Сразу же после распада СССР и образования на его бывшей территории ряда независимых государств Щербаков увлекся эзотерикой и культом Богородицы, что придало его "метаистории" особый привкус. В его работах все отчетливее зазвучал термин "арийцы", который он применял весьма вольно, как того требовал контекст его построений – где-то под арийцами понимались индоиранцы, где-то индоевропейцы в целом, а где-то даже славяне. Умело сочетая небылицы с научными концепциями, он пытался показать приоритет "славян-арийцев" на огромной территории Евразии, куда другие народы пришли много позже. При этом под "другими" понимались, прежде всего, тюрки (Щербаков 1992: 264, 310; 1996 г: 171); об иных неславянских народах Щербаков не упоминал вовсе, как будто их и не было. В частности, вновь повторяя свои фантазии о том, что "ваны-вятичи" создали государство Урарту, и рисуя их путь, пролегавший через Азербайджан, Дагестан и Подонье в Центральную Россию (Щербаков 1996 г: 309–318), автор не говорил ни слова об армянах, лезгинах, других народах Кавказа и Предкавказья; игнорировал он и финнов, населявших значительные территории Центральной и Северной России до прихода туда славян. Зато, учитывая факт возникновения независимой Украины, он утверждал, что, переселившись на Оку и в верховья Дона, "ваны" основали Москву задолго до Юрия Долгорукого. Не говоря ни слова о финнах, он находил нужным упомянуть "русов", якобы пришедших в Центральную Россию иным путем – из Фракии и Эгеиды. И лишь походя читатель узнает, что речь идет о "киевских русах", распространивших свою власть на северных "ванов" (Щербаков 1992: 265, 343, 256; 1996 г: 56–57).
Находясь под влиянием эзотерических учений, Щербаков шел еще дальше, считая кроманьонцев отдельной расой, потомками великих атлантов, и отождествляя их с предками европейцев, "арийцами". Он полагал, что именно они сохранили наследие цивилизации после гибели Атлантиды и что будто бы без учета этого невозможно понять корни человеческой цивилизации (Щербаков 1992: 335; 1996 г: 150, 170–172, 284). При этом он занимался подтасовками, приписывая ученым самые нелепые суждения и тут же их опровергая, пытаясь убедить читателя в своей "гениальности". Между тем, "открытия", которые он себе приписывал, являются либо плодом безграмотности, либо откровенным плагиатом. Не зная источников и не умея с ними работать, он нередко поддавался эмоциям и попадал впросак. Так, опираясь на одну и ту же популярную статью (Журавский 1988), он писал о якобы древнейшей азбуке, найденной на Балканах, датируя ее то III тыс. до н. э. (Щербаков 1992: 342), то VI тыс. до н. э. (Щербаков 1996 г: 289). На самом деле ни о какой азбуке там говорить не приходится ни в VI, ни в III тыс. до н. э. Что же касается "протописьменных знаков" балканской культуры винча IV тыс. до н. э., то вопрос о них остается открытым (Winn 1982). В любом случае они не имели никакого отношения ни к славянам, ни к "арийцам", которых тогда просто еще не существовало.
То же самое относится и к якобы культурному скачку, происшедшему в Малой Азии на рубеже неолита (Щербаков 1996 г: 174). Вопреки дилетанту Щербакову, специалисты прослеживают длительный эволюционный процесс, который происходил в Восточном Средиземноморье и который закономерно привел к становлению всех тех черт высокой культуры (поселки, земледелие, металлургия и пр.), вызывающих у автора изумление. Для объяснения всего этого вовсе не требуется рыскать по всему свету в поисках то загадочной Атлантиды, то не менее таинственной Шамбалы. Достаточно ознакомиться с археологией Леванта. Но этот регион вызывает у автора идиосинкразию, и знать он его не желает. Ему интереснее заниматься неуловимой Атлантидой.
Как бы то ни было, в конце 1970-х – начале 1980-х годов древние передвижения и подвиги белокурых голубоглазых культуртрегеров-арийцев и, в особенности, "славяно-скифов" все более привлекали внимание и ряда других русских писателей-фантастов (см., напр., Жукова 1981: 288; 1982; Никитин 1985: 95-113. Об этом см. Каганская 1987: 14). Один из них объявил Ахилла "россом", "тавроскифом", наследником великой степной традиции, которая будто бы разнесла высокую культуру от Европы до Китая и Индии и, в частности, обучила греков выковывать железное оружие. Он давал понять, что не только пеласги, но и древние обитатели Палестины были "одного корня" со славянами (Никитин 1985; 1995: 289). Примечательно, что эта тенденция тесным образом сочеталась с антизападничеством, в особенности, с антиамериканизмом (см., напр., Кобзев 1971; Медведев 1983).
До известной степени импульс такого рода литературе задал писатель В. А. Чивилихин (1928–1984) публикацией своего печально известного романа "Память", прямо направленного против концепции другого мифотворца-патриота Л. Н. Гумилева. В этом произведении пропагандировались фантазии сибирского археолога В. Е. Ларичева о древнейшей в мире цивилизации в Сибири, созданной, естественно, индоевропейцами, и о будто бы обнаруженном там палеолитическом календаре. Чивилихин не без удовольствия замечал, что и в долине Хуанхэ древнейшее население было представлено европеоидными индоевропейцами. Они будто бы участвовали в этногенезе многих восточноазиатских народов, и один из них оставил след даже в генеалогии Чингисхана. Автор прославлял славянское язычество, сближал славян с ведическими ариями и настаивал на том, что предки славян были автохтонами в поволжских и причерноморских степях. В итоге он договаривался до того, что славяне будто бы существовали как общность уже пять тысяч лет назад. Он боролся с норманизмом, отождествлял "варягов-русь" со славянами и настаивал на возникновении славянской государственности задолго до Киевской Руси (Чивилихин 1982: 171–179, 181, 187, 427, 448, 466–471). Короче говоря, он оживлял основательно подзабытые традиции историков славянской школы XIX века, давно уже опровергнутые наукой (Пичета 1923: 118–119). Нельзя не отметить, что он стал первым известным советским писателем, кто объявил славян "арийцами". Растущему патриотическому движению все эти идеи пришлись как нельзя более кстати. Они были вполне созвучны направлению, взятому Скурлатовым и Щербаковым, и в значительной степени повлияли на идеологию общества "Память" и его дочерних ответвлений, включая и ведическое.
Для примера стоит рассмотреть представления о древнерусской истории, которых придерживался один из признанных лидеров русского патриотического движения 1970-х годов В. Емельянов. Его книга "Десионизация", вышедшая в 1979 г., тут же стала культовой среди русских национал-патриотов и оказала огромное влияние на сложение неоязыческих представлений о мире и истории, давших многочисленные побеги в 1990-2000-е гг.
Если Скурлатов и Щербаков подавали свои взгляды как научную фантастику, то Емельянов не скрывал своей веры в великую русскую дохристианскую цивилизацию, обладавшую богатой письменностью и культурой. Древних ариев, пришедших когда-то в Индию, он представлял как "арийцев-венедов", принесших на Индостан "нашу идеологию, сохранившуюся в основе индуизма и йоги". Венеды, они же арийцы, одно время якобы господствовали и в Восточном Средиземноморье, дав название Палестине ("Опаленный стан"). К этим "венедам" автор относит и финикийцев, не желая уступать семитам лавры изобретателей алфавита. Всю континентальную Европу и Скандинавию до германцев также заселяли будто бы "славяне-россы", или венеды. Автору было "вполне ясно", что "единственными автохтонами Европы являются венеды и прибалтийские арийцы", а кельты и германцы пришли будто бы из глубин Азии (Емельянов 1979: 7, 12, 15–16).
Именно венеды составляли "становой хребет арийского языкового субстрата" и были основными хранителями общеарийской идеологии. Чистота языка и идеологии сохранилась якобы только "на просторах от Новгорода до Черного моря", где долго держалось представление о "триединстве трех триединых троиц": Правь-Явь-Навь, Сварог-Перун-Световид, Душа-Плоть-Мощь. Там царил истинно "Золотой век", "понятия зла не существовало". Емельянов упивался восхвалением "русского дохристианского прошлого": русичи жили в гармонии с природой, имели лучезарную идеологию, которая не знала слепой покорности перед Богом. У них не было ни святилищ, ни жрецов. Носителями "оккультной мощи" были женщины-йоги, что якобы вообще было свойственно арийцам (Емельянов 1979: 7–8). В своих построениях автор, подобно Скурлатову и Щербакову, широко использовал материалы "Велесовой книги", прибегая к обильным цитатам из нее и ища в них остатки истинного русского мировоззрения, того, что составляло "душу народа" (Емельянов 1979: 8-12).
Евреи в концепции Емельянова выглядели дикарями, нахлынувшими в "арийскую" Палестину и узурпировавшими "арийское" культурное наследие. Эта идея "кражи великой мудрости" стала едва ли не аксиоматичной в трудах любителей "Влесовой книги" и последователей Емельянова. Русские радикальные националисты стали обращаться к ней, в особенности, после выхода русского перевода книги английской исследовательницы Мэри Бойс о зороастризме, где говорилось о том, что ряд его важнейших положений были впоследствии усвоены иудаизмом, христианством и исламом (Бойс 1987: 40, 65, 96). Из этого авторы антисемитской литературы нередко делают вывод о том, что семиты якобы не были способны к самостоятельному творчеству и "паразитировали" на "арийских знаниях". Между тем, та же Бойс показывала, что зороастризм воспринял из ассиро-вавилонских, т. е. семитских, культов веру в великую богиню (Бойс 1987: 76). Кроме того, через ассирийцев в зороастризм вошли некоторые важные египетские символы (Бойс 1987: 72), а много раньше праиндоевропейцы заимствовали у прасемитов термин для "звезды". Речь здесь идет о хорошо известном процессе культурных взаимовлияний, который распространялся и на религиозную сферу. Кстати, надежно установлено, что и славянский пантеон в раннем средневековье пополнился рядом иранских божеств, таких как Хорс, Семаргл. Такие процессы вовсе не говорят о какой-либо ущербности одной из сторон, участвовавшей в таком культурном обмене, а их результаты зависят от конкретной политической, социальной и демографической ситуации.
Однако Емельянова такие процессы не занимали. Ему важнее было доказать, что даже язык евреев сложился под сильным "арийским" влиянием (Емельянов 1979: 16, 20). Как же "диким евреям" удалось завоевать земли "славных арийцев"? Это автор объясняет происками египетских и месопотамских жрецов, страшившихся "великорослого народа Рос или Рус", якобы обитавшего в Малой Азии и Палестине. Они якобы давно разработали чудовищный план: "Для уничтожения этой угрозы жрецы древности уже давно воспитывали и растили устойчивый преступный генотип гибридного характера, созданный на протяжении многих и многих веков на базе скрещивания древних профессиональных династий преступного мира черной, желтой и белой рас" (Емельянов 1979: 17).
Позднее эти представления Емельянова вылились в лаконичную отточенную формулировку: "Евреи – это профессиональные древние преступники, которые сложились в определенную расу" (Емельянов 1994). Любопытно, что именно эта версия происхождения евреев пришлась по вкусу А. П. Баркашову (Баркашов 1993б) и другим русским антисемитам (см., напр.: Петухов 1998а: 338; Иванов 2000: 17, 136; Истархов 2000: 227–228). Вот, оказывается, откуда взялись евреи, и вот чем объясняется их "злокозненный" характер. Их взаимоотношения с "арийцами" описываются в мессианских апокалипсических тонах. По Емельянову, мир обременен вечной борьбой двух едва ли не космических сил – патриотов-националистов и талмудических сионистов (Емельянов 1994). Так в недрах русского национализма вызревали зерна не только антисемитизма, но и откровенного расизма, которые, как мы увидим ниже, пышным цветом расцвели в творчестве В. Н. Безверхого и ряда других неоязычников.
С легкой руки Емельянова в научно-фантастическую и паранаучную литературу о древних славянах вошел целый набор терминов-маркеров, одно лишь упоминание которых оживляет в памяти заинтересованного читателя всю концепцию в целом и создает тесное взаимопонимание между автором и читателем, как бы вводя их в круг посвященных. К такого рода клише относятся Явь, Правь и Навь; "Опаленный Стан" в качестве наименования для Палестины; "Сиян-гора" для горы Сион; пращуры-степняки, путешествовавшие в глубочайшей древности по всей Евразии; Хазария как паразитическое государство, посягавшее на свободу и независимость Древней Руси; зловредные тайные силы, стремящиеся поработить народы мира и русских, в особенности, и т. д. Этот прием тем более важен, что далеко не каждый из наших современников-неоязычников решался до недавнего времени или решается сегодня открыто заявить о своей антисемитской или расистской позиции. А использование рассматриваемых терминов-маркеров позволяет, с одной стороны, продемонстрировать свои симпатии к соответствующим идеям и концепциям, а с другой, избежать нежелательных обвинений в антихристианстве и антисемитизме.
В советские годы о многом приходилось говорить намеками и полунамеками, чтобы избежать ненужного внимания цензоров. Для этого использовались на первый взгляд нейтральные термины, и читателю сообщалась лишь часть информации, – остальное он должен был додумать сам. Примером может служить повесть Р. И. Федичева "Пейзаж со знаками", по сути, посвященная реабилитации свастики. Герой повести, увлеченный народной вышивкой, искренне верит, что в незамысловатых крестьянских узорах зашифрована мудрость народа, дошедшая до нас от первобытных языческих времен. Он совершает далекое путешествие в русскую глубинку, где находит не только вышивки, передававшиеся "из рода в род", но и старушек, якобы сохранивших воспоминания о ритуальном смысле древних орнаментов. Однако термина "свастика" читатель там при всем желании не найдет. Зато по всей повести разбросаны намеки, немало говорящие посвященным. Во-первых, речь идет об орнаментах на русских полотенцах, а знатокам известно, что именно в таком контексте на Русском Севере встречался мотив свастики. Во-вторых, автор говорит, что наряду с ромбами и кружочками там обнаруживались "кресты" и "крестики", которые он ассоциирует с огнем. Наконец, ближе к концу повести он сообщает, что "вышивку раннего христианства украшали вот этими знаками – точно такие же кресты появились потом на немецких знаменах". Читателю, разумеется, известно, какого рода были эти "кресты", но автор уверяет его, что у русских они бытовали много раньше. Таким образом, получается, что немцы их заимствовали. Но они их не просто заимствовали, а и переосмыслили, и автор сетует: "Кто же предвидеть мог, что через века так унизится их (т. е. крестов. В. Ш.) высокое значение". Далее он сообщает, что, оказывается, в раннем христианстве бытовала "вера, освященная Солнцем" (Федичев 1989: 307–308). При всей нелепости этого утверждения, оно является ключом ко всей повести, автор которой пытался донести до читателя идеи, формировавшиеся в 1970–1980-х гг. в среде националистов-неоязычников, всеми силами пытавшихся обнаружить исконную "русскую веру" и "Русского Бога". Тем самым, они, по сути, повторяли путь австрийских ариософов и германских неоязычников, занимавшихся тем же в первые десятилетия XX в. и создавших символику и ритуалы, с благодарностью воспринятые нацистами (Гудрик-Кларк 1995).
Не отставали и украинские авторы, которым также были симпатичны идеи о связях славян с этрусками (Нудьга 1979; Марченко 1982; Знойко 1984), о высокой славянской учености в эпоху язычества (Белоконь 1982: 154), о происхождении славян из Малой Азии и их культурном и политическом превосходстве над другими древними народами (Знойко 1984: 285–301). Надо отметить, что на Украине это направление отличалось не столько антисемитской, сколько антирусской направленностью. В первые послевоенные десятилетия украинские писатели-патриоты весь свой пафос обращали против "вечного врага" русов, Византии, и воспевали славянское язычество, противопоставляя его чужеродной вере, христианству (Забiла 1971; Скляренко 1996). Не надо было иметь слишком много воображения, чтобы увидеть в этом противопоставление Украины России с ее имперскими замашками. Поэтому не случайно вышедший в Киеве в 1972 г. роман И. Билика "Меч арея", в котором автор вслед за Венелиным и Вельтманом отождествлял гуннского вождя Аттилу с "руським" (т. е. "древнеукраинским") князем Богданом Гатилом, был тут же запрещен, а его автор подвергся преследованиям (Бiлик 1990: 6–7).
Интерес к дохристианской истории и культуре славян и, в частности, украинцев вспыхнул на Украине, в особенности, на рубеже 1970–1980-х годов, что было связано с подготовкой празднования 1500-летия Киева в 1982 г. В свое время О. Прицак убедительно показал, что это празднование нужно было советским властям брежневской эпохи для того, чтобы отвлечь внимание народа от близившейся даты 1000-летия принятия христианства, обосновать незыблемость послевоенных территориальных границ СССР и лишний раз легитимизировать сложившуюся в СССР этнополитическую ситуацию путем апелляции к глубокой древности. Однако никаких убедительных аргументов в пользу возникновения Киева как города в 482 г. не было как тогда, так и теперь (Прiцак 1981. См. также: Данилевский 1998: 326).