Перелет в Усть-Кут прошел для Ершова как во сне, хотя внешне все было знакомо: кабина, приборы, гул моторов, но все почему-то казалось новым, более того, враждебным. Он еще не научился быстро соединять себя и мир, который существовал в кабине и вне ее, в одно целое, и это отсутствие слитности мешало ему, он боялся ошибиться и сделать что-то не так. Летели они в облаках ночью, по лобовому стеклу время от времени пробегали огненные змейки. Ершов пытался понять, откуда они берутся, и лишь после того, как бортмеханик включил фары и высветил мириады несущихся навстречу тонких нитей, которые они прошивали насквозь, он догадался, что за бортом идет снег, а на стекле пляшет статическое электричество. Эти полтора часа он просидел в кабине, как мешок с песком. Случись что серьезное, он, пожалуй, мало чем бы смог помочь командиру. Конечно, кое-что он пытался сделать, да все невпопад. Поначалу Бакшеев пытался ему что-то объяснять, но к концу полета перестал обращать на него внимание.
Наконец-то из тьмы сквозь снежную круговерть проступили посадочные огни, колеса чиркнули о бетон, налетевший шум снятых с упора винтов прозвучал для Ершова, как грохот тюремных засовов. Долго ползли они вверх к вокзалу по рулежной дорожке против тугого напора снега и ветра, ориентируясь по огням, едва угадывавшимся сквозь пляшущий снег.
Ершов вылез из самолета и пошел за Бакшеевым в незнакомый аэропорт, к незнакомым людям. Изредка Бакшеев оглядывался, что-то кричал, но из-за ветра нельзя было понять что. У Ершова было ощущение, будто попал он на край света. В диспетчерской Бакшеева окружили усть-кутские летчики, еще какой-то незнакомый авиационный народ. Они о чем-то спрашивали его, смеялись. И Бакшеев смеялся и что-то отвечал. Ершов уловил: уважение, которым пользовался его командир, распространяется и на него. То обстоятельство, что он второй пилот Бакшеева, подняло его в собственных глазах. Ершов приободрился и уже веселее смотрел вокруг.
Поселили их в трехэтажной холодной гостинице, которая обмороженной стороной смотрела в заснеженную тайгу, а другой, с наполовину заледенелым окном, - на столовую. Разглядывая аэропорт в свободную ото льда полоску стекла, Ершов увидел кружащие по перрону снегоуборочные машины, чуть дальше сквозь снег - стеклянный зонтик диспетчерской, а за ней сплошной снежный полог, срывающийся в темноту. Ему казалось, что там, за снежным пологом, ничего нет, что и в самом деле это край света, хотя на карте, которую расстелил на столе Бакшеев, вокруг Усть-Кута на север значилась твердая земля с поселками и городами.
- Завтра с утра полетим в Мирный, - сказал Бакшеев, ткнув пальцем в карту. - Со связью там плоховато, местность безориентирная. Так что прошу готовиться как следует. Что непонятно - обращайтесь ко мне.
- Выходит, полетаем здесь, а потом хоть на Луну, - оторвавшись от окна, заметил Ершов.
- Ты пока что по земле научись ходить, - Бакшеев неожиданно улыбнулся и стал проверять, что взяли летчики с собой в командировку, вплоть до мыла и зубных щеток. Увидев в портфеле Ершова бельевую веревку, улыбнулся вновь: - Вот теперь вижу, готов…
Ершов долго не мог уснуть. Среди ночи не выдержал, встал, оделся и вышел из гостиницы. Ветер стих. Совсем рядом, навалившись на кончики антенн, лежало серое, похожее на лохматого пса северное небо. Чудилось: оно принюхивается, присматривается к нему, желая понять, свой он или чужой, надолго ли пожаловал в эти края. Сколько прошло времени, Ершов так и не заметил. Но вот где-то внизу, за вокзалом, деловито затявкал мотор, и тотчас словно по команде в диспетчерской вспыхнул свет.
Ершов вернулся в гостиницу. Пора было готовиться к полету.
И пошли летные денечки. Вставали рано. Глухим утробным голосом поднимал их бакшеевский будильник. А следом за ним подавал голос и сам хозяин.
- Пятнадцать минут на туалет, потом - в столовую. Соберемся у врача, - громко командовал он.
Ершова удивляла кажущаяся нелогичность поступков командира. Кроме них в Усть-Куте работало еще несколько экипажей. Если кто-то планировал лететь до Якутска, то Бакшеев велел искать груз до Нижнеангарска или Киренска. Ершов не мог понять Бакшеева, ведь рейс в Якутск выгоднее, расстояние до него дальше, а значит, и заработок больше.
- Полетаете с мое, поймете, - говорил Бакшеев. - Все от обстановки зависит. Якутск, что фальшивая монета, топлива там не подвезли - раз, погода дрянь - два. Здесь как в шахматах - порой пешка ферзя стоит, хотя он и дальше бьет.
По вечерам Бакшеев ставил на плитку чайник, доставал из тумбочки печенье.
- Давайте присаживайтесь, - приглашал он. - Поговорим.
Летчики садились за стол, зная: сейчас последует разбор полетов, где каждому достанется на орехи. Обычно первым командир принимался за бортоператора Пнева.
- Аркаша, - негромко говорил он, - ты чего это утром на метеостанции делал?
- Анализировал погоду, товарищ командир, - быстро отвечал Пнев, - чтоб знать, куда грузить самолет.
- Аркаша, я тебя прошу, не делай больше этого. Когда начинает анализировать погоду бортоператор, жди беды: или перегрузишь самолет, или улетим без сопроводительных документов.
Радиста Бакшеев пропускал из тактических соображений. Делать замечания Макаревичу - все равно что тревожить осиное гнездо. Штурмана Вторушина он чаще всего хвалил, подчеркивая, что без штурмана они бы пропали, заблудились, сели бы не на тот аэродром.
- Вы ведь в полете что делаете? - незлобиво ворчал он. - Спите. А он ведет самолет. Я бы на вашем месте ползарплаты отдавал ему. Хороший штурман летит впереди самолета, - подняв палец, продолжал он, - мысль у него опережает действия. Средний летит в самолете, ну а плохой - сзади.
После этих слов Бакшеев хитровато косил глазами на Ершова.
- А о втором пилоте нужно говорить особо…
Первые дни Бакшеев не трогал Ершова. "Приглядывайся, запоминай", - советовал он. Ершов приглядывался, запоминал, да не то, что надо. Но Бакшеев не спешил с замечаниями.
- Хватит, Вася, пассажиром сидеть, - сказал он как-то после полета, - пора и за дело. Сделаем так: разделим обязанности пополам, я лечу в одну сторону, ты в другую.
Первый свой полет Ершов закончил грубой посадкой, от которой у Самокрутова лязгнули зубы. Бакшеев промолчал. Но в другом полете повторилось то же.
- Командир, ты, может быть, железный, но пожалей меня, я хочу до пенсии долетать! - взмолился Самокрутов. - Не давай ему сажать самолет.
- Я не дам, другой не даст, где же он научится? - миролюбиво ответил Бакшеев. - Пусть учится.
Тогда Ершов стал на посадке боковым зрением следить за Бакшеевым. Не мог тот сидеть спокойно, когда что-то шло не так. По движению губ, взмаху ресниц, внезапному жесту командира Ершов угадывал, что нужно делать в следующую секунду. Фактически, не вмешиваясь в управление, Бакшеев вел самолет. Первым об этом догадался Самокрутов.
- И чего ты глазами на командира косишь? На чужом горбу хочешь в рай попасть? Не пойдет. Ты посмотри, командир, ерш самарский что вытворяет! По губам тебя читает.
- Что вы сочиняете? - обиделся Ершов. - Я сам лечу, скажи, Иван Михайлович!
- Хорошо, проверим, - подумав немного, сказал Бакшеев.
В следующем полете он вдруг объявил, что командир, то есть он, выведен из строя, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Точно живое существо, самолет тут же показал норов: рванулся в сторону, и Ершов не сразу укротил его. А посадка и вовсе не удалась. Ершов поздно начал выбирать штурвал, самолет ткнулся колесами в бетон и дал "козла". Бакшеев вмешался немедля и досадил машину.
- Виноват, не получилось, - бросил Ершов, ни на кого не глядя. - Но я уже понял, все понял, в следующий раз посажу.
- Куда? В тюрьму? - поинтересовался Самокрутов. - Пожалуй, рано.
- Да, - рассмеялся Бакшеев, - я и не знал, что могу заменить всю приборную доску. Так дело не пойдет. Ну ладно, мы груз возим, груз он ведь не жалуется. А если пассажиров? Да они тебя после такой посадки побьют. Вот, я помню, в Киренске случай был. Приложил самолет летчик, а у пассажира - инфаркт.
- Турнуть его из экипажа, - неожиданно заявил Самокрутов.
- Турнуть, говоришь? - Бакшеев приподнял бровь. Он уловил: еще немного - и в экипаже начнется разлад, а этого допустить нельзя. Огонь надо тушить, пока он еще не разгорелся, иначе будет поздно. - За что же его выгонять? Выгнать никогда не поздно. Научить - вот беда - не всегда можем. Летчика сделать легко, а человека…
Свободными у экипажа оказывались те вечера, когда Бакшеев писал письма Тане. Тут ему требовалось полное одиночество. Он доставал школьную тетрадь, вырывал листки и чинил карандаш. Летчики молча переглядывались и начинали потихоньку собираться…
- Я вам мешаю? - Бакшеев приподнимал голову и смотрел далекими глазами.
- Нет, что вы! - отвечал Ершов. - Мы пойдем телевизор посмотрим.
- Ты, Вася, посиди со мной, - просил он.
Сам не зная почему, но Бакшеев с каждым днем все сильнее и сильнее привязывался к Ершову. Сколько через его руки прошло молодых летчиков? Он уже сбился со счета. Разные были ребята - и плохие, и хорошие, каждого он чему-то учил, чему-то учился у них сам, многие из них теперь уже летают самостоятельно. А сколько ему осталось летать? Он чувствовал - немного. И теперь на каждого нового второго пилота он смотрел как на последнего своего подопечного.
- Вот, никогда не писал писем, не думал, что такая это трудная работа, - поглядывая на раскрытую тетрадь, вздыхал Бакшеев. - Здесь все распухло от разных мыслей, - он стучал пальцем по голове. - Как ты думаешь, уйдет она от меня?
- Кто? - спрашивал Ершов.
- Кто-кто? Дочь. Таня.
- Да разве от такого отца уходят? Ты это, Иван Михайлович, выбрось из головы. Она тебя любит, сам видел.
- Уходят, брат, уходят, - Бакшеев тяжело вздыхал. - Раньше я тоже думал: что мое - то мое, никуда не денется. У других может деться, а у меня - нет. И, честное слово, было отчего. Молодой, здоровый, удачливый. Казалось, весь мир для меня: жена-красавица, дочка… И вдруг - все как мыльный пузырь лопнуло.
Бакшеев замолчал. Опершись на руку, сидел он неподвижно и смотрел в одну точку печально и виновато.
- Но, видать, на чужом несчастье своего счастья не построишь, - вздохнув, добавил он. - Сошлись грешно, разошлись смешно! Сейчас бы я, конечно, все по-другому начал, да поздно. Какая у нас, летчиков, личная жизнь? Да нет ее. Обвенчались со штурвалом, и так до конца, пока не спишут на землю. Какую женщину такая жизнь устроит - при живом муже быть соломенной вдовой?
Восстанавливая в памяти всю совместную жизнь с Лидией, Бакшеев пришел к выводу, что разлад в семье начался не вдруг, не сразу. Все началось, пожалуй, с аварии на гольце Окунь. Его тогда сняли с летной работы и перевели заправщиком. Лидию словно подменили. "Неужели она любила меня за форму?" - задавал он потом себе тысячу раз один и тот же вопрос. И не находил ответа. Сейчас-то он понимал: нельзя было оставлять ее одну надолго. Он колесил по командировкам, приезжая домой, привозил подарки. И лишь позже вдруг поймал себя на том, что подарками он хотел загладить вину перед Лидией. А был ли виноват перед ней? И была ли она виновата перед ним? Вороша старое, он вдруг понял, что он всегда боялся потерять ее. Теперь-то он знал отчего - взял не свое, взял легко, кто мог дать гарантию, что таким же образом не воспользуется другой. Боялся. И, быть может, от этого позволял ей все, предоставляя полную свободу, старался быть выше всего, выше сплетен, ревности. И попался. У них с Лидой вечно не совпадали отпуска. Она у себя на работе доставала путевки на себя и на дочь и уезжала на Байкал в дом отдыха. Как-то Бакшеев решил навестить их.
"Лучше бы я не ездил", - думал он позже. Бросившись ему на шею, Таня попросила забрать ее домой. "Мама укладывает меня спать, а сама уходит", - подрагивая губами, сказала она.
Иван почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он молча погладил головенку дочери и не знал, что сказать. Было такое ощущение, будто его ударили под дых. Он ушел на берег, сел на выброшенное оскальпированное водой дерево. Тучей вились над ним комары, а он сидел, не замечая их. В голове был полный хаос, мысли спутались, разорвались, и он не мог соединить их в одну нить, всем своим нутром он чувствовал: произошло что-то непоправимое. Но почему это случилось именно с ним? Где же он проглядел? Вскоре пришла жена, ласковая, внимательная, и Бакшеев дрогнул. "Что это я вижу только плохое, - подумал он. - Да не могла она". Он ухватился за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. Отпуск у жены закончился, она приехала домой, и вроде бы все пошло по-прежнему. А спустя год Лидия ушла от него.
- Иван Михайлович, что же тогда произошло, почему упал самолет? - спросил Ершов, чтобы отвлечь командира от печальных мыслей.
- Обыкновенно, - махнул рукой Бакшеев. - Срезали маршрут и в облаках столкнулись с горой. Ветер еще нам помог, снес в сторону гольца. Я тебе его показывал, когда из Киренска в Маму идешь, он справа остается. Ну а если ветерок с севера покрепче, да когда земли не видно, так он как магнит к себе притягивает.
Бакшеев вспомнил самый высокий и самый близкий к трассе голец. Костлявым ребром он вспучивает тайгу, выставив наружу острые каменистые клыки. Издали своим очертанием он напоминает окуня.
- В марте дело было, - продолжил Бакшеев. - Молодой я тогда был, доверчивый. На Ротова, как на бога, смотрел. Мне бы его тогда одернуть, может, и не было бы аварии. Вот и влипли. Хорошо, на заснеженный склон упали, это и спасло. Ротов стукнулся головой о приборную доску и потерял сознание. Крепко досталось и нам со штурманом. Но больше всех Сашке Зарубину: лицо - сплошная кровавая маска. Хорошо, что самолет не загорелся, а то бы конец. Первую ночь мы просидели в самолете. Холодно было: наружу выскочишь, ветер с ног сшибает. Утром решили спуститься пониже к деревьям. Вначале я перетащил Ротова, потом Зарубина, силой-то меня Бог не обидел. Штурман сам дополз, он меньше других пострадал. Соорудили мы с ним палатку, развели костер. Просидели неделю, снег не утихает. А тут еще напасть: со штурманом что-то неладное творится. Выйдет из палатки, сядет спиной к дереву и сидит. Мороз, а он сидит, не двигается. Стали мы его с Сашкой силком в палатку загонять. Через несколько дней уже еле-еле ходили, сил совсем не оставалось. Даже костер и то кое-как поддерживали. Продукты на исходе - банка сгущенки да немного галет. И вот ночью штурман вытащил у меня ракетницу, забрал продукты и сбежал. Часа через два я проснулся, хвать - нет ракетницы. Далеко он к тому времени ушел, но следы на снегу остались. Стал я его нагонять, да возле ключа в наледь провалился. Одежда коробом. Злость меня взяла, ну, думаю, догоню - горло порву. Штурман тоже из сил выбился, волком на меня оглядывается, рукой снег хватает, в рот сует. Понял я, умом он тронулся. Вся злость прошла - спасать человека надо. Метров десять осталось - и тут он в меня из ракетницы. Будто кувалдой по голове.
Очнулся, лежу на снегу, шапка рядом валяется. Она-то мне жизнь и спасла. Кое-как до палатки дополз. Ротов, когда узнал, что ушел штурман, выматерился: "Его здесь прихлопнуть надо было. Свихнулся, говоришь? А продукты прихватить не забыл". И тут зазвенело, зашумело у меня в голове, свалился я у костра. Сколько так пролежал - не помню. Слышу, Сашка Зарубин голову мне приподнимает и мороженые ягоды в рот сует. "Откуда?" - спрашиваю. "Да здесь, по склону насобирал, - отвечает. - Вон и командира накормил". Пожевал я немного ягод, вроде легче стало. А к вечеру мы уже вдвоем с ним пошли. Разгребешь снег, а там, как капельки крови, брусника.
Через три дня нас нашли. Петька Короедов разыскал. И штурмана разыскали. Посадили в вертолет, он в угол забился, голова ниже колен, постанывает. Жалко мне его стало, подошел я к нему, а он испуганно так на меня вздернул глаза. Наверное, думал, бить буду. Я ему руку на плечо положил, говорю: "Перестань убиваться, с кем не бывает". Так он, ты знаешь, затрясся и заплакал. Он ноги обморозил, гангрена началась. Говорят, отняли их у него. Потом началось расследование. И тут Ротов повел дело так, будто штурман во всем виноват. По его вине, мол, отклонились от трассы и столкнулись с горой. Противно мне стало. Уж коль виноват, так будь мужиком! А валить на больного - это надо потерять всякую совесть. Он ведь и так наказан. Так я ему при всех и сказал. Штурман-то с нами всего второй полет делал.
Бакшеев замолчал, отчужденно уставился в окно.
- Значит, развел вас голец с Ротовым? - спросил Ершов.
- Кто это говорит? - очнулся Бакшеев.
- Да так, болтают.
- А ты их меньше слушай, - нахмурился Бакшеев. - Вот ты представь, все идет хорошо. Ты летчик, все вокруг тебя крутится, и вдруг происходит такое, к чему ты не готов. Каждый самолет сделан с запасом прочности, и у человека он есть. Легче всего осудить другого, но будет ли от этого тебе польза. Ответственность - тяжелая штука. Вот станешь командиром, поймешь. Ведь речь уже не только о собственной жизни. Жить всем хочется. Как тут судить другого? Ты вот тогда обиделся, наверное, из-за носков. А ведь он правильно сделал, хоть и жестоко. Ты себя одного в порядок привести не смог, а он должен сотни человек в порядке держать. Но не каждый это понимает.
- А к вам гостья пожаловала, - выглянув в оконце, сказала дежурная. - Я ей ключ отдала.
Бакшеев недоуменно посмотрел на дежурную. Гостей, да тем более в Усть-Куте, он никак не ждал. Через минуту все прояснилось. Возле окна сидела Таня и листала журнал. На ней был серый пуховый свитер, джинсы. В ногах, возле столика, лежала спортивная сумка, Таня настороженно вскинула на Бакшеева глаза, жалобно улыбнулась, но не встала, не соскочила, не бросилась навстречу, а осталась сидеть на кровати.
- Что случилось? - спросил Бакшеев.
- Ничего, - Таня секунду помедлила. - Соскучилась, вот и прилетела. Меня дядя Петя Короедов в грузовой самолет посадил. Летчики хорошие попались, они тебя знают. Я в кабине долетела. А здесь сижу, сижу, сижу, дождаться вас не могу.
- Понятно, - протянул Бакшеев. Он подошел к вешалке, снял куртку, вытащил из кармана расческу, причесался. - Ну, рассказывай, что там у тебя еще? - не спуская глаз с дочери, Бакшеев подошел к столу, присел на табуретку. - Как со школой? Ты что это, голубушка, уроки взялась пропускать?
- Всего один день - завтра воскресенье, я отпросилась…
- А что это у тебя с ногой? - перебил Бакшеев, поймав взглядом белую полоску бинта, выглянувшую у Тани из-под носка.
- Ой, папа, да ты не беспокойся. Ничего страшного, маленькая трещинка, все уже проходит. После праздников мне к врачу. Заживет.
- Как трещина, откуда? - всполошился Бакшеев.
- Так и знала, будешь волноваться, - Таня поморщилась. - Я тебе забыла сказать, я в парашютный кружок записалась. На прошлой неделе у нас были первые прыжки. Вот я и приземлилась неудачно.
- Этого еще не хватало! - воскликнул Бакшеев. - А ну покажи.
Таня осторожно вытянула из-под столика ногу и задрала штанину. На голеностопе лежал гипс. Таня покрутила ногой, видимо, хотела показать, что ничего страшного нет, но против воли поморщилась.
- Зачем тебе этот кружок понадобился? - раздраженно спросил Бакшеев.
- Папа, я, между прочим, за этим и прилетела, - сказала Таня. - Я хочу в летное поступать.
- Ну да! - выдохнул Бакшеев. - Я тебе сколько раз говорил, чтоб и думать не смела, еще чего! Правильно говорят: нет ума - считай, калека.
- Ну, ты же сам говорил, что я на тебя похожа, - прямо глядя на отца, сказала Таня.