Фройляйн Луиза медленно вышла из своего укрытия. Мальчишка орал как резаный. Сбежались воспитанники и взрослые. Был большой скандал. Фройляйн Луиза была вне себя. Вон эту садистку! Вон из лагеря! Она продолжала бушевать перед начальником лагеря, к которому вызвали ее и Хильду Райтер. Доктор Хорст Шалль очень серьезно предупредил Хильду Райтер. Она больше не должна допускать ничего подобного. В следующий раз против нее будут приняты меры.
А фройляйн Луиза заверила: "Уж я за этим прослежу, господин доктор, можете быть уверены!"
Прослежу! От этого обещания Хильда Райтер буквально сходила с ума. За ней теперь шпионили, за каждым ее шагом пристально следила эта старая корова, которая разговаривала с пустотой и явно слышала голоса, так как часто посреди разговора застывала с открытым ртом и вслушивалась в то, что ей говорил какой-то невидимка. И от такой сумасшедшей она теперь вынуждена терпеть слежку?!
Хильда Райтер перешла в наступление. Вместе со своей подругой, воспитательницей Гертрудой Хитцингер, она следила и шпионила за каждым шагом фройляйн Луизы, так осторожно и осмотрительно, что та ничего не замечала. И обе женщины строчили доктору Хорсту Шаллю донос за доносом о странном поведении фройляйн. Доктор Шалль уже много лет знал Луизу Готтшальк как верную душу, в любую минуту готовую погибнуть, если это спасет жизнь хоть одного-единственного из многих-многих детей. Шалль пока что оставил все эти заявления без движения. Как-то в разговоре с фройляйн Луизой, мягко убеждая ее, он заговорил с ней о невидимках, с которыми она беседовала.
- Я? С невидимками? - воскликнула фройляйн возмущенно. - Да никогда в жизни! Это подлая ложь, об этом вам могла наговорить только эта Райтер и ее подруга Хитцингер!
Тот факт, что все их заявления не дали никакого результата, страшно разозлил Хильду Райтер, и только разожгли ее ненависть к фройляйн. Еще неотступнее, чем прежде, она и Хитцингер шпионили за фройляйн Луизой. Они обратили внимание, что по вечерам фройляйн часто покидала лагерь - и никто не знал, куда она уходила. Обе женщины часто крались за ней. Фройляйн Луиза всегда шла по краю песчаной полосы вдоль деревни, через деревню, дальше через камыши и кустарники - а потом вдруг каждый раз исчезала. Напрочь. Бесследно. Как будто проваливалась сквозь землю. Это было жутко. Подруги постоянно рассказывали все, что им удавалось узнать о фройляйн и что они домысливали сами, другим воспитательницам. (В то время фройляйн Луиза еще жила вместе со всеми.) Их слова падали на благодатную почву. Ни одна из воспитательниц не относилась к старой фройляйн по-настоящему хорошо. Виной тому были ее излишняя резкость, нелюбезность, недоверчивость и чудаковатость. Всю свою любовь она отдавала детям, другим ничего не оставалось. Ее не интересовали соперничество и мышиная возня воспитательниц, и ни одна из них не сочувствовала ей. Потому все сразу поверили россказням Хильды Райтер и Гертруды Хитцингер. Фройляйн Луиза получила два прозвища: "Сумасшедшая" и "Ведьма". А напряжение все нарастало. Доктор Хорст Шалль чувствовал себя несчастным. Дальше так продолжаться не могло. Он попытался как-то уладить ситуацию. Напрасно. Он снова поговорил с Луизой Готтшальк. Напрасно.
- Ложь! Ложь! Это все ложь, клянусь вам, господин доктор! - кричала фройляйн, при этом ее лицо то бледнело, то пылало огнем.
В первую неделю июня на Хильду Райтер опять нашло. В лагерь прибыл мальчик из Греции, четырнадцати лет, симпатичный, темноволосый, неугомонный. Он разбил футбольным мячом оконное стекло. Солнце светило, все дети были на каникулах. Хильда Райтер вызвала мальчика к себе, приказала ему снять брюки, взяла линейку и, чтобы он ее не "испачкал", как она выразилась, высоко задрала свою юбку. Мальчику пришлось лечь на ее обтянутые чулками ляжки. Она пришла в сильное возбуждение, пока его била. Он не издавал ни звука. Ее дыхание становилось все тяжелее, в нижней части ее живота горячими толчками билась кровь. Она не заметила, что дверь комнаты отворилась. Теперь она уже пыхтела. Когда она подняла затуманенные глаза, оттого что услышала шорох, было уже слишком поздно. В ее комнате стоял доктор Шалль.
Он произнес только пару фраз:
- Вы, естественно, уволены. Немедленно отстраняетесь от службы. Я подам на вас заявление. Завтра поедете со мной в криминальную полицию в Цевен. До того вам запрещается покидать лагерь.
Это произошло вечером пятого июня 1968 года, в среду.
13
- Все еще занято, - произнесла Ирина Индиго и положила трубку. Она была очень взволнованна. Рассказ пастора, который тем временем отремонтировал электроплитку, ее мало интересовал. Она ждала голоса своего жениха, она его так ждала!
- Какой-то долгий разговор, - коротко сказал я, так как был захвачен рассказом Демеля. - Или несколько долгих разговоров. Девушка на телефонной станции попробует еще. Наберитесь терпения.
Ирина Индиго пожала плечами и опустилась в кресло.
- Продолжайте, господин пастор, - попросил я. - Рассказывайте дальше.
14
- Гертруда! Гертруда! Проснись, Гертруда! - Хильда Райтер, стоя на коленях возле кровати подруги, трясла ее. Хитцингер пробуждалась медленно и с неудовольствием.
- Господи, да-да… кто хочет… что опять?
Хильда Райтер взахлеб рассказывала о том, что только что видела. С Хитцингер моментально слетел сон:
- И старуха все еще на болоте?
- Да говорю тебе!
- Но этого не может быть! Туда же нельзя пройти! Это невозможно!
- Но она там! Она на болоте! И с ней люди, и она с ними разговаривает!
- Мужчины? - Хитцингер прищурила глаза.
- Вроде, да… Да, мужчины, мужчины! - Она и сама поверила в это, пока говорила. Конечно, мужчины, кто же еще может быть возле старой ведьмы! Райтер среагировала неосознанно, но вполне типично для ее характера: эта проклятая Готтшальк выследила ее в тот раз, когда она била мальчишку! Эта проклятая Готтшальк и сейчас была виновата в ее отчаянном положении. Ну, если уж ее застукали, то и она постарается, чтобы эта ведьма получила по заслугам, чтобы с треском вылетела отсюда!
Гертруда Хитцингер уже вскочила с постели. Она влезла в ботинки и плащ и заявила:
- Пусть это увидят и другие. Разбуди их. Давай, давай, Хильда!
Через несколько минут группа из восьми воспитательниц в спешке двигалась по песчаной насыпи, луговой траве и бетонным плитам плаца для построения, впереди - Хильда Райтер. Луна светила ярко, туман рассеялся. Чуть погодя женщины столпились у бетонной опоры, на цоколе которой недавно стояла Хильда Райтер.
- Ну и где она? - Гертруда Хитцингер всматривалась в сторону болота. - Я ее не вижу.
Никто не видел фройляйн Луизу.
- Но она была там! - крикнула Райтер. - Она была там! На холмике!
- Где?
- На каком?
- Их там много!
- Вон на том слева, где ветлы, - указала Райтер. - Или нет, не там… Дальше, справа! Возле сломанной сосны, видите?
- Сосну видим, а старуху нет.
- Ну, значит, ушла.
- Ушла? Как? По болоту? По воде? Это же невозможно!
- Совершенно невозможно! Сама посмотри! Через пару метров кончается песок и начинается болото. Ты там сразу потонешь!
- А сегодня еще прошел такой дождь!
- Ага!
Они галдели, перебивая друг друга:
- По трясине?!
- А твердой дороги нет!
- Да говорю же вам, Гертруда и я каждый раз видели, как она вдруг пропадала за деревней! - кричала Райтер. - Богом клянусь, все правда! Она была там и говорила с мужчинами! С мужчинами! Я это видела! Собственными глазами! Ослепнуть мне на этом месте, если вру!
Фройляйн Луиза вернулась в лагерь через час. Худой охранник, который был в ночной смене, отдал ей из своего барака честь, когда она отпирала и снова запирала собственным ключом калитку. Она приветливо кивнула ему, потом тяжело проковыляла дальше. Войдя в свою комнату и включив свет, она увидела женщин. Восемь женщин.
- Что это значит? - спросила она испуганно.
- Это мы у вас спрашиваем! - заявила Хитцингер. - Сейчас полвторого. Где вы были?
- Я… я… - У фройляйн перехватывало дыхание. - Я не могла уснуть… И пошла прогуляться.
- Посреди ночи?
- Ну.
- Где?
- Что - где?
- Где вы гуляли? В лагере?
- Ну, - запнулась фройляйн. - В лагере.
- Вранье! - заголосила Райтер. - Мы просили часового позвонить нам, когда вы подойдете к воротам и откроете. Вы были за оградой, не в лагере! Где вы гуляли, фройляйн Луиза. Где?!
Луиза Готтшальк не удостоила ее ответа.
- Где? - злобно допытывалась Хитцингер.
- Не ваше собачье дело, - не сдержалась фройляйн Луиза. - И если вы немедленно не уберетесь из моей комнаты, я позову господина начальника лагеря!
- Это мы уже сделали, - Хитцингер злорадно ухмыльнулась. - Он просил вам передать, чтобы вы зашли к нему завтра в восемь утра.
Фройляйн Луиза опустилась на кровать.
- Боже мой, - прошептала она. - Господи Боже мой…
15
- Фройляйн Луиза, - говорил Пауль Демель, - мы же всегда хорошо понимали друга, не так ли? Мы ведь друзья, да?
- Конечно, господин пастор, - отвечала Луиза Готтшальк.
Она сидела напротив Демеля в его кабинете. Она была совершенно спокойна и невозмутима, с невинной улыбкой на устах.
- Вам совершенно не нужно меня бояться, - продолжал Демель.
- Я и не боюсь, - проговорила фройляйн.
- Кофе?
- Да, пожалуйста.
Демель снял с электроплитки кофейник и наполнил две чашки, стоявшие на столе. Потом закурил сигарету.
- Боже, какой аромат, господин пастор. Я прямо без ума от этого кофе!
- Молоко? Сахар? Один кусок, два?
- Три, пожалуйста.
Демель снова сел.
Фройляйн Луиза пила с наслаждением.
- Да, - сказала она. - Вот это кофе. Никто в лагере не умеет готовить кофе, как вы, господин пастор.
- Фройляйн Луиза, - осторожно начал Демель, - мне нужно задать вам один вопрос.
- Задавайте, задавайте, господин пастор. Бог мой, какой кофе. За него можно и рай отдать!
- Воспитательницы Хильды Райтер здесь больше нет. Так что можете ее не бояться.
- Я ее никогда и не боялась, этой заблудшей, что бьет детей! Я вообще ничего не боюсь, господин пастор.
- Прекрасно. Но так ли это?
- На самом деле так!
- Почему же вы тогда не захотели сказать господину доктору Шаллю, где были вчера ночью? Может, вы все же боитесь господина начальника лагеря?
- Да, неправду я вам все-таки сказала, что ничего не боюсь, - засмущалась фройляйн Луиза. - Боюсь, конечно.
- Чего?
- Люди ведь разные бывают. И я часто натыкаюсь на непонимание. И с господином доктором Шаллем я тоже боялась не найти понимания. И что он не оставит меня с моими детьми, если я ему все расскажу. - Ее голова поникла.
- И из-за этого вы не стали отвечать господину доктору?
Фройляйн Луиза кивнула.
- А если я скажу вам, что господин доктор попросил меня поговорить с вами, потому что мы лучше знаем друг друга, и если скажу, что он называет вас своей самой ценной работницей и даже не думает отсылать вас отсюда - за что, вы ведь не сделали ничего плохого?! - тогда вы мне расскажете, где вы были сегодня ночью?
- Он, правда, так сказал, насчет лучшей работницы и что он об этом не думает?
- Да, фройляйн Луиза, слово в слово. Так расскажете мне?
Она подняла голову, и ее большие голубые глаза были исполнены доверия и облегчения.
- А как же, - кивнула она, - конечно, господин пастор. Все, что захотите узнать. Вы поймете! Мы же друзья, и я знаю, что вы хотите мне только добра.
- Так где вы были?
- На болоте, - с готовностью ответила фройляйн Луиза. - Далеко за оградой. Там, куда я всегда хожу. У моих друзей. Знаете, у меня есть еще друзья, господин пастор. Эти друзья лучше, чем многие люди.
- Так кто они?
- Ну, значит, - начала фройляйн, - русский танкист, потом пилот американского бомбардировщика, и чешский радист - он воевал в английской армии, - и один польский артиллерист, и украинец на принудительных работах, штандартенфюрер СС, и один норвежский коммунист, и свидетель Иеговы, немец, и французский пехотинец, и голландский социалист, и один на государственной трудовой повинности. Постойте, все ли? Раз, два, три… одиннадцать. Да, все одиннадцать. У них у всех были свои заботы и печали. Они мне иногда об этом рассказывают. У француза, у того была астма, жуткая астма. Теперь, слава Богу, нет.
16
На какое-то время в комнате пастора повисла тишина.
Фройляйн Луиза допила свой кофе, с блаженной улыбкой посмотрела на Демеля и спросила:
- А можно мне еще чашечку, господин пастор? Такой вкусный!
- Ну, конечно, с удовольствием, сейчас. - Пауль Демель был потрясен. Он взял большой кофейник и, заново наполняя чашку фройляйн Луизы, попытался придать своему голосу твердость: - Много у вас друзей… и из стольких многих стран!
- Спасибо большое, - сказала фройляйн Луиза. - И чуточку молока. И снова три кусочка, если можно. Да, из многих стран. И все такие разные по возрасту. С госповинности - тот самый младший. Двадцать три года, еще и неполных. Он умер здесь еще в тысяча девятьсот тридцать пятом. - Она отхлебнула кофе. - А вы знали, что этот лагерь уже тогда существовал?
- Нет.
- Он здесь с конца тысяча девятьсот тридцать четвертого! Что вы на это скажете? Уж если у нас в Германии строится лагерь, то это навсегда. И всегда найдется, кого сюда поместить. Вообще-то, сначала это был лагерь для отбывавших госповинность. Они должны были осушать это болото. Они тут недолго пробыли. Только до тридцать седьмого года. Потом он стал лагерем для политзаключенных, сначала немецких, а потом из всех стран, на которые мы нападали. Концлагерь, да. Так сюда попал свидетель Иеговы, бедолага, и норвежский коммунист, и голландский социалист. Все они умерли здесь. И погребены в болоте. Да-да, господин пастор, не смотрите так! А вы что думали?! Там, за оградой, лежат сотни мертвых! Болото полно мертвецов! Нацистов так устраивало, что здесь болото. Проще и быть не может, так?!
- Да уж проще не может, - сказал Демель. Сгоревшая сигарета обожгла ему пальцы, и он поспешно загасил окурок.
- Ну, а после политических они сделали из концлагеря лагерь для военнопленных, и военнопленные стали поступать сюда отовсюду. Чех, мой земляк, француз, поляк, русский. Из других лагерей, которые были переполнены, отправляли сюда людей. "Нойроде" ведь огромный лагерь, да? Здесь они и умерли, эти военнопленные, о которых я говорю. Ну, а когда все их лагеря были уже так переполнены, что они уж и не знали, что со всем этим делать, тогда-то нацисты и разделили этот наш лагерь на две части и вторую половину забили теми, кого пригнали. На принудительные работы. Так и этот украинец попал сюда, здесь и умер от воспаления легких… Да, а уже к концу войны они поместили сюда сбитых летчиков. В специальном отделении на задах лагеря. Для англичан и американцев. Так и мой американец здесь приземлился.
- И умер, - едва слышно закончил пастор.
Снаружи слышался детский смех.
- И умер. А как только война закончилась, сюда пришли англичане, и они приняли лагерь! Были в полном восторге от уединенной местности и идеального расположения. Поместили в лагере нацистских бонз и высоких эсэсовских чинов. Среди них и моего штандартенфюрера. Ну, и три года это был лагерь для нацистов. Потом у нас уже была блокада, и появились первые беженцы из ГДР, так? Лагерь снова перешел к немцам, убрали сторожевые вышки, отключили ток в колючей проволоке, покрасили бараки свежей краской, цветочков немного посадили, чтобы выглядело приятней - и лагерь опять был полон! На этот раз детьми. До сегодняшнего дня. Можно сказать, господин пастор, что с момента его сдачи в эксплуатацию он ни дня не пустовал! - Фройляйн Луиза невольно рассмеялась от этой маленькой шутки.
- Так значит, ваши друзья - сплошь мертвецы из болота, - с тяжелым чувством произнес пастор. Он заставил себя улыбнуться.
- Я же говорю! - кивнула фройляйн Луиза сияя. Для нее все, что она рассказала, было совершенно естественным. Дела обстояли так, а не иначе.
Пастор решил заглянуть в личное дело фройляйн Луизы и проверить, не находилась ли она когда-либо под наблюдением психиатра. "С тех пор как она здесь, у нее почти нет друзей среди взрослых, - думал пастор грустно. - Я, доктор и мой католический коллега. Ну, может, еще начальник лагеря. Только ее дети". "Многие из взрослых терпеть ее не могли" - пришло Демелю в голову. И еще он подумал о том, что она всегда производила впечатление чуть экзальтированной, замкнутой и несговорчивой.
- Откуда вы столько знаете об этом лагере? - спросил он.
- Мне рассказали старики в деревне. Они еще помнят.
- И давно вы ходите на болото к своим друзьям?
- Ну, я бы сказала, уж года два, наверное. А до этого, года три назад, они поговорили со мной, представились и рассказали, кем они были раньше.
- Так вы только слышали их голоса?
- Только голоса, да. Но уже скоро я точно знала, кому какой голос принадлежит. Совершенно точно. Как и сегодня. Часто они появляются, когда я работаю. Ну, или по ночам. Особенно по ночам. Я имею в виду голоса. Видеть их в лагере я не могу, еще и сегодня не могу. В лагере они невидимые, понимаете?
- Понимаю, - сказал Демель. - Но они разговаривают с вами, и иногда вы им отвечаете, так?
- Так, господин пастор.
- А сейчас?.. Я имею в виду… есть здесь сейчас кто-нибудь из ваших друзей? Здесь, в комнате?
Фройляйн наклонила голову набок, немного послушала, устремив взгляд в пустоту, потом кивнула:
- Да, господин пастор. Француз и украинец. Я только подождала, согласятся ли они, чтобы я вам это сказала. Они согласны. И еще они считают, что будет правильно, если я вам все расскажу. Почему бы и нет? Они оба говорят, что вы хороший человек, с пониманием.
- Ах, знаете…
- Нет! Нет! - воскликнула фройляйн. Потом снова отпила глоток.
Она выглядела очень счастливой. "Такой счастливой она давно уже не была", - думал Демель.
- Ну, так вот, - продолжала Луиза Готтшальк, - а года два назад, однажды ночью пришел студент, мой любимец. Когда я его вижу, у меня просто сердце разрывается.
- От радости?
- От радости и от печали, одновременно. Я и сама не знаю, что это такое. Как будто вся моя жизнь, какую я прожила, - в одном этом мгновении, когда я его вижу, этого студента, худого, маленького, бедного. Наверное, я выражаюсь непонятно, я же всего лишь глупая женщина, но ведь господин пастор понимает, правда?