Вспомним характеристику "готического романа", данную А. А. Елистратовой: "Романтическая ирония XIX века отдаленно предвосхищается в сюжетах большинства романов "готической школы": человек в своем жалком ослеплении идет к гибели, думая, что преследует счастье; обманчивый мираж исчезает, едва лишь к нему протянется рука. Даже естественные страсти и стремления человека, в которых просветители видели залог его совершенствования, оказываются роковым оружием, обращающимся против своих обладателей. Страшные пропасти роковых соблазнов и искушений угрожают ему; смерть, притаившись, ожидает его посреди жизни; и ничто человеческое - ни силы рассудка, ни упорство добродетели - не может защитить его от неведомой и коварной судьбы".
При всей справедливости в отношении школы в целом к творчеству Рэдклифф эта характеристика не применима. Хотя конфликты ее романов строятся на столкновении героя (точнее сказать, героини) с миром зла, хотя на первый взгляд зло это как бы управляет действием, превращая свет в тьму, рациональное в необъяснимое, и героине чудится, что темные, сверхъестественные силы подстерегают ее на каждом шагу, хотя связи героини с окружающим миром крайне зыбки и иллюзорны: защитник может превратиться в преследователя, помощник оказаться предателем, - однако в финале порок посрамлен, разумный порядок вещей торжествует, а сверхъестественное оказывается мнимым - оно лишь воздействие вполне реального зла на чрезмерно впечатлительную душу персонажа.
Высказывание одного из безусловно положительных персонажей "Романа в лесу" характерно для мировосприятия самой писательницы: "Что бы сказали мы о живописце, который избирает для изображения на своих полотнах лишь предметы черного цвета… уверяя нас, что его картина есть истинное отображение природы, что природа - черна? Это верно, ответили бы мы, написанные вами предметы действительно встречаются в природе, однако они лишь малая толика ее творений <…> вы забыли покровы земли, лазурное небо, светлокожего человека и все разнообразие красок, каким изобилует Творение".
Опоэтизированной романтиками "разорванности" сознания герои Рэдклифф еще не знают. Зло - результат необузданных страстей (в принципе, подвластных обузданию), а не изначальной греховности человека. Герой (знаменательно, что центральный персонаж у Рэдклифф, в отличие от многих других представителей школы, всегда положительный) не унижен, не сломлен испытаниями, выпавшими на его долю. Творчество писательницы проникнуто верой в человеческую стойкость и мужество, в конечную победу добра и добродетели: не случайно все романы Рэдклифф имеют счастливый конец. В них нет еще того кроваво-барочного ужаса жизни, той универсальности зла, которыми проникнуто творчество Льюиса, нет безысходной романтической "мировой скорби" Мэтьюрина. Иррациональный и жуткий мир - лишь небольшой промежуток, временное затмение, страшный сон, когда герой вырван из начальной идиллии, из светлого и стабильного существования, к которому он в финале неизменно возвращается. "Удольфские тайны" - роман, где четче всего прослеживается эта круговая композиция, - завершается назидательной сентенцией: "Без сомнения, полезно показать, что, хотя зло подчас и приносит горе добродетели, его могущество лишь временно, а кара за него неизбежна, невинность же, хотя и притесненная несправедливостью, в конце концов, поддержанная терпением, восторжествует над несчастьями!"
* * *
Если вчитаться в собственно "готические" романы Рэдклифф - "Сицилийский роман" (1790), "Роман в лесу" (1791), "Удольфские тайны" (1794) и "Итальянец" (1797), - видно, что все они построены по сходной модели.
Место действия - южные страны, роскошные, экзотические. Заметим, что сама писательница никогда не видела так живописно изображенных ею мест: все заграничные путешествия Рэдклифф исчерпываются единственной поездкой по Рейну, плодом которой стала книга путевых очерков "Путешествие летом 1794 года по Голландии и вдоль западных границ Германии" (1795). Время действия отодвинуто в прошлое, хотя историческая "фактура" эпохи, по существу, отсутствует. Героиня - беззащитная одинокая жертва, чаще всего сирота, которая подвергается всякого рода преследованиям и после долгих скитаний, во время которых шаткое благополучие сменяется новыми и новыми бедами, приходит в финале к счастливому воссоединению с избранником.
Построенный по этим канонам "Роман в лесу" обладает, однако, и совершенно уникальными литературными достоинствами: не случайно именно он принес писательнице широкую известность, которую позднее лишь приумножили "Удольфские тайны" и "Итальянец". Успех был настолько велик, что при переиздании писательница решилась поставить на титульном листе свое имя (все предшествующие произведения Рэдклифф выходили анонимно).
Приведем лишь некоторые из многочисленных откликов критики того времени на этот роман. ""Роман в лесу" - безусловно, один из лучших современных романов" ("Английское обозрение", XX, 1792, 352); "Нам нечасто встречалась книга, которая захватывала бы столь же властно и доставляла столько удовольствий на протяжении всего сюжета" ("Ежемесячное обозрение", VIII, 1792, 82); "Здесь все соразмерно и не преступает границ рационального" ("Критическое обозрение", IV, 1792, 458)12.
Увлекательность интриги сочетается в этом романе с простотой и стройностью построения; действие не распадается на ряд последовательно развернутых и как бы самостоятельных сюжетов, которые автор несколько искусственно сводит воедино в финале, как в "Удольфских тайнах". Все три "тайны" "Романа в лесу" - "тайна Аделины", "тайна аббатства" и "тайна Ла Мотта" - взаимопроницают друг друга, объединенные общей тайной - "тайной Маркиза". Любопытно, что тайны в "готическом" жанре выполняют совершенно иную функцию, чем в детективном. Читателю вовсе не предлагается, выстраивая в логическую цепочку детали, разгадать заданную ему головоломку - это здесь и невозможно сделать: ведь автор не дает читателю ключей к решению задачи; его цель - создание атмосферы таинственности, неясности, двусмысленности - живописно-мечтательной атмосферы "готического романа".
Однако таинственность происходящего не наводит в "Романе в лесу" на мысль о неизбежном вмешательстве потусторонних сил. Как отмечает "Критическое обозрение" (IV, 1792, 458) в рецензии на роман: "Здесь и полуразрушенное аббатство, и, возможно, привидение, и скелет тайно убитого человека, и весь тот рой образов, который подобные сцены и обстоятельства должны порождать. Однако все это описано мастерски и не вызывает в нас отвращения явным неправдоподобием".
В "Удольфских тайнах" и "Итальянце" чудеса столь грандиозны, что рациональные развязки все же разочаровывают. В рецензии на "Удольфские тайны" С. Т. Кольридж сетует на то, что "любопытство возбуждается чаще, чем удовлетворяется, точнее, оно возбуждается столь сильно, что никакое объяснение не может его удовлетворить"13. О подобных же разочарованиях, правда, не называя конкретно Рэдклифф, пишет и Вальтер Скотт: "…самые заядлые скептики должны признать, что вмешательство потусторонних сил выглядит более правдоподобным, нежели натянутые объяснения загадочных явлений какими-то совершенно несообразными причинами"14.
Пожалуй, одно из самых уязвимых мест "готического романа" - клишированные амплуа персонажей, и прежде всего героини - пассивной жертвы, которая обычно "чувствует", но не "действует", способна противиться, но не в силах добиваться. Поведение Аделины, главной героини романа, естественно и энергично, не грешит тем чрезмерным чувством декорума, которое делает психологически неубедительным поведение Эллены ("Итальянец"), не решающейся даже на краю гибели дать согласие на брак с любимым, пока он не будет санкционирован родителями жениха; или Эмилии ("Удольфские тайны"), беспрекословно подчиняющейся немыслимому самодурству тетки. "С тех пор, как он пренебрег… отцовской любовью, связь родительская и дочерняя между нами порвана… и я буду бороться за жизнь и свободу", - говорит Аделина о своем предполагаемом отце, проявляя недюжинную для тех времен смелость и независимость суждений.
Традиционный образ злодея несколько схематичен и оттеснен в этом романе на задний план. Позднее, особенно в "Итальянце", психология носителя зла значительно усложнится. Центральное же место в "Романе в лесу" занимает нетипичный для "готического романа", так сказать, "смешанный" характер. Ла Мотт, жертва собственных страстей и обстоятельств, в душе которого ведут борьбу благородство и эгоизм, - образ неоднозначный, а потому убедительный и живой. Да и весь роман в целом - довольно скромный и камерный, без громоздкой помпезности поздних произведений Рэдклифф, так импонировавшей тогдашней публике, - сохраняет большую свежесть и интерес для нашего современника.
Оставаясь в чем-то ближе к рационализму просветителей, чем к романтическому мистицизму, Рэдклифф, как справедливо отмечает один из ее биографов, "оставляет дверь открытой для чувств, которые сама она не испытывала и которые не хотела навязывать своим героиням". Эта-то "открытая дверь" и позволит в дальнейшем приподнять завесу и заглянуть в мир, скрытый за ней, в тот мир, о существовании которого забыли рационалисты XVIII века.
И мир этот будет затрагивать нечто в нашей душе, пока дети не перестанут бояться темных комнат, а молодые люди - влюбляться с первого взгляда, пока мы способны поддаваться очарованию музыки, восхищаться красотою природы, испытывать любопытство ко всему неизведанному или неизъяснимую грусть при виде останков исчезнувших цивилизаций.
К. Атарова
Роман в лесу,
а также несколько включенных в него стихотворных сочинений
Чуть замелькает тень летучей мыши
И сонный жук к Гекате полетит,
Свершится то, что всех повергнет в ужас."Макбет"
Том первый
Глава I
Я - человек,
Судьбою искореженный настолько,
Что жизнь бы отдал за удобный случай
Все выправить - иль все пустить на слом
Когда низменный интерес овладевает сердцем, он замораживает источник любого пылкого и благородного чувства; он равно враждебен как добродетели, так и вкусу - последний он извращает, первую же уничтожает вовсе. Быть может, однажды, мой друг, смерть разрушит все хитросплетения алчности и справедливость восторжествует.
Так говорил адвокат Немур Пьеру де Ла Мотту, когда тот в полночь садился в карету, которая должна была увезти его далеко от Парижа, от кредиторов и преследований закона. Ла Мотт поблагодарил адвоката за это последнее изъявление доброты, за помощь в осуществлении бегства и, когда карета тронулась в путь, произнес печальное "прости!". Мрак полночного часа и чрезвычайность обстоятельств Ла Мотта погрузили его в задумчивое молчание.
Все, кому доводилось читать Гейо де Питаваля, наиболее достоверно описавшего судебные процессы в парижском Парламенте XVII века, несомненно, помнят нашумевшее дело Пьера де Ла Мотта и маркиза Филиппа де Монталя, а посему да будет им известно, что особа, здесь представленная их вниманию, и есть тот самый Пьер де Ла Мотт.
Когда мадам Ла Мотт, высунувшись из окна кареты, бросила прощальный взгляд на стены Парижа, Парижа - сцены ее былого счастья и места пребывания многих дорогих ей друзей, - мужество, до сих пор ее поддерживавшее, уступило перед силою горя.
- Всему прощай! - проговорила она со вздохом. - Последний взгляд, и мы разлучены навеки!
Она разрыдалась и, откинувшись назад, молча предалась печали. Воспоминания о недавнем прошлом мучительно сжимали ей сердце: каких-нибудь несколько месяцев назад она была окружена друзьями, пользовалась достатком и влиянием в обществе, а теперь лишена всего, изгнана из родных мест, без дома, без поддержки - почти без надежды. Усугубляло ее горе также и то, что ей пришлось покинуть Париж, не послав последнее "прости" единственному сыну, находившемуся вместе со своим полком где-то в Германии. Отъезд их был столь внезапен, что, даже знай она, где расквартирован полк, у нее не было бы времени сообщить сыну об отъезде, как и об изменившихся обстоятельствах его отца.
Пьер де Ла Мотт принадлежал к древнему французскому роду. Это был человек, чьи страсти часто одерживали верх над разумом и на какое-то время заглушали совесть; впрочем, хотя понятие о добродетели, запечатленное Природою в его сердце, время от времени затемнялось преходящими соблазнами греха, оно все же никогда не покидало его совершенно. Окажись у него довольно силы духа, чтобы противостоять искушению, он был бы добропорядочным человеком; но он был таков, каковым был - слабым, а иногда и опасным членом общества; он обладал при этом деятельным умом и живым воображением, что, вкупе с силою страсти, нередко ослепляло его разум и подавляло принципы. Иными словами, это был человек нетвердый в намерениях своих и нестойкий в добродетели: говоря коротко, его поведение диктовалось скорее чувствами, нежели принципами, и добродетель его, какой уж она ни была, не умела противостоять силе обстоятельств.
Он рано женился на Констанс Валенсии, красивой и элегантной женщине, привязанной к семье своей и нежно ею любимой. По рождению она была ему ровней, ее состояние значительно превосходило его, и брачный союз их был заключен под добрые предзнаменования и при общем одобрении. Ее сердце принадлежало Ла Мотту, и какое-то время она находила в нем любящего супруга; однако же, обольщенный парижскими развлечениями, он скоро к ним пристрастился и в несколько лет бездумно растратил и состояние свое и любовь. Ложная гордость тем паче сослужила ему дурную службу, не позволивши отступить с честью, пока это было еще в его власти. Усвоенные привычки привязывали его к месту былых удовольствий, и он продолжал вести расточительный образ жизни до тех пор, пока не были исчерпаны все средства. Наконец он пробудился от этой летаргии чувства самосохранения, но только для того, чтобы впасть в новую ошибку и попытаться вернуть свое благополучие способом, который лишь усугубил его разорение. Именно последствия аферы, в которую он ввязался, сейчас увлекали его с ничтожными остатками развеянного богатства в опасное и постыдное бегство.
Он намеревался теперь перебраться в одну из южных провинций и там, у границ королевства, найти пристанище в какой-нибудь захолустной деревушке. С ним ехали его домочадцы - жена и двое верных слуг, мужчина и женщина, пожелавшие разделить с хозяином его судьбу.
Ночь была темной, по небу неслись грозовые тучи, и примерно в трех лье от Парижа Питер, исполнявший сейчас обязанности кучера и некоторое время ехавший по поросшей кустарником степи, изборожденной вдоль и поперек колеями, остановил лошадей и объявил Ла Мотту, что не знает, куда держать путь. Неожиданная остановка заставила последнего очнуться от раздумья и повергла беглецов в ужас перед возможной погоней. Ла Мотт не мог дать слуге Какие-либо указания, двигаться же наобум дальше в густом мраке было опасно. Путники растерялись и пали духом, но вдруг заметили вдали огонек, и Ла Мотт после долгих колебаний и сомнений вышел из кареты и, в надежде обрести помощь, зашагал на свет; двигался он медленно, боясь угодить в какую-нибудь яму. Свет просачивался из окна небольшого старинного дома, стоявшего одиноко в степи на расстоянии полумили.
Подойдя к двери, он остановился и некоторое время с беспокойством и тревогой прислушивался - но, кроме завывания ветра, бурными порывами метавшегося по безлюдному краю, не было слышно ни звука. Наконец он решился постучать и некоторое время ожидал, смутно слыша переговаривающиеся голоса; потом кто-то спросил, что ему нужно. Ла Мотт ответил, что он путешествует, но сбился с дороги и желал бы узнать, как ему добраться до ближайшего поселения.
- До городка отсюда семь миль, - ответил тот же голос, - да и дорога больно скверная, даже если б видна была. Но коль вам только переночевать надобно, можете остановиться здесь, так-то оно лучше будет.