И тут дремавший до сей поры мой командир приоткрыл глаза. Он оглядел пассажирку, затем молча достал стопорящую рули красную металлическую струбцину, засунул ее учителке за спину и предложил сесть. Она с некоторой опаской и растерянностью выполнила его просьбу. Я, зная, что труба не лучшее средство для долгого сидения, начал крутить головой, чтобы найти что-то наподобие сиделки. И тут Ватрушкин, опередив мои мысли, достал из сумки толстый регламент и быстрым, почти неуловимым движением засунул его под попу учительницы. Я даже восхитился, как он молниеносно проделал эту операцию и как она быстро поняла, что от нее требуется, почти синхронно приподняла со струбцины свое легкое тело. Почти неуловимо она глазами поблагодарила Ватрушкина, а он чуть заметным кивком ответил и, закурив очередную папиросу, начал расспрашивать, кто она такая и зачем летит в северные края.
Позже я не раз стану свидетелем того, как совсем посторонние люди будут открывать Ватрушкину свою душу, свои незамысловатые тайны, рассказывать и доверять то, чего хранили в себе за семью печатями.
Учителка быстро разговорилась, и уже через какое-то время мы знали про нее все.
Оказалось, что отец у нее был военным летчиком, а мать учительницей и всю свою жизнь они мотались по разным гарнизонам, вплоть до того момента, когда у нее не стало отца. К нашему несказанному удивлению, она хотела стать летчицей, еще в школе записалась в парашютный кружок, участвовала в соревнованиях и совершила более ста прыжков. Мое лицо вытянулось в морковку, и нос нашего самолета пополз в сторону от выбранного курса, что вызвало быструю реакцию командира, - он шуранул ногой и установил самолет на заданный курс.
- Всю жизнь мечтала, но пилотом так и не стала, - с грустью в голосе поведала Анна Евстратовна. - Девушек в летное не берут. Пришлось поступать на исторический.
Когда пролетали Ангу, Ватрушкин, ткнув пальцем в стекло кабины, сказал, что в этом селе родился будущий патриарх всея Руси Иннокентий Вениаминов.
- Я туда летал, старики рассказывали, - добавил он для точности.
- Он был митрополитом Московским и Коломенским, - поправила его учительница. - В России в то время был синодальный период, и патриаршество было упразднено. Но вы правы, то положение, которое занимал Иннокентий, по сути, было патриаршим.
Нос самолета вновь повело в сторону, но я вовремя спохватился, таких тонкостей церковной жизни в летном училище не преподавали, там учили одному: четко и правильно держать курс. "Ну ладно, историки должны это знать, но откуда Ватрушкин знает?" - подумал я. Нет, непрост был мой командир, совсем непрост!
- А вон и Верхоленск! - через несколько минут он ткнул пальцем в стекло кабины. - Посмотрите, какая красивая церковь.
Анна Евстратовна привстала и стала внимательно рассматривать поселок.
- Моя мама здесь родилась, - сообщила она. - А я здесь никогда не была.
- Так надо было сюда попроситься, - сказал Ватрушкин.
- Но это другой район, я не знала.
- А вот скажи мне, дружок, - командир неожиданно повернулся ко мне. - Если у тебя нет компаса, как можно, глядя на церковь, определить стороны света?
От неожиданности я вспотел, надо же, учинил мне экзамен при постороннем человеке.
- Можно определить по кресту, - ответила за меня учительница. - Помимо большой перекладины на кресте есть нижняя малая. Верхний конец ее всегда указывает направление на север.
- Верно, - заметил Ватрушкин. - Если есть солнце, то сторону света можно определить по часам.
- Еще по деревьям, - наконец-то я пришел в себя.
- Весной по снегу, - добавила учительница.
От навигации командир перешел к астронавигации, похвалил казаков-землепроходцев, которые без компасов и моторов дошли до Восточного моря, так в России в старину называли Тихий океан.
Пока командир вел светскую беседу с пассажиркой, я запросил погоду Жигалова. Сводка оказалась неутешительной: к нашему прилету ожидалось усиление ветра до штормового. И самым неприятным было то, что он дул поперек посадочной полосы. Для нашего самолета предельно допустимой нормой было восемь метров в секунду. Но фактически сила его была одиннадцать, с порывами до пятнадцати метров. Я тут же сказал об этом Ватрушкину.
Нужно было принимать решение - следовать в Жигалово или уходить на запасной аэродром. Запасным у нас была Усть-Орда, которую мы пролетели час назад. Был еще Качуг, но он еще с утра был закрыт по технической причине, там ремонтировали полосу. Был еще вариант лететь до Осетрова, но туда могло не хватить бензина.
- Следуем к вам, - сообщил Ватрушкин свое решение жигаловскому диспетчеру. - К прилету прошу сделать контрольный замер ветра.
И Ватрушкин, и диспетчер понимали, что вся связь пишется на магнитофон, и, зная это обстоятельство, они оба делали поправку на это неприятное техническое новшество, которое в случае чего могло стать непоправимой уликой.
Через несколько минут Жигалово вновь вызвало нас на связь. Голос у диспетчера стал другим, более жестким и встревоженным:
- Ветер усиливается, ваше решение?
- О-о-о! Сам Ваня Брюханов поднялся на вышку, - протянул Ватрушкин и достал свежую папиросу.
- Следую к вам, сделайте еще раз контрольный замер, - доложил он. - И еще свяжитесь со столовой. Пусть к нашему прилету приготовят свежих пельменей.
- Уже сделали, семнадцать метров!
- Хорошо. К вам на точку выйду через десять минут, - прикурив папиросу, сказал Ватрушкин. Повернувшись к Анне Евстратовне, он попросил ее спуститься в пассажирскую кабину и пристегнуться покрепче ремнями.
- Это начальник аэропорта Ваня Брюханов, - объяснил мне Ватрушкин. - Он знает, что мне надо восемь, я думаю, мы договоримся.
- Но с ветром вряд ли, - заметил я. - Он-то нас не слышит.
- Пожуем, увидим.
Через десять минут мы были над Жигаловом. Было видно, что на земле действительно сильный ветер, полосатый конус на аэродроме стоял колом, макушки деревьев клонило к земле, а на улицах поднимались клубы пыли.
- Сделайте контрольный замер, - попросил Ватрушкин.
- Пятнадцать метров, - спустя некоторое время сообщил Брюханов.
- Вот видите, уже сбавил, - спокойным голосом сказал Ватрушкин. - Я сделаю кружок, а вы сходите на полосу. Судя по всему, ветер стихает.
Вместо ответа в наушниках раздалось что-то нечленораздельное.
Минут через пять, когда Ватрушкин вновь запросил погоду, Брюханов уже с сердцем в голосе выдавил:
- Ветер одиннадцать метров. Советую уходить на запасной.
- Он, видите ли, советует! Не страна, а дом советов, - прокомментировал Ватрушкин. И, выждав еще пару секунд, попросил: - Вы еще раз замерьте. А мы постараемся угадать между порывами.
В наушниках вновь произошло какое-то клокотание, через секунду все стихло и все же через пару минут выдохнуло:
- Ветер восемь метров, - Брюханов на секунду умолк, чтобы тут же добавить: - Но очень си-и-льный!
Ватрушкин показал мне большой палец и быстро начал снижение. Бороться с боковым ветром он не стал, а посадил взбрыкивающий от ветра самолет поперек полосы. Пробега как такового не было - едва коснувшись земли, самолет встал как вкопанный. Но это ощущение было секундным, мне показалось, что ветер опрокинет нас на крыло. Самолет начало корежить и наклонять, было такое ощущение, что уже без помощи мотора он может самостоятельно подняться в воздух или, чего доброго, его как щепку унесет в овраг. Но Брюханов быстро организовал всех мужиков, кто был на аэродроме, и они, повиснув на крыльях, помогли нам доползти до стоянки. Самолет тут же пришвартовали, зачехлили. И тут наконец-то я разглядел Брюханова. Был он крепок и высок ростом, на лице выделялся крупный нос. Он подошел к крылу, погрозил кулаком Ватрушкину, но уже через минуту они, два крепких, но уже поседевших хлопца, обнимались прямо у дверей самолета.
Освободившись от своих прямых пилотских обязанностей, я схватил чемодан Анны Евстратовны, в другую руку, для равновесия, взял парашютную сумку и тут же, вспомнив грузчика, чертыхнулся про себя и поволок увесистую поклажу к самолетной двери. Ватрушкин, глянув на мой новенький летный костюм, улыбнулся.
- Ты уж извини, но погрузчиков сюда еще не завезли, - перекрывая ветер, сказал он. - И грузчиков здесь еще долго не будет.
Вот так, аккуратно, но со значением, Ватрушкин припомнил мне грузовой склад. Я молча проглотил пилюлю.
Много позже до меня дошло: он хотел предупредить, что за всеми пассажирами багаж не наносишься и разгружать и загружать почту, груз в маленьких аэропортах придется самому и что моя новенькая, точно для кино, форма вскоре покроется пятнами и мне придется то и дело отмывать и очищать ее бензином. А пассажиры и пассажирки будут помнить меня только до той минуты, как я поставлю на землю чемоданы и они, подхватив их, тут же забудут, с кем летели, кто нес поклажу, побегут себе по своим делам дальше.
Мои размышления и впечатления прервал налетевший ветер, он сорвал с головы новенькую летную фуражку и покатил по траве. Я едва успел догнать ее, и тут с аэродромной вышки все тот же порывистый ветер чуть ли не в насмешку мне донес модную в то время югославскую песню из кинофильма "Любовь и мода", которая была больше известна как "Маленькая девочка"
Всю жизнь мечтала,
пилотом стала.
И вот лечу я,
И не страшно ничуть.
Мне пришлось еще раз возвратиться к самолету и, преодолевая порывистый ветер, перетаскать вещи Анны Евстратовны к деревянному зданию жигаловского аэровокзала. Анна Евстратовна решила сходить в районо, чтобы сообщить, что она прибыла и готова ехать, куда ей укажут. А нам оставалось готовиться к ночевке, погода испортилась окончательно, и лететь куда-то или возвращаться на базу нам запретили.
- Вот что, не в службу, а в дружбу, - когда мы уже разместились в пилотской гостинице, сказал мне Ватрушкин, - сбегай до магазина. Это тот, что в судоверфи. Командир протянул мне двадцать пять рублей. - Надо обмыть твой первый полет. Возьми коньяк. - На какое-то мгновение командир призадумался. - Две бутылки мало, три много. - Ватрушкин махнул рукой. - Вот что, бери пять. Не хватит, так останется. И сними свой парадный костюм. Лучше надень мою куртку. Увидят тебя жигаловские, подумают, что это Муслим Магомаев к ним прилетел.
Сравнение со знаменитым певцом мне польстило. Магомаев был тогда у всех на устах. И то, что командир предложил взять его куртку, своей предусмотрительностью сразило меня окончательно. Действительно, могут не понять: летчик, да еще молоденький, затаривается спиртным. А в куртке - другое дело: и покупателям, если такие будут, понятно, что берет коньяк бывалый летун.
- Да я вообще-то не пью, - заметил я.
- Что так? Больной? Или подлюка? - Ватрушкин как-то по-новому оглядел меня: - Пить не будешь, капитаном не станешь. Но насильно заставлять не буду. Как говорится: вольному воля.
- Спасенному - рай, - в тон поддакнул я. - А еще мой отец говорил: бешеному - поле, ходячему - путь.
- Лежачему - кнут, а бестолковому - хомут! - засмеялся Ватрушкин. - Тот, который на нас надевают.
- Считается не тот, который надевают, а тот, который мы надеваем на себя сами, - буркнул я.
- Уже и закукарекал, - удивленно протянул Ватрушкин. - Тебе бы надо на филолога, а ты в летчики! Ну что, идешь?
- А у меня есть выбор? Конечно, иду, даже не иду, а лечу.
- Вот и ладненько! Если увидишь там папиросы "Герцеговина Флор", возьми пару пачек. В городе их днем с огнем не сыщешь, а здесь бывают, должно быть, в память о тех временах, когда в этих краях в ссылке был соратник Сталина Валериан Куйбышев.
- Здесь еще бывал Радищев, - вспомнил я. - Который написал "Путешествие из Петербурга в Москву". И проездом Чернышевский.
Реакция командира оказалось мгновенной.
- "Что делать"? - прищурившись, спросил себя Ватрушкин. - Вот что прикажешь делать мне? Был у меня уже такой же филолог, фамилия у него была Тимохов. Любил играть в карты и филонить. Чем это завершилось? А тем, что сам себя сослал на Колыму. Дальше было некуда. Может статься, что и тебя могут в этот самый Чикан отправить, к Анне Евстратовне. Скоро туда откроются полеты, и там наверняка потребуется человек.
В Чикан мне совсем не хотелось. Я понял, что Ватрушкина начала раздражать моя говорливость. И не мой первый полет он хотел обмыть, а, скорее всего, снять то напряжение, которое еще с самого утра создал ему я. Вновь перед моими глазами встал почтовый завал, и, судя по словам командира, еще предстоял разбор, который не сулил мне ничего хорошего. Чего доброго, могут и сослать.
И я пошел в незнакомый мне северный поселок.
"Надо же, он даже знает, что в этих местах бывал Куйбышев, - размышлял я над последними словами Ватрушкина, - вообще-то забавный старикан. Но надо с ним ладить. Не то и вправду сошлет в Чикан. Тогда точно - не видать левого сиденья как своих ушей".
Удивительно состояние молодости. Как волна, накатило плохое настроение и тут же откатило. Через пару минут я уже с другим чувством посматривал на рубленые столетние деревянные дома, на одиноко сидящих на лавочках людей. Сколько событий прошло, и сколько разных людей проезжало мимо этих высоких гор, обступивших Лену. Жигаловские дома спокойно смотрели на очередного залетевшего в их края летуна.
Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх,
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах…
Тихо про себя я стал напевать песню на стихи Есенина.
На улице все же было пустовато и ветрено. Но натянутая почти на самые уши летная фуражка крепко сидела на голове, а на ногах были не кандалы, а уже посеревшие от пыли тупоносые башмаки. И все же мне было приятно идти по улице в летной форме, ощущать на себе не какую-нибудь, а настоящую кожаную командирскую куртку. Появись я в ней на Барабе, уж точно было бы разговоров. Но до командирской куртки мне еще пылить и пылить. А здесь даже собаки с ленцой поглядывали на мою видавшую виды брезентовую, из-под самолетных формуляров сумку, которую Ватрушкин сунул в последний момент, чтоб скрыть цель моего похода в магазин.
Много позже, вспоминая свои первые летные дни, я приду к одному простому выводу: впечатления от второго полета никогда не станут первыми; все сольется в один рейс, с этими длинными, по нескольку дней задержками в разных аэропортах, а взлеты и посадки, которые происходили без спешки и по расписанию, станут тем же обыденным делом, например, как открытие и закрытие многочисленных дверей в нашей повседневной жизни.
В магазине, который располагался около судоверфи, была, судя по всему, обычная очередь, которая никуда не спешила. Я оглядел прилавки магазина, но ни водки, ни коньяка не увидел. Был питьевой спирт, папиросы "Казбек", "Беломорканал", "Прибой". Еще я увидел, что здесь можно купить белую нейлоновую рубашку. Они лежали нетронутой стопкой, и меня это удивило - в городе их днем с огнем не найдешь, а здесь лежат, бери - не хочу.
Позже Ватрушкин, используя ненормативную лексику, что с ним бывало крайне редко, объяснит, что деревенские быстро расчухали: в жару рубашка липнет к телу, и даже ее, как нам тогда казалось, несомненное достоинство - взял, постирал в холодной воде, встряхнул и надел - у них вызывало смех - не рубашка, а липкая резина.
- И я с ними согласен! - подытожил командир.
Еще раз подивившись увиденным, я пристроился в конец очереди.
"Не хватит, так останется", с улыбкой вспомнил я, поглядывая на безыскусные этикетки. И тут на меня из очереди знакомо глянули где-то уже виданные глаза. Анна Каппель! Так и есть - она. Вот уж кого-кого, но ее я не ожидал увидеть здесь. Она кивнула: мол, подходи и становись рядом.
Брать спирт на ее глазах было неудобно, но деваться некуда, и я с постным выражением лица сгрузил бутылки в брезент. Не объяснять же прилюдно, что выполняю ответственное задание, что у меня сегодня первый полет, кроме того, только что, почти на ее глазах, мы совершили сложную посадку, за которую командиру и мне, как его помощнику, могли запросто вырезать талоны нарушения, а их-то в пилотском было всего два, после чего можно смело ехать в деревню и пасти скот. Нет, я объяснять ничего не стал, лишь задал дежурный вопрос:
- Как ваши дела?
- Дела у прокурора, - улыбнувшись, сказала Анна Евстратовна. - В районо уже никого нет, придется ждать. Вот стою, надо что-то купить перекусить.
- Да, дела хуже прокурорских, - пробормотал я и, подумав секунду, добавил: - Вот что, давай-ка пойдем в аэропорт. Поужинаем в столовой. Здесь, кроме тушенки и рыбных консервов, брать нечего.
- Как же нечего, а это, - Анна кивнула на мою авоську.
- Командир сказал, что сегодня у него юбилейный полет. Хороший повод.
- Я уже поняла. А вот у меня настроение - хуже не придумаешь.
- А чего тут думать! - сказал я. - Все равно твои манатки в аэропорту. Будем делать погоду.
Я уже знал, в таких случаях не надо уговаривать, надо брать инициативу в свои руки. Сработало!
Когда мы вернулись в аэропорт, начался дождь. Крупные капли, шелестя, ударили по крайним, высоким листьям, затем с шумом набежали и начали долбить заборы, крыши домов, деревянные тротуары. Мы с Анной Евстратовной едва успели вбежать в пустой аэровокзал, как за нами зашумело, зашуршало, точно кто-то большой и невидимый принялся жарить на огромной сковороде свое жарево.
В столовой уже был накрыт для нас стол. На белой скатерти стояли граненые стаканы, на тарелках парили заказанные еще с воздуха пельмени. Кроме того, были красная рыба, огурцы и помидоры. И что-то еще шкворчало у поварихи на огромной сковороде.
Уже много позже я открою для себя, что подобное внимание к летчикам больше почти нигде не встречал; бывало, на сельхозработах приходилось спать без простыней на матрацах, которые сами набивали соломой, готовить себе ужин из тушенки или обходиться одним чаем. Здесь же по одному столу чувствовалось: в Жигалове к летчикам относились с должным уважением; накормят и спать уложат, и поднимут когда надо.
Я подошел к Ватрушкину и коротко доложил обстановку: мол, так и так, наша парашютистка попала в аварийную ситуацию. И ей нужна помощь.
- Зови ее сюда, - распорядился командир. - Тем более здесь есть представитель местной власти. - Ватрушкин кивнул на сидящего рядом начальника аэропорта Брюханова.
- Иван, выручай! - попросил Ватрушкин Брюханова. - Не в службу, а в дружбу. Девушке надо в Чикан. Она учительница и едет туда по распределению.
- Да, действительно добраться туда непросто, дорога размыта, - почесав затылок, сказал Брюханов. - Неделю шли дожди. Автобус не ходит. Сейчас туда можно добраться на попутном лесовозе.
- Надо что-то придумать, - сказал Ватрушкин. - Негоже бросать человека на полдороге.
- Ну разве что отправить на лесопатрульном вертолете, - подумав немного, ответил Брюханов. - Или спустить на парашюте. Но это если вертолетчики согласятся. У них Чикана в задании нет.
- Так пусть нарисуют, - засмеялся Ватрушкин.
- Вы сказали про парашют, - неожиданно сказала Анна Евстратовна. - У меня есть с собой парашют.