В этом отношении нет единства и среди самих неоязычников. Одни из них числят "борьбу с врагами" среди своих приоритетных задач, хотя, как и во многих других отношениях, демонстрируют разные подходы и по-разному выстраивают "образ врага". При этом, если одни ограничиваются идеологией и риторикой, то другие ведут реальную уличную "борьбу с врагами", не останавливаясь даже перед терактами. На другом полюсе находятся противники "фашизма и расизма", формально отвергающие такие идеологии. Однако детальный анализ показывает, что и для этих неоязычников расовые идеи, апеллирующие либо к биологическому, либо к культурному расизму, оказываются далеко не чуждыми. Поэтому в настоящей работе большое внимание уделяется проблеме ксенофобии в сообществе неоязычников, ставится вопрос о ее причинах и популярности в их среде, а также о степени ее распространенности в различных неоязыческих сообществах. Кроме того, рассматриваются особенности ксенофобии и проводится различие между разными ее видами (радикальными и умеренными), связанными в одних случаях с биологическим, в других с культурным расизмом.
Неоязыческие мифы, верования, ритуалы, общинная жизнь, гендерные отношения здесь не рассматриваются. Все это – особые самостоятельные темы, требующие специального обсуждения.
Глава 1. "Слово Нации"
В 1970 г. в самиздате в СССР был распространен текст под названием "Слово Нации" (Слово 1981). В нем с самого начала открыто демонстрировались неприязнь и неприятие либерально-демократических идей, распространенных среди значительной части русских националистов в 1960-х годах. Документ состоял из двух основных частей: первая содержала самые общие представления о политическом и экономическом строе, соответствующем российским условиям; во второй более детально рассматривались национальные проблемы. В качестве позитивной государственной программы документ утверждал ряд следующих принципиальных положений. Лишь сильное централизованное государство, способное в случае необходимости применить жесткие карательные меры, отвечает народным традициям и потребностям. В любом государстве обязательно должен иметься какой-то привилегированный слой: теории эгалитаризма ложны и лишь ведут к замене аристократии на охлократию. В условиях современной всеохватывающей социальной дифференциации высший слой не может формироваться на основе какого-либо одного класса. Более того, привилегии не являются для настоящей аристократии самоцелью. В экономической области автор выступал против всеобъемлющего принципа коллективной собственности, допускал роспуск колхозов и образование слоя сельских хозяев, но призывал к осторожности в отношении денационализации индустриальных предприятий и, похоже, стоял за сохранение централизованной плановой экономики. Для действенного поддержания порядка и борьбы с преступностью автор предлагал опираться не на профессиональные полицейские формирования, а на добровольные народные дружины, якобы более соответствующие русской традиции.
Оценивая все эти предложения, надо учитывать, что над автором явно довлела весьма актуально звучащая в 1950 – 1960-х годах советская доктрина перехода от диктатуры пролетариата к общенародному государству (Слово 1981: 120–121). И он пытался понять, какие новые формы в этих условиях может принять политическая и экономическая структура. При этом сохранение авторитарной политической власти, опирающейся на неподсудные никакому праву "народные дружины" ("черные сотни"? В. Ш.), его устраивало больше, нежели иные решения. Но все это отходило для него на второй план по отношению к решению национального вопроса, который в связи с упразднением классового принципа становился проблемой номер один. Ибо, что означает общенародное государство в многонациональной стране, как должны складываться в ней взаимоотношения между разными нациями и кто может претендовать на власть? Именно в оценке особенностей этих взаимоотношений и их перспектив, в принципиальных установках относительно будущего многонациональной страны и подходах к его устроению и открывалось подлинное лицо автора рассматриваемого документа. Автор с самого начала протестовал против попыток представить русских в качестве некоего привилегированного народа и настаивал на обратном. Он напоминал о своеобразии русской истории, окрашенной "татарским игом", отбросившим Русь далеко назад по сравнению с ее западными соседями, и настаивал на "исторической оправданности" российской экспансии на восток. Далее, отрицая какую бы то ни было русификацию, автор указывал на приниженное положение русской нации, даже не имевшей своей Компартии. В то же время он сетовал на незаслуженно широкие права Украины и Белоруссии вопреки тому, что их население якобы не составляло отдельных наций, а являлось частями русского народа. При этом, – возмущался он, – они не только получили искусственный статус республик, но и включили в себя значительные территории с исконным русским населением. Он пугал украинских националистов, что в случае отделения Украины, ей придется вернуть все эти земли России. Под тем же углом зрения он рассматривал ситуацию в Казахстане и Киргизии, где проживало большое число русских. Возражая против каких-либо ограничений дальнейшего расселения русских по территории СССР как "по нашей собственной земле", автор в то же время указывал на "паразитизм" закавказских республик, где к тому же притесняют как русских, так и свои собственные меньшинства (в Грузии). Одновременно он считал Мордовию, Башкирию и Карелию "фиктивными автономными республиками" в пределах РСФСР. Наконец, отвергая обвинения в антисемитизме, он настаивал на том, что якобы евреи захватили монополию в науке и культуре и, подобно немцам XVIII века, препятствуют русским в доступе к этим областям (Слово 1981: 122–126).
Короче говоря, автор требовал восстановления якобы ущемленных прав русского народа и выдвигал лозунг "Единая и неделимая Россия". Народы, стремящиеся к отделению, он запугивал всевозможными бедствиями, связанными, в частности, с цепной реакцией всеобщего распада. Он допускал свободное развитие различных культур, в то же время отмечая недопустимость выделения средств на развитие "несуществующих культур". А провозглашая полноправие "наций или рас", он оговаривался, что для этого они не должны подавать повода к иному к себе отношению. Но нигде автор не указывал, кто, какая инстанция должна определять право данной культуры на существование и оценивать поведение ее представителей. Вообще он не выказал какого-либо особого интереса к установлению тех или иных прав законодательным путем, что является, пожалуй, универсальной чертой русского национализма.
Наконец, автор выходил за рамки чисто русских интересов и поднимался до уровня историософских идей, объясняя упадок цивилизаций чисто биологическими причинами – вырождением, ярким выражением которого для него служила демократия (Слово 1981: 107–108). Он патетически обращался к мировому сообществу, говоря об угрозе "биологической дегенерации" белой расы вследствие распространения "демократических космополитических идей". Он призывал к "национальной революции", "чтобы побудить любого человека ощутить свою ответственность перед своей нацией и своей расой". Итогом указанной революции должно было быть возникновение мощных национальных государств, одним из которых и должна стать Россия. При этом автор подчеркивал, что русские должны играть в ней роль правящей нации, и оговаривался, что под русскими он разумел "настоящих русских по крови и по духу" (Слово 1981: 131). Тут же он требовал положить конец "случайной гибридизации", окончательно раскрывая свою откровенно расистскую позицию. Эта, по определению А. Янова (Yanov 1987: 155–165), черносотенная ментальность, смыкающаяся с фашизмом, выступала особенно явственно в полной русской версии этого документа, опубликованного в эмигрантском журнале "Вече" в 1981 г., где прямо говорилось об угрозе белым со стороны черной и желтой рас. Там же констатировался упадок либерального Запада, беспечно допустившего захват власти небелым населением. Автор пугал мир возможностью превращения США в "орудие для достижения мирового господства черной расы" и отмечал особую миссию России по спасению мировой цивилизации (Слово 1981: 113). Отмечу, что этот пафос спасения индустриальной цивилизации от "цветных" до боли напоминал некоторые памфлеты, ходившие в Германии на рубеже 1920-х – 1930-х годов (см., напр., Hermand 1992: 129).
Вслед за "Словом нации" в конце 1971 г. также в самиздате был распространен другой документ "Письмо Солженицыну" за подписью никому неизвестного Ивана Самолвина. "Письмо" открыто обвиняло евреев в связях с масонами и тайном заговоре с целью захвата власти над миром; оно представляло Октябрьскую революцию как реализацию этих тайных замыслов и рисовало Сталина марионеткой в руках "могущественных сионистских сил". Всесилие последних демонстрировалось деятельностью Л. М. Кагановича, "зловредно" уничтожавшего русские святыни. Автор видел в истории подтверждение черных замыслов составителей "Протоколов сионских мудрецов" и настаивал на том, что "Дело врачей" имело реальные серьезные основания. Он откровенно солидаризировался с антисемитской политикой сталинского режима конца 1940-х – начала 1950-х годов и сетовал на то, что, в конечном счете, сионисты захватили основные рычаги власти в СССР. Наконец, его волновала "истинная история" предков русского народа, которая, по его мнению, тщательно скрывалась от народа (Агурский 1975: 205–218).
М. Агурский, который первым привлек внимание мировой общественности к такого рода документам, охарактеризовал их как зловещий симптом расизма и неонацизма, зародившихся в СССР на рубеже 1960-1970-х годов и имевших поддержку в весьма влиятельных кругах. Он же проницательно увидел здесь форму неоязычества, сходную с той, которая в свое время питала германский национал-социализм (Агурский 1975: 199–204).
"Слово нации" было подписано "русскими патриотами", и лишь позднее выяснилось (Шиманов 1992: 159. См. также Митрохин 2003: 450–451), что его истинным автором был А. М. Иванов (Скуратов) – один из зачинателей русского неоязыческого движения, борцов против "еврейского христианства" (Прибыловский 1998а). Так что заключительные славословия документа по поводу "победы христианской цивилизации над растущим хаосом" не должны никого вводить в заблуждение – документ был написан неоязычником, временами идущим на тактические компромиссы для достижения своих стратегических целей. Кроме того, как мы увидим ниже, отношение неоязычества к христианству неоднозначно.
Правда, сам Иванов впоследствии всячески открещивался от звания "основателя нового русского язычества". А свой интерес к зороастризму он объяснял поиском альтернатив христианству, попавшему, как он писал, в зависимость к семитскому монотеизму (Иванов 2007: 3–5). Похоже, что его отношение к христианству было неоднозначным, и ему по душе было бы "арийское христианство", о чем говорит его замечание о единстве идей, лежащих в основе как зороастризма, так и христианства. Однако все это не мешает тому, что "Слово нации" содержало немало идей, питавших формировавшееся в те годы политическое крыло русского неоязычества.
Аналогичным образом за псевдонимом Иван Самолвин скрывался другой будущий активист русского неоязычества Валерий Емельянов (Прибыловский 1998а). Как мы увидим ниже, оба они – А. Иванов и В. Емельянов – создали мощную идеологическую базу для русского национал-патриотического движения, и большинство современных публикаций в национал-патриотических изданиях являются, как правило, лишь перепевами тех идей и сюжетов, которые обозначили эти два автора в своих самиздатовских работах 1970-х годах. Так кто же такие неоязычники, когда и в какой обстановке они появились, каковы их конечные цели?
Глава 2. Неоязычество: общая характеристика
Русское неоязычество, или русский ведизм, первоначально публично заявило о себе в 1990-х гг. как одно из наиболее радикальных течений русского национализма (Мороз 1992: 71–73; 1994; Laqueur 1993: 112–116; Яшин 1994б; Шнирельман 1998б, 1999, 2001; Shnirelman 1998; 2001; Прибыловский 1998а-в, 1999; Асеев 1998; 1999; Popov 2001). Вместе с тем, политическое течение является лишь одной из граней неоязычества. По мнению А. Гайдукова, оно отнюдь не сводится к религии, и поэтому этот автор характеризует его как субкультуру. Впрочем, и он соглашается с тем, что своим появлением неоязычество обязано росту национального сознания (Гайдуков 1999, 2000).
По О. В. Асееву, изучавшему, главным образом, религиозную сторону русского неоязычества, в этом движении можно выделить четыре группы: а) общины, ориентирующиеся на славянское язычество, практикующие культ воина и обучающие славянским борцовским искусствам; б) общины, создающие эклектическую религию, вбирающую в себя как кельтское, так и индуистское наследие; в) полисинкретические общины, исповедующие еще более широкий набор заимствованных отовсюду символов и представлений, включающих и христианские; г) общины, ставящие во главу угла сближение с природой, очищение души и оздоровление (последователи Порфирия Иванова). Если первые три группы в той или иной степени политизированы, то четвертая чужда политике и по своим экологическим установкам близка европейскому неоязычеству. Примечательно, что именно последователи Порфирия Иванова сумели придать массовость своему движению, которое во второй половине 1990-х годов насчитывало несколько десятков тысяч членов (Асеев 1998: 20–22; 1999: 33). Впрочем, борцовское искусство не коррелируется прямо со "славянским язычеством"; оно популярно и в общинах иного рода.
А. В. Гайдуков различает среди неоязычников национал-патриотические, природно-экологические и этнографически-игровые группы (Гайдуков 2000), а В. В. Прибыловский делит язычников на два полюса: 1) слабо политизированный фольклорно-игровой и 2) предельно политизированный национал-патриотический (Прибыловский 2004). При этом оба автора правильно отмечают размытость границ между такими группами и частые переходы отдельных язычников из одних групп в другие. В свою очередь О. И. Кавыкин различает среди русских язычников "толерантных" и "нетолерантных", подчеркивая при этом, что и те, и другие оказываются весьма чувствительными к "расовым проблемам" и небезразличны к "принципу крови" (Кавыкин 2007: 102 сл.). А. В. Митрофанова делит неоязыческое движение на политический и неполитический сегменты, отмечая популярность расовой ("арийской, нордической") идеи у политических язычников (Митрофанова 2004: 148–155).
Имея все это в виду, в настоящей работе меня интересуют, прежде всего, социальные и политические взгляды русских неоязычников, их идеология и их место в российском политическом ландшафте. При этом следует учитывать драматические изменения в политической жизни в течение последних двадцати лет – взлет необычной для России демократии в 1990-х гг. и ее сужение в первое десятилетие XXI в., а также резкий сдвиг к "патриотизму" во второй половине 1990-х г. Кроме того, свою роль играло введение властью санкций против экстремизма, что заставляло некоторые былые радикальные движения преобразоваться в религиозные общины, а радикально настроенные общины – снижать градус своей ксенофобской риторики и уделять больше внимания "возрождению традиции". В данной работе речь пойдет, прежде всего, об истории неоязыческого движения в России, в контексте которой и будут обсуждаться указанные сюжеты. В этой истории большую роль сыграла научно-техническая интеллигенция, понесшая особые потери в период крушения советской индустрии, обеспечивавшей ее престижной работой и высокими заработками. Шок от резкого понижения своего статуса и падения уровня жизни обусловил радикализацию части интеллигенции, находившую свое выражение в выработке "патриотических идеологий", апеллировавших к Золотому веку и занимавшихся поиском "чужеродных врагов". Именно такие идеи составляли и до сих пор составляют стержень политизированного неоязычества.
Вплоть до конца 1990-х гг. неоязычество практически не рассматривалось специалистами, интересующимися взаимоотношениями между религией и национализмом (см., напр., Hutchinson 1994: 66–96). Действительно, западное неоязычество, за редчайшим исключением, далеко от националистических ультраправых идеологий; его заботят, прежде всего, индивидуальное самосовершенствование, демократические ценности личной свободы, равенство полов, охрана окружающей природной среды (Hardman, Harvey 1996). Сегодня националистические настроения там маргинальны, зато господствует космополитизм, а вере и догматам западные неоязычники предпочитают активную практику, включающую психотехники, позволяющие выйти за пределы повседневного опыта (York 2005: 12, 143). До известной степени в этом можно усматривать влияние неоиндуизма, для которого тоже важен не Бог, а психотехники, позволяющие достичь наслаждения (Ткачева 1999: 483). Между тем, пример русского неоязычества, озабоченного не столько индивидуальным психическим самочувствием, сколько социальными проблемами, служит ярким образцом создания националистической идеологии, опирающейся на, так называемое, "изобретенное прошлое". По мнению одного специалиста, так случилось потому, что новые религии не были принесены в Россию миссионерами, а попали из самых разных источников и были здесь переосмыслены и приспособлены к местным злободневным потребностям, получив в итоге национал-патриотическую окраску (Ткачева 1999: 479–480). Впрочем, это оказывается отнюдь не уникальным явлением, так как, по словам Л. Полякова, "германский [языческий] пантеон образуется как продукт трудоемких реконструкций, практически после полного забвения, точно так же, как и пантеоны кельтских или этрусских богов" (Поляков 1996: 83).
Все это обнаруживается уже в самоидентификации неоязыческого движения, хотя его лидеры и расходятся в выборе самоназвания. Большинство из них по старой советской традиции отождествляют этническую группу с этнонацией. Тем самым, язычество для них тождественно национализму или, точнее, этнонационализму, и это столь же характерно для украинских пропагандистов неоязычества (Лозко 1998; Шилов 2000: 95. См. также Лозко 1994: 38–39), как и для марийских (Калиев 1998) и латышских (Рыжакова 2001). Показательно, что этот подход смыкается с тем, который демонстрирует один из духовных лидеров французских Новых правых А. де Бенуа. Ведь он высоко ценит язычество именно за его способность сохранять и подпитывать локальные культурные идентичности (Benoist 1993–1994: 186). На бывшей европейской части СССР лишь литовские неоязычники стараются избегать этнизации своей религии. Они предпочитают говорить о "балтийской духовной традиции", придавая ей территориальное, а не этническое значение (Рыжакова 2000: 11–12).