей, что их мир уже сформирован ежедневной борьбой за крохи пищи.
- Ты их жалеешь? - удивился дон Хуан.
- Конечно, - сказал я.
- Почему?
- Потому что мне небезразлично благополучие окружающих меня людей. Эти мальчишки - дети, а их мир так некрасив и мелок.
- Подожди! Подожди! Как ты можешь говорить, что их мир некрасив и мелок? - спросил дон Хуан, передразнивая мою интонацию. - Ты думаешь, что твои дела обстоят лучше, не так ли?
Я сказал, что так и думаю, и он снова спросил меня, почему. Я ответил, что по сравнению с миром этих детей мой мир бесконечно более разнообразен, богат переживаниями и возможностями для личного удовлетворения и развития. Смех дона Хуана был искренним и дружеским. Он сказал, что я неосторожен в своих заявлениях и что я не могу измерить богатство и возможности мира этих детей.
Я подумал, что дон Хуан просто упрямится. Я действительно думал, что он становится на противоположную точку зрения просто для того, чтобы позлить меня. Я искренне верил, что у этих детей нет ни малейшего шанса для интеллектуального роста.
Я отстаивал свою точку зрения еще некоторое время, а затем дон Хуан прямо спросил меня:
- Разве ты не говорил однажды, что стать человеком знания является величайшим, на твой взгляд, человеческим достижением?
Я говорил так и повторил вновь, что стать человеком знания - это, по-моему, одно из величайших интеллектуальных достижений.
- Ты считаешь твой очень богатый мир поможет тебе когда-нибудь стать человеком знания? - спросил дон Хуан с легким сарказмом.
Я не ответил, и тогда он сформулировал этот же вопрос иначе - прием, который я всегда использовал по отношению к нему, когда считал, что он не понимает.
- Другими словами, - сказал он, широко улыбаясь и явно сознавая, что я заметил его игру, - помогут ли тебе стать человеком знания твоя свобода и твои возможности?
- Нет! - сказал я с ударением.
- Тогда как же ты можешь испытывать жалость к этим детям? - спросил он серьезно. - Любой из них может стать человеком знания. Все известные мне люди знания были детьми вроде тех, которые на твоих глазах доедали объедки и вылизывали столы.
Аргумент дона Хуана вызвал у меня неприятное чувство. Этим обделенным детям я сопереживал не оттого, что им не хватает пищи, а оттого, что мир, по моему мнению, уже приговорил их к интеллектуальной несостоятельности. И, однако же, по утверждению дона Хуана, каждый из них мог достичь того, что я считал вершиной интеллектуального роста - стать человеком знания. Моя жалось к ним была неуместна. Дон Хуан поймал меня очень точно.
- Может быть, ты и прав, - сказал я. - Но как избавиться от желания, от искреннего желания помочь окружающим тебя людям?
- Как, по-твоему, им можно помочь?
- Облегчая их ношу. Самое меньшее, что можно сделать для окружающих нас людей, - это попытаться изменить их. Ты ведь и сам занимаешься этим. Разве нет?
- Нет. Я этого не делаю. Я не знаю что менять, и зачем что-либо менять в окружающих меня людях.
- А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты учил меня не для того, чтобы я смог измениться?
- Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что однажды ты станешь человеком знания - этого никак нельзя определить заранее - но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно, сможешь увидеть людей другим способом, и тогда ты поймешь, что невозможно изменить хоть что-либо в них.
- Что это за другой способ видеть людей, дон Хуан?
- Люди выглядят по-другому, когда ты видишь. Дымок поможет тебе увидеть людей, как нити света.
- Нити света?
- Да. Нити, похожие на белую паутину. Очень тонкие волокна, которые идут по кругу от головы к пупку, так что человек выглядит, как яйцо из кругообразно движущихся волокон. А его руки и ноги подобны протуберанцам, вырывающимся в разные стороны.
- И так выглядит каждый?
- Каждый. Кроме того, человек находится в контакте со всем остальным, но не через руки, а через пучок длинных волокон, выходящих из центра его живота. Эти волокна соединяют человека со всем окружающим; они сохраняют его равновесие и придают устойчивость. В общем, как ты сам когда-нибудь увидишь, человек - это светящееся яйцо, будь он королем или нищим, и не существует способа изменить в нем хоть что-либо: точнее сказать, что можно изменить в светящемся яйце? Что?
2
Мой визит к дону Хуану положил начало следующему циклу. Мне не потребовалось никаких усилий для того, чтобы вновь попасть в старое русло удовольствия от его чувства драматизма, его юмора и терпения по отношению ко мне. Я определенно чувствовал, что мне нужно бывать у него чаще. Не видеть дона Хуана было действительно большой потерей для меня, и, кроме того, меня сильно интересовали некоторые вещи, которые я хотел с ним обсудить.
После того, как я закончил книгу о его учении, я начал перебирать те свои полевые записи, которые не вошли в нее. Выяснилось, что я опустил довольно много ценной информации, потому что делал акцент на состояниях необычной реальности. Просматривая свои записки, я пришел к заключению, что умелый маг может спровоцировать у своего ученика самые необычные состояния восприятия, просто "манипулируя социальными ключами". Все мои построения, касающееся природы этих манипулятивных процедур, основывались на предположении, что для создания заданного спектра восприятия необходим ведущий. Чтобы проверить эту гипотезу, я решил детальнее изучить пейотльные собрания магов. Исходя из того, что на этих собраниях маги приходили к соглашению относительно природы реальности без какого-либо открытого обмена словами или знаками, я сделал вывод, что для достижения такого соглашения используется очень запутанный код. Я разработал сложную систему для реконструкции этого кода, и отправился с ней к дону Хуану, чтобы узнать его мнение о моей работе и спросить совета.
21 мая 1968 года.
Во время моего путешествия к дону Хуану ничего необычного не случилось. Температура воздуха в пустыне превышала сорок градусов, что было довольно утомительно. После обеда жара стала спадать, и, когда я ранним вечером подъехал к его дому, дул прохладный ветер. Я не очень устал, поэтому мы сели поговорить в его комнате. Это был не тот разговор, который стоило записывать, я не придавал ему большого значения. Мы говорили о погоде, об урожае, о его внуке, индейцах яки, мексиканском правительстве. Я заметил, что мне всегда нравилось то особое ощущение, которое возникает, когда разговариваешь в темноте. Он сказал, что это соответствует моей разговорчивой натуре, что мне нравится болтовня в темноте, потому что болтовня - единственное, что я могу делать в это время. Я возразил, что мне нравится не сам по себе разговор, а убаюкивающее тепло темноты, которое при этом возникает. Он спросил, что я делаю дома, когда становится темно. Я ответил, что всегда включаю свет или гуляю по освещенным улицам, пока не придет время спать.
- О-о… - протянул он с некоторым разочарованием, - я думал, что ты научился использовать темноту.
- Для чего ее можно использовать? - спросил я.
Он сказал, что темнота (он назвал ее "темнота дня") - лучшее время для того, чтобы видеть. Слово "видеть" он произнес с особенной интонацией. Я захотел выяснить, что он имеет в виду, но он ответил, что уже слишком поздно, чтобы вдаваться в этот вопрос.
22 мая 1968 года.
Как только я проснулся утром, я безо всяких вступлений рассказал дону Хуану, что разработал систему, объясняющую происходящее на пейотльном собрании - митоте. Я взял свои записи и прочел то, что мне удалось создать. Он терпеливо слушал, пока я старался разъяснить свою схему.
Я утверждал, что необходим тайный лидер, способный настроить участников таким образом, чтобы они могли прийти к заданному соглашению. Я отметил, что люди присутствуют на митоте для того, чтобы найти Мескалито и получить от него урок правильного образа жизни. При этом они не обмениваются между собой ни единым словом или жестом, и все же они находятся в согласии относительно присутствия Мескалито и содержания его урока. По крайней мере, именно так было на том митоте, на котором я присутствовал: все согласились, что Мескалито появился перед ними и дал им урок. На своем собственном опыте я убедился, что форма индивидуального появления Мескалито и его последующий урок были поразительно единообразны, хотя варьировали по содержанию от человека к человеку. Я не мог объяснить такого единообразия иначе, как приняв его результатом скрытой и сложной настройки.
У меня ушло почти два часа на то, чтобы прочесть и объяснить дону Хуану сконструированную мной схему. Закончив, я попросил его своими словами рассказать, какова в действительности процедура приведения участников митота к соглашению. Когда я перестал говорить, дон Хуан нахмурился. Я подумал, что мои объяснения его заинтересовали; он, казалось, был глубоко задумавшимся. После некоторого молчания я спросил его, что он думает о моей схеме.
Мой вопрос внезапно изменил выражение его лица. Вначале он улыбнулся, а затем стал раскатисто хохотать. Я тоже попытался засмеяться и нервно спросил, что здесь смешного.
- Ты сошел с ума! - воскликнул он. - Зачем кто-то будет заниматься настройкой кого-либо в такое важное время, как митот? Ты думаешь, что с Мескалито можно валять дурака?
На секунду я подумал, что он уклоняется от ответа на мой вопрос.
- Зачем кому-либо этим заниматься? - настойчиво повторил дон Хуан. - Ты был на митотах и должен помнить, что никто не объяснял тебе, что чувствовать или делать, - никто, кроме самого Мескалито.
Я настаивал на том, что такое объяснение невозможно, и вновь попросил рассказать каким способом достигается соглашение.
- Я знаю, зачем ты приехал, - сказал дон Хуан загадочным тоном. - Но я не могу тебе помочь в твоем затруднении, потому что не существует никакой системы настройки.
- Но как же все эти люди соглашаются относительно присутствия Мескалито?
- Они соглашаются потому, что видят, - драматически произнес дон Хуан. - Почему бы тебе не побывать еще на одном митоте и не увидеть все самому?
Я понял, что это ловушка. Я ничего не ответил и отложил свои записи. Он не настаивал.
Некоторое время спустя он попросил меня отвезти его к дому одного из его друзей. Большую часть дня мы провели там. В ходе разговора его друг Джон спросил меня, что стало с моим интересом к пейотлю. Почти восемь лет назад Джон давал мне батончики пейотля при моем первом опыте. Дон Хуан пришел мне на помощь и сказал, что я делаю успехи.
По пути назад к дому дона Хуана я почувствовал себя обязанным сделать замечание относительно вопроса, заданного Джоном, и сказал среди прочего, что у меня нет намеренья учиться чему-либо еще о пейотле, потому что это требует мужества такого сорта, которого у меня нет, и что я, сказав о своем решении оставить учение, действительно имел это в виду. Дон Хуан улыбнулся и ничего не сказал. Я продолжал говорить, пока мы не подъехали к дому.
Мы сели на свободное место перед дверью. Был жаркий ясный день, но дул легкий ветер, достаточный, чтобы сделать погоду приятной.
- Почему ты так настаиваешь на этом? - внезапно спросил дон Хуан. - Сколько лет ты уже говоришь, что не хочешь больше учиться?
- Три года.
- Почему ты так беспокоишься по этому поводу?
- Я чувствую, что предаю тебя, дон Хуан. Наверно, поэтому я все время об этом говорю.
- Ты меня не предаешь.
- Ты обманулся во мне. Я убежал. Я чувствую себя побежденным.
- Ты делаешь то, что можешь. Кроме того, ты еще не побежден. То, чему я тебя учу, очень трудно. Для меня, по крайней мере, это было еще трудней.
- Но ты выдержал, дон Хуан. Со мной все иначе. Я сдался и приехал тебя навестить не потому, что хочу учиться, а потому, что хотел тебя попросить прояснить некоторые моменты относительно моей работы.
Дон Хуан секунду смотрел на меня, а затем отвел взгляд.
- Ты должен позволить дымку направить себя, - сказал он с нажимом.
- Нет, дон Хуан, я не могу больше принимать твой дымок. Я думаю, что уже выдохся.
- Ты еще даже не начинал.
- Я слишком боюсь.
- Понятно, что боишься. В страхе нет ничего нового. Не думай о том, что ты боишься. Думай о чудесах виденья.
- Я искренне хотел бы думать об этих чудесах, но я не могу. Когда я думаю о твоем дымке, я чувствую своего рода тьму, наплывающую на меня. Это как если бы на земле не было больше людей, никого, к кому можно было бы обратиться. Твой дымок показал мне бездонное одиночество, дон Хуан.
- Это не так. Возьми, например, меня. Дымок - мой олли, и я не ощущаю такого одиночества.
- Но ты другой. Ты победил свой страх.
Дон Хуан слегка похлопал меня по плечу.
- Ты не боишься, - сказал он мягко. В его голосе было странное обвинение.
- Разве я лгу тебе о своем страхе, дон Хуан?
- Мне нет дела до лжи, - ответил он резко. - Но мне есть дело до кое-чего другого. Причина того, что ты не хочешь учиться, не в том, что ты боишься. Тут есть что-то еще.