- Нет, Вася, теперь, пожалуй, все. Чувствую, отлетался. Вот раньше, знаешь, меня снимали на землю, но все по-другому было. Оставалась надежда. Верилось, что все равно выкарабкаюсь, восстановлюсь. А сейчас меня отсюда не выпустят. Кому охота брать на себя ответственность? Ты представь: вдруг со мной в воздухе что случится? - Бакшеев помолчал немного. - Куда я пойду? Диспетчером - учиться надо. На тренажер - там своих полно… Я вот Володьку Проявина вспоминаю, как он зайцем ко мне в самолет залез. Теперь-то я понимаю его, он не стал бы прятаться, если бы списанным не был. Он бы разыскал меня и говорил бы на равных, как летчик с летчиком.
Бакшеев неожиданно запнулся. В последнее время он все чаще и чаще вспоминал Проявина. И каждый раз приходил к одной и той же мысли: все, что произошло с ним в Тугелькане, произошло не случайно, видно, так оно рано или поздно и должно было случиться. Это ведь по его вине попал Проявин в Тугелькан.
- Когда стоишь на пороге и дальше пустота, тогда только доходить начинает, - грустно сказал Бакшеев. - Ты представь, сколько на свете людей мечтало бы попасть на твое место!
Ершов пожал плечами. Не задумывался он как-то об этом.
- Не знаешь. А я знаю. Почти каждый здоровый парень мечтает. Люди во сне летают. Заметь, не плавают, а летают. Раз в жизни повезло, крепко повезло - когда я в авиацию попал. Знаешь, вот больше двадцати лет прошло, а все как вчера. Мальчишкой я часами мог сидеть на крыше дома и ждать, пока высоко, чуть видно, самолет полетит. Мать все сгоняла на землю. А еще была у меня такая забава. Пойду в лес, заберусь на березу, за макушку уцеплюсь - и вниз. Метров пятнадцать-двадцать летишь по воздуху, березка гибкая, как на парашюте спускаешься, - слабая улыбка тронула губы Бакшеева. - Как-то смастерил крылья, привязал их к рукам, разбежался по крыше - хлесть в огород! Целил в кучу картофельной ботвы, а до нее было вон как до того окна, - Бакшеев показал глазами в конец коридора. - Почти перемахнул двор, а над забором завис, руки не выдержали тела, и свалился вниз. Тут, конечно, мать крик подняла, отец с ремнем. Но не ударил. Посмотрел на меня как на малахольного и даже ругаться не стал. - Бакшеев на секунду замолчал. - Семья у нас большая была, семь человек. Когда отец шофером работал, еще ничего, сводили концы с концами. А после аварии у него шоферские права отобрали. С тех пор стал он летать с места на место: и грузчиком работал, и уборные чистил. А потом по леспромхозам ездить стал. Уедет - и два-три месяца ни слуху ни духу. Чего только мать не делала, чтоб дома удержать. Куда там! Однажды соседка научила ее: возьми, говорит, сороку, свари из нее суп и накорми его, никуда больше уезжать не будет. Где уж ту сороку мать разыскала, не знаю, но сварила отцу суп. Отец пришел, похлебал…
- Помогло? - удивился Ершов.
- Помогло, - Бакшеев усмехнулся. - Ушел, только его и видели… Вот сейчас я тебе это вроде бы со смехом говорю, а тогда стыдно было. Сейчас моя Танька нос дерет - отец летчик! А представь, каково мне тогда? Попал в училище - на седьмом небе. А закончил, так и вовсе - иду по улице, ног под собой не чую. Весь я такой казенный, новый, все на мне блестит - глазам больно. Старики, которые раньше меня за уши драли, с завалинок приподнимаются, кепки снимают. Для них я как Гагарин. Молодец, говорят, добился своего. Когда вспоминают, кто из нашего села в люди вышел, то меня первым называют. В училище-то я с третьего захода попал. Первый раз не пропустила мандатная комиссия, второй раз баллов недобрал. Надо мной уже смеяться стали: тонка, мол, кишка. Да не на того напали. Настырный был. Лоб разобью, а докажу, - Бакшеев грустно рассмеялся.
- А верно, что у тебя инструктором военный летчик был? - спросил Ершов.
- Точно. Откуда знаешь? - удивленно приподнял брови Бакшеев.
- Таня рассказывала.
- А-а-а, - протянул Бакшеев. - Верно, инструктор был военный. - Голос Бакшеева неожиданно потеплел. - Боевой мужик, семнадцать самолетов сбил. Хозяин высоты и боя - так мы его про себя называли. Много он мне дал. Первое время я даже его походке подражал. "Иван, - любил говорить он, - жизнь для тебя только начинается. Бери все хорошее и отсекай все плохое, как у дерева сухие ветки. От этого оно только лучше расти будет". Многое уже забылось, а вот эти слова помню. - Бакшеев вздохнул. - А сейчас сам как засохшая ветка.
- Напрасно ты, Михалыч, такое говоришь, - заметил Ершов. - Сорок лет - и засохшая ветка. Придумал тоже.
- Эх, Вася, Вася. Один на долгую жизнь рассчитан, другой быстро разряжается. Ну как бы это тебе сказать… Аккумулятор у него быстро садится. Вот и у меня. Хотел бы я запуститься и лететь дальше, а сил нет, не тянет мой аккумулятор.
Перед самым уходом, когда уже попрощались, Бакшеев тронул Ершова за рукав.
- Вот что, Вася, заскочи ко мне домой. Электробритва у меня перегорела, дома в шкафу безопасная лежит. Татьяна должна была принести, да нет что-то.
- Хорошо, сейчас съезжу, привезу.
Минут через пятнадцать Ершов вышел из троллейбуса и березовой рощей пошел под гору. Он уже привык к этой дороге. После командировки в Усть-Кут бывал у Бакшеевых почти каждый день. Чтоб не чувствовать себя одиноким в чужом городе, нужен хотя бы один человек, к которому можно прийти в любой момент и знать наверняка, что тот тебе рад. Вот таким человеком стал для него Бакшеев. Был, правда, еще Витька Падуков, но его Ершов не любил за длинный язык. В отряде среди летчиков ходило мнение: если хочешь, чтобы о чем-то узнал весь аэропорт, скажи об этом Падукову. Недавно тот отозвал Ершова в сторону и, пряча усмешку, заявил: "Правду говорят, будто ты в зятья к Бакшееву метишь?" Вечно этот Падуков видел то, чего видеть не следовало. Хотя, конечно, на эту деревянную - полудеревенскую, полугородскую - улицу тянуло Ершова еще и потому, что здесь жила Таня.
В доме у Бакшеевых совсем неожиданно для себя Ершов застал Петра Короедова. Он сидел на кухне, положив на колени старую каракулевую шапку с кокардой, и что-то говорил бывшей жене Ивана Михайловича Лидии Васильевне. Она стояла вполоборота к нему и смотрела в окно. Только сейчас Ершов разглядел ее как следует. На вид ей было лет тридцать, и если бы Ершов не знал, что Таня ее дочь, можно было бы сказать, что они сестры. "Из-за такой можно было потерять голову", - подумал Ершов, вспомнив рассказ Бакшеева о той свадьбе в Бодайбо.
- Ой, Вася, молодец, что зашел! - появившись из комнаты, воскликнула Таня. - Давно ты у нас не был.
Ершов пробормотал что-то невнятное и смутился - когда шел сюда, был почему-то уверен, что Таня одна.
Выручила Лидия Васильевна.
- Ну что же вы стоите, - улыбнувшись, сказала она. - Проходите. Таня, принеси стул. Разве так встречают кавалера?
- Мама, это не кавалер, это Вася, он с папой летал, - вспыхнув, проговорила Таня. - Вася, познакомься, это моя мама.
- Мы вообще-то уже виделись, - сказал Ершов. - Я к вам на минутку. Иван Михайлович бритву просит, безопасную.
- Подожди, я сейчас, я быстро, - виновато воскликнула Таня. - Я уже собралась, да вот мама пришла, - она запнулась на полуслове, посмотрела на мать.
- Сегодня поздно, больница закрылась, - сказал Ершов. - Лучше завтра с утра.
Он сказал и тут же пожалел: сам, своим языком, испортил себе вечер. Сейчас бы они пошли в больницу вдвоем.
- Как там Иван Михайлович себя чувствует? - неожиданно спросила Лидия Васильевна, с интересом поглядывая на Ершова. - Это серьезно?
- А вы бы зашли к нему, - сказал Ершов. - Мне кажется, он был бы рад.
- И я ей говорю, - поддакнул молчавший до сих пор Короедов. - Ведь не чужие, пятнадцать лет прожили вместе.
- Давайте, Петр Сергеевич, закроем эту тему, - устало сказала Лидия Васильевна. - Он мне всю жизнь искалечил, а вы - "зашли бы"…
- Брось ты, Лида. Искалечил! Когда Иван тебя из Бодайбо привез, у вас все хорошо было, даже завидки брали, честное слово. Не пойму, что случилось.
- А что случилось? То и случилось. Что с ним видела? Вот эти четыре стены да карты на них… То в командировке, то на переучивании. У других праздники, а у меня - одно и то же: собрать чемодан, отправить в командировку и ждать… А жизнь-то идет. И что в итоге он имел? Деньги? Да такие, как у всех. Люди на производстве не меньше зарабатывают, зато дома с семьей. А у вас что? Жизнь как у цыган, казенные гостиницы, обмундирование и то казенное. Ничего своего. Вот и она, - Лидия Васильевна кивнула на дочь, - в авиацию собралась. В ее возрасте романтика притягивает. Потому и к отцу от меня сбежала… - Лидия Васильевна с горечью говорила уже только дочери. - А ведь растила я тебя, можно сказать, одна, без отца. Ты вспомни: все вдвоем и вдвоем, месяцами, да что там - годами…
- Нет, - горячо прервала Таня, - мы жили не одни, мы ждали… И в авиацию я все равно пойду, ты мне не запретишь, - Таня замолчала, глядя на мать исподлобья такими же синими глазами.
- Ну хорошо, иди, иди, я тебя не держу, - примирительно сказала мать. - Свихнулись вы оба.
Короедов поднялся со стула, по-старомодному раскланялся, нахлобучил шапку, проверив заученным профессиональным движением, на месте ли кокарда.
- Ну ладно, пошел я, - сказал он. - Тут у вас без бутылки не разберешься.
Следом за ним, попрощавшись, вышел Ершов. Уже стемнело, но воздух был свеж, звонок. Под ногами мялась уже прихваченная сверху коркой оттаявшая за день земля. Выйдя на дорогу, Короедов достал папиросы и, поглядывая на Ершова темными блестящими глазами, закурил.
- Видел ее? - Короедов кивнул головой на дом Бакшеева. - Бесится баба, то сюда, то туда, а дело сделано. И ему плохо, и ей плохо. Всем плохо. Я думаю, Иван сам виноват. Такую бабу надо было всегда возле себя держать, а он ей доверял. Помню, у нас в отряде вечера были. Наши летчики, хоть и знали, что она замужем, все равно вокруг нее гужом. Я Ивану: смотри, а он только улыбался. Вот и доулыбался. Колька Тюкавкин увел. Он у нас инженером работал. Молодой, смазливый. Иван когда узнал, поздно было. Вот так: сначала Проявин, потом Иван, теперь Тюкавкин. Проявин после того, как Иван Лидку увез, сказал мне: "Попомни, Петя, и от него она уйдет. Порода у нее такая". Прав оказался.
Короедов замолчал. Молчал и Ершов. Он знал, что Проявин, Короедов и Бакшеев заканчивали одно училище и по распределению попали сюда, в Восточную Сибирь. Бакшеев с Короедовым остались в Иркутске, а Проявин уехал в Бодайбо. Короедов уже несколько лет не летал, но тем не менее дружба с Бакшеевым у них не прерывалась. А вот с Проявиным… Ершов вспомнил, как не любил летать в Тугелькан Бакшеев. Поначалу он думал, что причиной тому начальник аэропорта Потапихин, но, заметив, как старательно обходил Бакшеев в своих воспоминаниях фамилию Проявина, у Ершова мелькнула догадка: именно с ним Иван Михайлович избегал встреч.
- Как там у Ивана настроение? - спросил Короедов. - Не хандрит?
- Как вам сказать? Побаивается, что спишут. Электрокардиограмма не идет.
- Это его посадка доконала, - убежденно проговорил Короедов. - Раньше за такую посадку ему как минимум золотые часы бы дали. Сейчас - выговор. Бакшеев летчик милостью Божьей, все это знают, но характер у него… Сколько уж его били, так нет, неймется. Другой бы приладился, приноровился и, глядишь, был бы сейчас - ого-го! Ведь это он все эти маленькие аэропорты открывал. Садился без связи, подбирал с воздуха площадку и садился… Раньше без всяких там прогнозов и связи можно было спокойнее и быстрее рейс сделать, а сейчас понасадили народу, каждому зарплату платят. Прежде чем вылететь, вон сколько условий надо: чтоб была техническая годность аэродрома, чтоб погода соответствовала, чтоб связь была, чтоб диспетчер не запил, чтобы грузчики вышли на работу. Да мало ли что еще надо? А Ротов, вместо того чтоб помочь, нажать на кого следует, жмет на своих. У них с Бакшеевым из-за этого постоянно стычки. Вот возьми: приходят в авиацию молодые летчики и попадают, например, к Ротову. И начинает он им мозги вправлять: то нельзя, другое нельзя. Ему кажется, что весь мир должен жить по инструкции. Раз по рукам ударят, другой - глядишь, человек своей тени бояться начинает, отвыкает мыслить и действовать самостоятельно. Ну а сложись в воздухе нестандартная ситуация? Прежде чем поймут, что к чему, много дров наломают. Хорошо, если к нормальному командиру попадут. - Короедов помолчал. - Что это мы тут насухую лясы точим? Пойдем ко мне, посидим, поговорим, - предложил он. - У меня бутылочка припрятана.
- Лететь мне завтра, - ответил Ершов.
- И что за летчики пошли? - зевнул Короедов и, сунув Ершову руку, ссутулившись, пошагал к своему дому.
Медленно тянется в больнице время. Нутром Бакшеев чувствовал: спишут. Но, как и всякий живой человек, не терял надежды. "Не может такого быть, чтобы вот так, сразу, признали негодным, - размышлял он. - Если начнут в сорок лет списывать, что же тогда получится? Для государства сплошной убыток. Подготовить летчика огромных денег стоит. Об этом они, поди, тоже думают". Когда приходили с обходом врачи, он пытался разузнать что-нибудь о себе, но они, будто сговорившись, разводили руками: "Ваше дело у главврача Максима Ефимовича Зелинского. Он и решит".
- А где он? - спрашивал Бакшеев.
- Болеет.
"Врачи и те болеют, а что остается нам, простым смертным?" - думал Бакшеев.
Через неделю он узнал, что наконец-то главврач вышел на работу, и с нетерпением стал ждать очередного обхода.
Зелинский вошел в палату неожиданно. Не останавливаясь у порога, он что-то спросил у сопровождающих его врачей, подошел к Бакшееву.
- Как вы себя чувствуете?
- Как тот поп, которому вот-вот дадут в лоб, - пошутил Бакшеев. - Хорошо себя чувствую, вон даже прибавил в весе.
Зелинский попросил снять тенниску, стал слушать. Иван тоже стал тревожно прислушиваться к себе, пытаясь проникнуть в себя самого. Но все было, как и прежде: чувствовал он себя неплохо, та режущая боль, которая полоснула его в Тугелькане, ушла, забылась, как забылись и все прежние боли.
- Максим Ефимович, вы мне скажите, - неожиданно Бакшеев уловил в своем голосе просительную интонацию, - вы мне прямо скажите, сяду я за штурвал или нет?
Зелинский глянул куда-то мимо Бакшеева, снял очки, достал носовой платок и стал протирать стекла. Бакшеев молча ждал. "Спишет, - подумал он, - и не дрогнет". Зелинский наконец вновь надел очки и только после того глянул на Бакшеева.
- Ничего я вам пока сказать не могу. Соберем комиссию - решим. А сейчас пока лежите и отдыхайте. Вот посмотрю я на некоторых пилотов - хорошие ребята, а к своему здоровью отношение, мягко говоря, наплевательское. Губят сами себя. Ходили бы в спортзал или по улице прогуливались. Нет, сидят, курят, в преферанс играют. В выходной пьют. Так самый здоровый организм можно за год угробить.
Попрощавшись, Зелинский вышел из палаты. Следом за ним роем, точно бабочки-капустницы, выпорхнули сопровождающие его врачи.
"Спишут, - подумал Бакшеев, проводив Зелинского взглядом. - Подпишут бумаги - и топай, Ваня, на все четыре стороны". Но разве он виноват, что электрокардиограмма дала сбой? И как же так, на любой другой работе - пожалуйста, вкалывай, никто тебе слова не скажет. А в воздух - шиш!
Да, хорошо, все понятно, все правильно, рассуждал он. Человек, ответственный за жизнь других, должен быть здоровым, это же воздух, туда не вызовешь "скорую". Но, с другой стороны, списанный на землю летчик теряет все, а, скажем, больной Зелинский может до конца дней своих заведовать поликлиникой. Выходит, единственной ценностью, которой он обладал, было его здоровье. Не опыт, не мастерство, а самое обыкновенное здоровье. А берег ли он его? Не щадил себя, как не щадили и его. Но разве не учила его жизнь предусмотрительности? Разве он не знал, что профессия летчика требует жесткого отбора? Знал, но попался, на чем попадаются многие, полагая, что любая неприятность, беда, несчастье могут произойти с кем угодно, только не с ним. Прав Зелинский, чего теперь искать виновных.
В середине апреля Бакшеева списали на землю. Разругавшись в пух и прах с местными врачами, он забрал документы и поехал в Москву, но там решение врачебной комиссии подтвердили. Вернулся он тихий и присмиревший.
- Все, Вася, свободен! - сказал он Ершову в аэропорту. - Теперь могу делать все, что душе угодно. Захотел на рыбалку - пожалуйста, приехали гости - гуляй, никто тебе ничего не скажет. К врачу ходить не надо, зачеты, самолеты - все к чертовой бабушке. В общем, приземлился.
Он глянул на Ершова остановившимся взглядом, от которого тому стало не по себе.
- Ну что ты, Михалыч! - воскликнул Ершов. - Живут же люди без самолетов.
- Конечно, жить можно, - вздохнул Бакшеев. - Вот только если бы еще это убрать, - он ткнул пальцем в небо и, ссутулившись, пошел к автобусной остановке.
С той поры Бакшеев перестал появляться в аэропорту. Днями сидел дома, читал книги и лежал на диване. Иногда в комнату заглядывала Таня. Она смотрела на него встревоженными глазами. Он вспомнил: точно таким же взглядом встретил его после Москвы Ершов.
"Ну чего вы все на меня так смотрите! - хотелось крикнуть ему. - Я здоров!" Но не кричал. Одевался и выходил на улицу. Присаживался на крыльцо, смотрел на крышу, на остановившийся винт, который до прошлой осени исправно молотил воздух. Установил его Иван давно, когда еще летал в малой авиации. Тяжело было таскать в гору воду с Ушаковки, и Бакшеев закрепил на мачте винт, от него к бензонасосу провел гибкий привод, и пошла вода по трубам прямо в огороды на весь околоток.
Сидел Иван, смотрел на свое хозяйство. Не мешало бы взяться за ремонт, но не поднимались руки. Как-то захотел занести ведро с водой в дом, но Таня подскочила, отобрала его: "Папочка, я сама. Тебе нельзя носить тяжелое".
"Дожил, - подумал Бакшеев. - То нельзя, другое нельзя, что же можно?" Сдерживая закипающее раздражение, он поднялся с крыльца и ушел к себе в комнату. Через некоторое время Таня принесла ему поесть.
- Что, у меня ног нет? - хмуро сказал он, покосившись на тарелку в руках дочери. - Я же не в больнице. Унеси.
Ходуном заходила тарелка в Таниных руках, задергались, расползлись губы. Бакшеев соскочил с кровати, обхватил ее:
- Танюха, доченька, прости, прости меня, дурака… Не хотел я тебя обидеть!
- Ничего, ничего, папа, - глотая слезы, бормотала Таня. - Это я так, я ведь хотела как лучше.
- Пойми хоть ты - здоров я! Ошиблись врачи! - закричал он. - Через год я снова в Москву поеду. Я им докажу. Всем докажу. Ну а не получится - новую жизнь начнем. А?
Всхлипывая, Таня кивала головой.