Мужской мир. Жесткий, не прощающий ошибок. Денежный эквивалент не совсем однозначный затратам. Затратам Души. Женщин мало. Берут неохотно на основные должности. Но берут. Я прорвалась, потому что говорила по-русски. Россия стала подниматься экономически. Заметили. Не обошли. Новая копейка. Рынок сбыта. Все способы хороши.
Мне выделили стол в огромном зале фирмы. Мой собственный стол, телефон, наушники.
Все что нужно. Входила - играла музыка. Брамс. Праздник.
На самом деле непростое дело. Снимаю шляпу. Система здорово организована. Молодцы голландцы. Молодцы. Если сверху смотреть, Аукцион работает, как улей. Муравьи. Все движется, образуется согласно законам муравейника. Целесообразно, подвижно. Не мельтешит. Цветы к раннему утру срезаны, свезены, установлены на тележки в пластмассовых квадратных специальных ведрах, проверено качество. К шести. Открываются часы, так называются залы, где все покупается. Огромным циферблатом на стене, ареной с ревущими мужиками, закупщиками, нами, распределителями дальнейшей материальной копейки. Теплично-выращенной Красоты.
Ощутимой. Ожидаемой. Желанной.
До чего свежи розы.
До чего хороши.
Все в Системе имеет цену.
Можно продать-купить.
Кроме Души.
Моя тогда ликовала. Могу. Набиралась опыта. Западного. На новый манер.
Почетно. В ряд с почти свободными мужиками. Доказывала, тянула, продавала на миллионы. Для удовольствия, для одизайнивания жизни. Цветы - украшение. Тешило фибры. Я поставщик красоты. Ублажения.
Первую тележку цветов продала самостоятельно. На энтузиазме. Используя все, что имела в арсенале коммуникации. Выдавая себя за знающую. Поймали на некомпетентности. Пришлось опускаться вниз, на упаковку. Своими ручками ощущать разницу. Живое качество. Не на бумаге перетаскивая тонны цветочной продукции. Так стала ее по-правильному называть. Узнала разницу. Ощутила качество. Стала полноценным специалистом. Продавцом цветов. Порывов.
Поставили в общий ряд. Тащила русский рынок. Не оттащить.
Нравилось мне вставать утром рано, когда еще город спит. Одеваться впотьмах, пить ароматный кофе в потемках. Стала видеть, как кошка. В темноте. До сих пор могу в ней довольно комфортно находиться. Экономия электричества, новые качества. Оклемалась от предыдущего этапа. Полноценно стала по-новой жить.
Фирма старинная, с традициями, которые сохранялись негласно. Все вместе работали перед женским праздником. Четыреста человек упаковывали миллионы тюльпанов, роз, хризантем разом. Удовлетворяя потребности Русской Женской Души в празднике. Празднике Женщин, желающих роз, мимоз, хризантем, тюльпанов. Возможности один раз в год законно их получить.
Дальше больше. Гордилась достижениями. Хотелось еще. Больше морковок. Материальных благ, которые я действительно здесь могла себе позволить купить.
Быт налаживался. Меня переманили в другую фирму, поближе к дому. Я могла теперь велосипедовать. 12 км туда, 12 обратно. Примерно сорок минут для моего велосипедного моторчика. Дождь ли, ветер. С утра в путь.
В другой фирме вообще стала рекордисткой на русском рынке. Меня уважал сам директор. Стал хвалить. Ездили вместе с ним к клиентам. Русским. Посещали самых выгодных.
Получила прибавку к зарплате. Внимание. Правда, не совсем, я думаю, то. Директор, заходя в наш большой торговый зал, подходил сначала ко мне. Не только потому, что мой стол ближе к двери. Было в нем человеческое. Просто хотел теплоты.
Потом буржуины итальянские, капиталисты, Бюрса Италии, ее представители получили от Европейского союза при предводительстве Берлускони большие субсидии на развитие сельского хозяйства в Европе. Субсидии слили частным лицам. Своим каморрным. Они купили несколько фирм для разорения, вложения денег субсидийных. Получения своих. Система накатана во всем мире. Покупаешь фирмы на гос. деньги, субсидии. Высасываешь все что можно из фирм. Бежишь. Уже с денежками собственного назначения. Работает здесь тоже. Сельское хозяйство, экономика, собственно человек в системе таких ценностей получает шиш.
Директор наш предпенсионный решил продать нас итальянцам. Те имели деньги на его безбедную, заслуженную, как он думал, старость. До пенсии оставался год. Заплатили третью часть сделки, остальное по окончании службы, перед уходом на пенсию. Если фирма будет процветать в момент передачи ценностей владельцам от Бюрсы Италии. Что-то не заладилось. Директор загрустил. На другой фирме, купленной ими же раньше, собственно той, на которой я раньше работала, начались убытки, увольнения. Трюк при высасывании активов. Прибыль сразу снимается, не пускается в оборот по новой, на реконструкцию, развитие, фирма начинает загибаться, гнить. Так и случилось. Итальянцы из столетней фирмы все, что смогли, выкачали. Принялись за нашу. Убеждая нас, что они хотят сделать значительно лучше. Мы не соглашались, бунтовали. Нас, продавцов цветочных, закупщиков в конце концов "ушли". Директора уволили перед закрытием. С формулировкой "Не годен по состоянию". Конечно, не годен. Кому хочется платить по долгам. Никому. Не предполагалось. Валяло ваньку наше руководство итальянское. Все по науке. Собирали, строили графики, пытаясь вдохновить торговать без Души. Склоняли обманом поднимать прибыли от продаж. Мы понимали, что происходит. Не малыши. Все.
Они делали умные лица. Театр многих актеров на празднике западной жизни. Можешь не верить, плясать обязан. Кто платит, заказывает. Заказали. Высосав, отпустили. На покой. Увольняли пачками. Сегодня ты, завтра тебя. Мой любимый директор ушел обиженный. В коммерции голландцы считают себя без лишней скромности самыми-самыми. Доказали за многие годы торгашества себе и другим. Он подключил адвокатов промышленных против итальянско-биржевой мафии. Международного синдиката под руководством Берлускони. Редкостно пакостный человек. Кто не знает.
Невозможно стало жить.
Детище его на глазах чахло, распадаясь на части, растаскиваемое капиталом, к которому он сам принадлежал. Унося в преисподнюю принципы, соображения, целесообразность. Денежки он, конечно, не получил.
Здоровье его, амбиции, обиды на жизнь, итальянцев, что обошли, стало давать сбои. Я несколько раз звонила, поддержать. Вроде еще жив. Черные эмоции каждый раз заполоняли наш разговор, его пенсионную жизнь. Не находя себе места, покоя, он боролся уже в подполье. Писал письма, злился, надеялся победить. Упал. С велосипеда. Сломал ногу. Не встал.
На похоронах присутствовали итальянцы. Голландские исполнители. Скорбные рептилоидные лица. Маски. Не они, он бы еще жил.
20. 02. 2013 Сообщение СМИ. Cамая большая цветочная фирма Чичолелло обанкротилась. 200 млн евро Европейских субсидий, полученных итальянцами в период правления Берлускони, в Европейском Сообществе перетекли в частные карманы. Деньги налогоплательщиков всей Европы присвоились итальянской мафией.
Глава 13. Зов бездны. Любкин чемоданчик
Австралия. Сидней. Здание суда в самом центре каменного мешка. Жара невозможная. Страх отобрал последние силы. Ответчик - отец нашего мальчика, который по-хорошему ребенка просто хотел отобрать. Наши страхи погнали нас в суд защищаться. Иначе как паранойей, страхом потерять нашего украинско-русского новоиспеченного австралийца, который родился на радость в семье по сути уже распавшейся, не объяснить наши действия. Мы не по этой части в нормальной жизни. Привязанность каждой стороны к ребенку и к своим представлениям о способе жизни не уменьшалась со временем. Каждая сторона хотела научить его жить по-своему. Утвердить свое. У каждой стороны было священное право и обязанность это сделать. Каждая сторона совершенно не принимала способ жизни другой стороны. При любом удобном случае доказывая свою правильность и неправильность другого. Страдал ребенок. Все это понимали, но тупо следовали своим привычкам и способам коммуникации.
Вал - так сейчас по заграничному звали Валюшу, Валентину с Луганщины, - вторая бабушка, беззаветно любящая внука, ненавидящая меня, одновременно руководила процессом. Она осуществляла генеральное планирование наступления на наши права. Черный кардинал в юбке - называла ее я с достаточной степенью раздражения, даже злости.
Вал, уехавшая искать лучшей доли за моря-океаны давно, сразу после войны, оказалась довольно стойким бойцом. Не отступала.
Отец-полицейский загубил много народу, надо было как-то эту жизнь продолжать. Его забрали сразу после оккупации немцев, как предателя, увезли ночью в воронке. Больше он не вернулся. Мать Валентины, рано состарившаяся страхом женщина, оставшись одна в районном центре с детьми, знала, что ей не прожить спокойно. Люди, родственники погибших, сданных ее мужем полицаем, впоследствии замученные в немецком плену, косились, показывали пальцами, издалека грозили убить ее саму, теперь одинокую вдову, подстрекавшую мужа идти на службу к немцам. Детей много, чем-то их надо кормить. Обещали хорошее пропитание, заработки выше среднего. Ей, старшей дочери раскулаченного большевиками, приходилось особенно трудно. Поэтому, как только в Луганск пришла новая власть, она обрадовалась им, как своим близким, приехавшим ее из неволи освобождать. Дочь Валентина страдала тоже. Ей пятнадцать. Не тронули. Не забрали в неметчину, как многих в то время, только потому, что отец служил полицаем. Новый порядок, как думалось ей тогда, наступил надолго. Она не верила, что немецкую вымуштрованную, лязгающую веками железом правильности армию, можно победить русским, необученным, полуголодным солдатам. Никто в их семье не верил. Поэтому мужа она подтолкнула прислуживать. Кормились неплохо с того, что отбиралось у провокаторов, не пособников новой власти - так называли людей, дерзнувших противиться немцам. Расстреливали на месте или бросали в шахты. Имущество разрешалось забирать полицаям - русским, украинским, из местных. Кто согласился служить Вермахту. Таких было немного, но были. Ее муж один из них. Имущества прибавлялось, спокойствие уходило. Похоже, ушло совсем.
После сопротивления молодых ребят - они себя называли молодогвардейцами - стало совсем тяжело. Они по глупости, как ей думалось, собрались в кучку, организацию сопротивления, взрывали туалеты с немцами, сидящими, ничего не подозревая, на теплой сидушке. Несколько раз такое случалось.
Варварство. Туалеты на улице, оборудовать их внутри помещения не хватало ни времени, ни средств. Они выходили по малой и большой нужде зимой в холода, на улицу, корчась от холода, явно страдая. В наскоро оборудованные, оббитые ватином внутри туалеты усаживались, кряхтя, чертыхая русскую зиму. Ребята подслеживали момент, бросали бомбу. Туалет вместе с немцем маленькими кусочками вперемешку взлетал на воздух. Не собрать.
После акций сопротивления, в которых взорвалось несколько уличных туалетов с немцами, они поручили полицаям найти злоумышленников и расстрелять.
Всех.
Нашли.
Не тратясь, покидали в ближайшую, затопленную подземными водами штольню. Валентина смотрела в окошко, когда их, связанных и замученных, отец вел к смерти мимо их дома. Первым шел парень, которого она хорошо знала, он по возрасту чуть постарше, учился в последнем классе. Олег. Заводила, балагур, стойкий, правильный, все понимающий. До войны ей нравился этот чудо парень с голубыми глазами. На него всегда можно положиться. Сейчас отец вел его и еще небольшую группу бывших одноклассников на казнь. Валя с ужасом наблюдала.
Их покидали прикладами в штольню. Она долго слышала потом во снах протяжный девичий крик из преисподней, доносившийся прямо в ее сон.
Продолжался из ночи в ночь. Мать сказала: уезжать не будут. Немцы надолго. Вот сломят сопротивление местных разбойников, установят новый порядок, который поручат местному населению, примкнувшим, охранять на благо ариев. Вот тогда заживем.
Вале такая перспектива совсем не нравилась. Примкнувших, как ее отец, не много. Ей хотелось выйти замуж, нарожать детишек, просто жить. Даже, как раньше, тоже неплохо.
Кто этих немцев, захватчиков звал? Кто звал отца примыкать, идти в полицаи? Ее не спрашивали, она, по представлениям матери, не имела права диктовать отцу семейства, что делать.
- Вот наделал. Не выйти на улицу.
Немцы сломлены, паковали свои заморские чемоданы, сворачивались, бежали. Новый порядок не случился. Что-то надо делать самой. Жизнь порушилась, не спросившись. Отцу обещали взять их с собой. Жизни по-прежнему не было. Оставался последний состав, уходящий на Запад, обратно в Европу.
Русские победили. Ей, молоденькой девушке, дочери полицая, здесь точно ничего не светило. Она часто встречалась с матерью той, которую отец столкнул в штольню, можно сказать, на ее глазах. Материнские глаза горели ненавистью, как и глаза остальных сельчан. Скрыться невозможно, куда бы она ни шла.
Их хата горела ненавистью, зажигаясь, как только она закрывала глаза, касаясь волосами подушки. Каждую ночь. Валентина просыпалась в страхе, в липком поту. Кошмар продолжался. Немцы паковали снаряжение, все свои заграничные аксессуары, писсуары фаянсовые поснимали из уличных туалетов. Упаковав бережно, увозили с собой.
Отец метался среди них, не находя себе места. Мама плакала, понимая, что у ее потомства отняли будущее. Валя решила действовать. Она неплохо говорила по-немецки. У отца в конторе служил пожилой немчик, давно положивший на нее глаз. Можно сказать, заигрывал, по-своему, по-немецки. Валя решила пойти к нему договариваться. Чтоб он взял ее с собой как невесту. Немец обрадовался такому трофею. Согласился. Состав отправлялся на рассвете. Договорились, что он будет ждать ее у околицы с пожитками. Какие пожитки - узелок с нательным бельем Валя упаковала особенно тщательно. Завязав на узел, подпоясав платком выбивающиеся русые кудри. В доме все спали, младшие вповалку на полу рядом с печкой, посапывая, вскрикивая во сне. Иконка в углу мерцала, кадила. Валя посмотрела последний раз на них всех. Знала: больше их не увидит совсем. Перекрестилась в угол Николаю Угоднику, села на минутку на колченогий стул. Полагалось перед дальней дорогой. На удачу.
Осторожно, чтобы не разбудить, тронула скрипучую дверь, вышмыгнула из избы на улицу. Побежала, что было сил, за околицу. Там ее ждал, как обещал, немецкий жених.
Не подвел, удивилась Валя. Побежали к вагону, поезд трогался. Запрыгнули на ходу. Дверь лязгнула вслед. Возражая, закрылась, отрезая пути отступления. Немец стиснул ее в объятьях в тамбуре. Облапил. Не потому, что от чувств. Сам боялся. Он никому не сказал про дополнительного путешественника. Его запросто могли выкинуть вместе с трофеем. Начальство самовольства не позволяло. Он, рядовой офицер чуть выше среднего, должен заранее все согласовывать. Не согласовал. Рисковал. Не зря.
Где он дома найдет такую красавицу? А здесь уже вот готовая фрау. По его представлениям он староват создавать семейство. Но чем черт не шутит! Их немецкий мог так шутить. Валентина ему подвернулась сама. Молодая, резво напросившаяся. Согласился. Сейчас ей нужно, пока не пересекут границу, сидеть отдельно в нижнем дровяном ящике под полом вагона. Валентина согласилась. Все лучше, чем быть повешенной или растерзанной своими же станичниками. Они собирались ее растерзать. Знала точно. Особенно мать той, которую для устрашения отец сбросил в шахту. Голос шахты продолжал звучать в ее голове по ночам.
Немец укутал ее шинелью, открыл крышку люка, спустил, можно сказать, запихал. Поместилась. В таком состоянии, скрюченная и замерзшая, она должна была ехать целые сутки, может, больше. Поезд шел почти без остановок, по захваченным немцами и освобожденным частично территориям. Немцы кучками выходили на остановках за пропитанием и водой.
Валентина, наконец, успокоилась. Убаюкалась.
- Места мало, зато жива. Не замерзну, - думала Валентина. Свернувшись калачиком, заснула.
Видела тот же самый навязчивый сон.
Мимо полицейского участка, связанная одной веревкой, сопровождаемая отчаянным лаем собак, через станицу тащилась группка людей. Молодой парень впереди гордо, несмотря на состояние, держал голову. За ним в связке красивая девушка из старшего класса. Любка. Отчаянная красавица, сотрудничающая якобы с немцами. Они ей верили. Напрасно. Она всех их дурила сверкающими очами, танцами вечером под губную гармошку в местном клубе. Напрасно верили. Любка всех их долго держала в напряжении: вроде вот рядом, а не достать.
Валентина видела во сне повторяющуюся сцену. Группка молодых людей в сопровождении немцев. Отец впереди, держа за веревку связанных, тащил их в ад. Проходит мимо их дома. Подходит к штольне. По одному ребята исчезают в шахте. Вой, лай, отчаянье набатом звучали в ее голове.
- Уезжаю. От этого всего. Должно закончиться.
Она проснулась, сразу не поняв, где находится. Ноги и шею свело, не повернуться. Некуда. Прислушавшись к мерному стуку колес, поняла. Она в немецком поезде, мчавшем ее на Запад из страшной, морозной, бестолковой, непокоренной России.
Должно закончиться. Валентина затихла, успокоилась мыслью, что удалось вырваться. Могло быть значительно хуже. Станичники при первой же возможности начали бы мстить.
Любкин чемоданчик.
Снаружи тихо. Она прислушалась, шевеля затекшими конечностями. Никого. Попробовала открыть дверь ящика, в котором просидела целую вечность. Дверь поддалась. Потихоньку начала просовывать руку, разминая затекшие от неподвижности пальцы. За руку никто не схватил. Можно вылезать дальше. Просунула голову. Осмотрелась. Вагон пуст. Никого.
Где ее немец? Где вообще люди? Где она? Вылезла. Посмотрела осторожно, все еще прячась, в окно. Состав стоял на запасном пути. Светило солнце. От яркого непривычного света Валентина зажмурилась. Потерла лоб и виски ладошкой. Тело пришло в чувство. Ноги отошли, почувствовала, как по затекшим от долгого сидения в ящике жилкам весело побежала кровь. Молодость допускает такие нагрузки. Жива, похоже, здорова. Издалека доносились звуки, скрежет металла о рельсы. Вдалеке переговаривались рабочие. По-немецки. Прорвалась. По разговору поняла, она в Германии. Что делать дальше, пока не знала. Сам факт чудного освобождения радовал, набатом стучал в голове.
Прорвалась.