Жить значит быть существом воодушевленным. Животное, а мы все животные, - это воодушевленное тело. Как раз это и понял Декарт, понял - и предпочел не признать. По Декарту выходит, что жизнь животного - это жизнь механистическая, что животное всего лишь некий механизм, а если у него и есть душа, то лишь в том смысле, в каком она присутствует в любом механизме, которому для того, чтобы он заработал, требуется особое приспособление, снабжающее его топливом или водой. Все животные (кроме человека), по Декарту, не являются одушевленными существами и потому лишены такого ощущения, как радость.
Декарту принадлежит знаменитое изречение "Cogito, ergo sum". Оно всегда меня настораживало. Согласно этой формуле выходит, что всякий, кто не принадлежит к разряду "думающих" - в нашем понимании, - есть существо низшего порядка. Лично я хотела бы противопоставить способности думать и рассуждать способность ощущать свое телесное бытие, ощущать, что ты живешь. Я совсем не хочу осознавать себя в этой жизни как некую логическую машину для производства мыслей - нет, напротив: я хочу ощущения - мощного, чисто эмоционального ощущения своего тела, своих ног и рук, пространства, в котором я двигаюсь, ощущения, что я живу. Мое понимание жизни целиком противоречит ключевому высказыванию Декарта. По сравнению с моим его определение кажется мне пустым, как стручок, где перекатывается одинокая горошина - душа.
Трудно ощущать полноту жизни, пребывая в заключении. Тюремное заключение есть форма наказания, которой отдает предпочтение Запад. Под предлогом, что все иные виды наказания (избиение, пытки, отсекновение конечностей, казнь) являются слишком жестокими и изуверскими, Запад стремится к тому, чтобы именно избранный им способ экзекуции был введен во всех странах мира. О чем это нам говорит? Лично мне это говорит о том, что, с точки зрения поклонников приоритета Разума, ограничение свободы передвижения в пространстве почитается наиболее эффективным, наиболее болезненным способом ущемления прав одного существа другим. И действительно, смотрите, что происходит. Этот метод применяется на практике именно к тем существам, которые менее всего способны переносить ограничение в пространстве; это именно те, кто менее всего соответствует декартовскому представлению о приоритете духа над телом (раз для души тело все равно как стручок для горошины, то последующие стадии ее заключения уже не важны). Наиболее разрушительный эффект от этого вида наказания мы можем наблюдать в зверинцах, в лабораториях, в разного рода исследовательских центрах, - потоку радости, той радости, которую рождает не дух и не тело, а простое "телесное бытие", в таких заведениях места нет.
Вопрос не в том, есть ли у нас нечто общее - способность рассуждать, самосознание, душа - с другими живыми существами. (С учетом предсказуемого вывода, что если этого общего нет, то мы вправе обращаться с ними как нам вздумается, то есть уничтожать их и осквернять их трупы.) Я хочу снова вернуться к теме концентрационных лагерей. Феноменальный ужас, который заставил нас признать все происходившее там преступлением против человечности, проистекает вовсе не из того, что, разделяя с узниками принадлежность к роду человеческому, к ним относились как ко вшам. Это слишком абстрактно, слишком расплывчато. Ужас в том, что убийцы, как, впрочем, и все остальные, отказывались мысленно представить себя на месте жертвы. Они говорили: "Вон, в скотовозке привезли этих". Они не говорили себе: "Это меня везут в скотовозке". Они говорили: "Наверное, сегодня жгут мертвецов, потому такая вонь и моя капуста вся в пепле". И никто из них не спросил самого себя: "Каково было бы мне, если бы это меня сжигали в печи?!" Никто не сказал себе: "Это я сгораю, это я падаю пеплом".
Сердца их были затворены наглухо. Сердце же есть вместилище сострадания - того самого дара, который дает нам возможность иногда отождествлять себя с ближним своим. Сострадание, сопереживание есть прежде всего свойство субъекта, к объекту оно имеет лишь косвенное отношение. Это мы прекрасно понимаем, когда представляем себе объект не в виде летучей мыши, а в виде другого человеческого существа. Есть люди, которые обладают способностью отождествлять себя с кем-то, есть такие, у которых подобная способность почти отсутствует. Тех, у кого ее вообще нет, мы называем психопатами. Впрочем, существуют и другие: они способны сострадать, но предпочитают этого не делать.
Вопреки Томасу Нагелю, который, вероятно, человек не злой, вопреки Фоме Аквинскому и Рене Декарту, которые мне далеко не так симпатичны, как Нагель, я лично считаю, что наши способности отождествления себя с другими существами беспредельны. Сопереживание не имеет границ. Хотите доказательство? Пожалуйста.
Несколько лет назад я написала книгу под названием "Дом на Экклс-стрит". Для того чтобы сочинить этот роман, я была вынуждена вообразить себя Мэрион Блум. Удалось ли мне это? Если бы не удалось, то вряд ли вы пригласили бы меня сегодня к себе. В любом случае дело не в этом. Дело в том, что Мэрион Блум никогда не существовала. Мэрион Блум была создана воображением Джеймса Джойса. Если мне удалось вообразить себя той, кого никогда не было, это означает, что с таким же успехом я могу стать кем угодно - летучей мышью, шимпанзе или улиткой, любым существом, с которым я живу на одной планете.
В последний раз я возвращаюсь сегодня к центрам уничтожения, которые везде вокруг нас, но мы на это коллективным усилием воли закрываем глаза. Ежедневно там происходит новый холокост, но наша совесть молчит. Мы не чувствуем себя причастными. Похоже, мы можем творить безнаказанно все что угодно.
Мы тычем пальцами в немцев, поляков и украинцев, тех самых, которые и знали и не знали о совершавшихся на их глазах зверствах. Нам кажется, что все они должны были вследствие самовнушенного неведения стать не совсем нормальными людьми. Нам бы хотелось думать, что в ночных кошмарах их преследуют те, чьи страдания они так старательно отказывались замечать. Нам бы хотелось думать, что по утрам они просыпаются в холодном поту и постепенно умирают от рака. На самом же деле это совсем не так. История доказывает обратное, а именно: мы можем творить что вздумается, и никто нас за это не накажет".
Странно звучит эта заключительная фраза. Лишь когда Элизабет снимает очки и складывает свои записки, раздаются робкие и довольно жидкие аплодисменты. "Странное заключение, - думает Джон, - да и сама лекция плохо составлена и неуклюже аргументирована. Нечего было Элизабет сюда приезжать".
Пытаясь привлечь к себе внимание председательствующего. Норма тянет вверх руку.
- Норма! - шепчет Джон и отрицательно качает головой. - Не надо!
- Почему? - шипит она.
- Ну, прошу тебя, не здесь и не сейчас!
- Обширная дискуссия по лекции нашей почетной гостьи состоится в пятницу днем, - произносит декан, - подробности вы найдете в своих программках, хотя госпожа Костелло согласилась ответить на один-два вопроса прямо сейчас. Итак? - Декан обводит глазами зал. - Да, пожалуйста, - обращается он к кому-то в задних рядах.
- Я имею право! - горячо шепчет Норма ему в ухо.
- Конечно, только не пользуйся им сейчас, это не тот случай!
- Нельзя допустить, чтобы это сошло ей с рук! Она всё перепутала!
- Она уже старая, и она моя мать. Оставь ее в покое, пожалуйста!
Сидящий позади них уже начал говорить. Джон оборачивается и видит высокого бородатого мужчину. Джон думает о том, что матери не следовало соглашаться на вопросы с мест. Пора бы ей знать, что чокнутые и ненормальные слетаются на подобные лекции, как мухи на труп.
- Мне не совсем ясно, - слышит он, - к чему вы, собственно, призываете. Вы что, предлагаете прикрыть животноводческие фермы? Или хотите, чтобы все мы перестали есть мясо? Может, вы желаете, чтобы мы обращались с животными более мягко и не столь зверски их уничтожали? Или призываете прекратить эксперименты на животных? Может быть, вы против даже вполне невинных психологических опытов с животными, типа тех, которые проводил Кёлер? Будьте добры, поясните, пожалуйста. Спасибо.
"Поясните". Нет, он отнюдь не чокнутый. Матери действительно следует прояснить всё, прежде всего для самой себя. Она стоит перед микрофоном, вцепившись пальцами в края кафедры. Перед ней уже нет текста, и видно, что она нервничает.
"Не умеет она отвечать на вопросы, - думает Джон, - и не надо было за это браться".
- Я надеялась, что мне не придется формулировать правила, - произносит его мать, - но тому, кто ждет от меня именно этого, я отвечу: прислушайся к голосу сердца и поступай так, как оно тебе подсказывает.
Видимо, она считает, что ответила исчерпывающе. Но декан, судя по выражению лица, думает иначе. Без сомнения, не убедила она и того, кто задал вопрос. Почему бы ей не высказаться до конца?
Словно почувствовав настроение аудитории, мать снова начинает говорить.
- Меня никогда не интересовали предписания - как относительно пищи, так и любые другие. Указания, законы… Меня больше волнует, что за ними стоит. Что касается Кёлера, то, по-моему, он написал великолепную книгу, и она не была бы им создана, если бы Кёлер не считал себя ученым, проводящим эксперименты с шимпанзе. Только книга получилась совсем не такая, какой он ее задумал. Эта ситуация напомнила мне слова Монтегю: "Мы думаем, что это мы играем с кошкой, но откуда нам знать, что не кошка играет с нами". Хотелось бы мне, чтобы о подопытных животных мы могли сказать, что они играют с нами, но, увы, это не так.
Она замолкает.
- Вы удовлетворены ответом? - спрашивает декан бородатого.
Тот выразительно пожимает плечами и садится.
Осталось пережить званый ужин. Через полчаса декан ждет гостей в факультетском клубе. Первоначально Джон и Норма не были в числе приглашенных. Их включили в список позднее, когда стало известно, что в Эпплтоне преподает сын Элизабет Костелло. Джон понимает, что на ужине они, как самые молодые и младшие по рангу, будут чувствовать себя не очень уютно. С другой стороны, его присутствие может быть полезным. Возможно, его усилия понадобятся, чтобы предотвратить скандал.
С мрачным любопытством он думает о том, как администрация распорядится насчет меню. Если бы почетным гостем сегодня был исламский религиозный деятель или еврейский раввин, то, вероятно, они воздержались бы от блюд из свинины. Соответственно, из уважения к сегодняшнему лектору им следовало бы предложить всем ореховые биточки. Неужто почетным гостям придется ковыряться в тарелках и мечтать о том, как они, возвратившись домой, с жадностью вопьются зубами в сэндвич с копченой колбасой или обглодают холодную куриную ножку? Или же у предусмотрительных распорядителей есть в запасе нечто среднее, вроде рыбы, у которой имеется позвоночник, но которая не дышит воздухом и не пожирает своих мальков?
К счастью, за меню он не в ответе. Чего он страшится больше всего, так это того, что во время паузы в разговоре кто-нибудь задаст тот самый, неизбежный вопрос: "Что заставило вас, уважаемая госпожа Костелло, стать вегетарианкой?" Тогда она не замедлит оседлать своего конька и даст ответ, который они с Нормой назвали Плутарховым. После этого исправлять положение придется именно ему.
Ответ почерпнут его матерью из заметок Плутарха о нравственности. Мать знает текст наизусть, а Джон может воспроизвести лишь приблизительно: "Вы спрашиваете, почему я не ем плоть; меня же, со своей стороны, поражает, как вы можете класть в рот куски трупа животного; меня поражает, что вам не противно жевать искрошенное мясо и глотать вытекающие из разрезов соки". Плутархова цитата действует безотказно: люди тут же ошарашенно смолкают. Слово "соки" бьет наповал. Цитировать Плутарха все равно что бросить противнику перчатку. После этого может произойти все что угодно.
Лучше бы она не приезжала, думает Джон. Приятно увидеться с ней снова; хорошо, что ей захотелось встретиться с внуками; он рад, что ее знают и чтут. Однако цена, которую ему приходится за это платить (а если визит еще и плохо пройдет?!), кажется ему чрезмерно высокой. Господи, почему его мать не обыкновенная старушка, проводящая свои дни как подобает пожилой даме! Если ей так уж хочется распахнуть свое сердце для животных, то почему бы не распахнуть его для своих кошек, оставаясь дома?!
Мать восседает в центре стола, напротив Гаррарда, ректора колледжа. Джон через два места от нее, Норма - ближе к концу стола. Одно место, пустует. Он размышляет чьё. Рут Оркин с факультета психологии рассказывает матери об эксперименте с выращенной в семье самкой шимпанзе. Когда ей дали задание разложить фотографии на две кучки, обезьянка всякий раз упорно помещала свою фотографию туда, где были снимки людей, а не обезьян.
- На этом основании было очень соблазнительно сделать вывод, - говорит Рут, - что ей хочется, чтобы ее считали одной из нас. Однако ученому не следует спешить с выводами.
- Согласна, - отзывается мать. - Но это задание могло быть ею воспринято и не столь прямолинейно. Например, она могла в одну сторону откладывать снимки тех, кто может идти, куда ему вздумается, а в другую - тех, кому нельзя этого делать. Возможно, она хотела объяснить, что предпочитает быть свободной.
- Не исключено, что она хотела доставить удовольствие своему воспитателю, - вмешивается ректор, - дав ему понять, что они с ним похожи.
- Не слишком ли это по-макиавеллиевски для животного? - спрашивает крупный блондин, имени которого Джон не запомнил.
- Современники называли Макиавелли лисой, между прочим, - замечает мать.
- Ну, легендарные качества животных - это совсем другой сюжет, - возражает блондин.
Мать соглашается.
Пока все идет гладко. В качестве закусок были предложены на выбор креветки с молодым картофелем и макароны с жареными кабачками. Гаррард, как и сам Джон, взял макароны. Вообще из одиннадцати гостей рыбу заказали только трое.
- Любопытно, что религиозные группы определяют свои предпочтения в пище через отрицание, - замечает Гаррард.
- Да, - соглашается мать.
- Они скажут, к примеру: "Мы не употребляем в пищу змей", но никогда не скажут: "Мы едим ящериц", то есть объявят, чего они не делают, вместо того чтобы сказать, что делают.
До того как занять административный пост, Гаррард преподавал социально-политические дисциплины.
- Все это тесно связано с понятиями чистого и нечистого, - говорит Вундерлих. Несмотря на фамилию, он родом из Англии. - Чистые и нечистые животные, чистые и нечистые поведенческие привычки. Нечистоплотность может служить весьма полезным инструментом для определения своих и чужих, принадлежащих к социуму или отверженных.
- Нечистоплотность и наличие или отсутствие чувства стыда, - слышит Джон свой собственный голос. - У животных оно отсутствует. - Он сам удивлен, что вмешался. А почему бы и нет, собственно? Все идет отлично.
- Абсолютно правильно, - подает голос Вундерлих. - Животные испражняются при всех, совокупляются не прячась. У них нет чувства стыда. Этим, как мы полагаем, они от нас и отличаются. Основной довод - их непристойность, и именно поэтому мы не считаем животных себе подобными. Чувство стыда сформировало нас, людей. Возьмите основополагающий миф об Адаме и Еве. Поначалу все мы были животными.
Джон слушает Вундерлиха впервые, и он ему нравится, в особенности его раздумчивая, оксфордская манера говорить, приятно отличающаяся от самоуверенного тона американцев.
- Такой принцип различия слишком абстрактен, - вмешивается элегантная супруга ректора Оливия Гаррард. - На практике он не срабатывает. Просто-напросто животные - это те существа, с которыми мы не вступаем в сексуальные связи. Сама мысль о возможности этого вызывает у нас дрожь отвращения. Это и служит порогом различия. Мы не смешиваем себя с ними и тем самым различаем чистое и нечистое.
- Но мы же их едим, - говорит Норма. - Значит, смешиваем себя с ними. Мы ими питаемся. Их плоть питает нашу. Таким образом, и этот принцип не срабатывает. Мы употребляем в пищу далеко не всех животных. Нечистыми признаются лишь те, кого мы не едим.
Она права. Но и неправа: не следовало переводить разговор на то, что сейчас перед ними, - на пищу. Это ее ошибка.
- Греки догадывались, что в убийстве живого существа есть нечто недостойное, но сочли, что это можно сгладить, если придать этому действию сакральный, ритуальный смысл. Они устраивали обряд жертвоприношения, отдавая некую долю богам, а остальное, "освященное", оставляли себе. В этом, собственно, нет ничего нового: предложи божеству освятить пищу, и да станет она после этого "чистой" - принцип тот же, что и в доисторические времена.
- Возможно, это имеет непосредственное отношение к происхождению богов, - раздается голос его матери, и наступает молчание. - Возможно, мы затем и выдумали богов, чтобы было на кого свалить вину. Мол, это они дозволили нам есть мясо, это они допустили, чтобы мы тешили себя нечистыми вещами. Это-де не наша вина, поскольку мы всего лишь их дети.
- Вы действительно в это верите? - опасливо спрашивает миссис Гаррард.
- Сказал же Господь: "И да станет всё, что движется и живет, пищей для вас", - цитирует по памяти его мать. - Это очень удобно. Выходит, сам Господь сказал, что так можно, что всё о'кей.
Снова общая пауза. Все ждут, что еще она скажет. В конце концов, ей заплатили за то, чтобы она их развлекала.
- Норма права, - продолжает мать. - Проблема в том, чтобы как-то сформулировать наше отличие от животных вообще, а не только от так называемых нечистых. Запрет на употребление в пищу некоторых животных, к примеру свиней, - вещь абсолютно произвольная. Это просто сигнал, что мы ступили на опасную территорию, можно сказать на минное поле. Минное поле запретов в области пищи. Табу не поддается логическому объяснению, так же, как, впрочем, и расположение мин на минном поле. Скорее, и то и другое по определению должно противоречить логике. Можно никогда не догадаться, что ты ешь или куда нужно ставить ногу, чтобы не взлететь на воздух, - для этого у тебя должна быть либо точная карта минного поля, либо карта, начертанная божеством.
- Это чисто антропологический подход, - громко говорит Норма со своего места. - Это никак не объясняет наше поведение сегодня. В современном мире человек сам определяет для себя систему питания, ему не требуется для этого соизволение богов. Если мы едим свинину, но не едим собачину, то, может быть, все дело в том, к чему нас приучили с детства? Просто это налги личные пристрастия. Разве не так, Элизабет?
Надо же - "Элизабет". Норма решила подчеркнуть свои особые, родственные отношения. Какую игру она затеяла? Уж не заманивает ли она мать в ловушку?
- Существует еще такая вещь, как отвращение, - парирует мать. - Возможно, мы избавили себя от богов, но отвращение никуда не делось, а это тоже форма религиозного страха.
- Отвращение вещь относительная, - говорит Норма. - Французы с удовольствием едят лягушек, китайцы едят вообще всё. Им неизвестно, что такое отвращение в отношении какого-либо продукта.
Мать не отвечает.
- Получается, что все дело в том, к чему тебя приучили дома, что тебе внушено матерью. Что мать считала чистым и нечистым, - как бы про себя произносит Элизабет.