Я внимательно посмотрел на него и, припомнив, узнал его, так как он был солдатом в названных им местах. Я обрадовался и обнял его и узнал от него, что он несколько лет назад удалился в пустынность гор, чтобы служить Богу, а заболев, пришел в населенную местность, чтобы поблизости от города вести отшельническую жизнь, посвящая Богу то время, что ему осталось прожить.
Хотя ярость бури с ветром и грозой продолжалась не больше часа, последовавший за ней дождь длился, не переставая, до следующего дня, с сильными порывами ветра. Добрый отшельник разыскал уголь, зажег жаровню и заставил меня остаться поесть с ним того, что послал ему Бог руками благочестивых людей, которыми так изобилует Мадрид.
Глава IX
Когда двери часовни были заперты для защиты от ветра и уголь зажжен для защиты от холода, это место стало спокойным и тихим; потому что гармония, какую образует воздух с шумом воды по канавам, производит созвучие, приятное для ушей, хотя и не для тела, ибо в этом заключается различие между слухом и осязанием, – так что есть вещи, которые хороши, когда к ним прикасаешься, и неприятны, когда их слышишь, и наоборот. Мы поели и оставались запертыми целый день, в темноте, так что ночь и день были для нас сплошной ночью.
Отшельник опять повторил свой первый вопрос, и так как нам нечего было делать и мы были заперты, то, не имея никакой иной работы, мы говорили о чем пришлось. Он спросил меня, где я учился и каким образом я столько скитался по свету, происходя из города, столь удаленного от обыкновенной сутолоки и, по краткости человеческой жизни, обладающего достаточными и даже чрезмерными удовольствиями, чтобы провести эту жизнь с некоторым спокойствием.
Я ответил ему на все, о чем он меня спросил:
– Хотя эти высокие скалы и вздымающиеся утесы, из-за отсутствия сообщения, пробуждающего от праздности и зарождающего дружбы, не очень известны, несмотря на это, они создают столь энергичные души, что они сами стремятся к общительности больших городов и университетов, которые очищают умы и начиняют их наукой, почему и существуют живущие в наше время мужи, – здоровью которых можно радоваться, – столь признанные людьми учеными, что они не нуждаются в признании моем. Там у нас был великий учитель грамматики, по имени Хуан Кансино, не из тех, которых теперь называют учителями, а из тех, которым древность дала название грамматиков и которые обладали глубокими познаниями во всех науках, – ученейший в гуманитарных науках, добродетельный в нравах, образец, заставлявший подражать этим нравам, которым он обучал вместе с латинским языком, на котором писал очень изящные стихи. Он был от природы лишен обеих рук, но принадлежал к числу наиболее уважаемых и внушающих страх благодаря собственной добродетели; этого он достиг, научая больше молчать, чем говорить, ибо часто он повторял, что слова нужны в случаях необходимости, а молчание всегда. В этом и в латинском языке если я не был из лучших учеников, то не был также и среди худших.
Когда я был достаточно обучен латинскому языку, настолько, что я мог понять одну эпиграмму и сочинить другую, и, кроме того, обладал небольшим знанием музыки, – ибо эти две области всегда имели между собой нечто родственное, – то по природному беспокойству, каким я всегда обладал и обладаю, мне захотелось отправиться туда, где я мог бы научиться чему-нибудь, что украсило бы меня и усовершенствовало бы природное дарование, каким наделили меня Бог и природа. Мой отец, видя мое желание и склонность, не препятствовал мне, а далее обратился ко мне, по своей манере, с прямотой, какая там обычна, и сказал:
– Сын мой, моего состояния не хватает, чтобы сделать больше, чем я сделал, иди сам искать свое счастье. Пусть Бог руководит тобой и сделает из тебя хорошего человека.
С этими словами он благословил меня, дал мне, что мог, а также шпагу из Бильбао, которая весила больше, чем я сам, и во время всего путешествия служила мне только помехой.
Я отправился в Кордову и прибыл туда в целости; там часто бывает погонщик мулов из Саламанки, и туда сходятся со всей той округи студенты, желающие направиться в названный университет. Я пошел на постоялый двор Жеребенка, где останавливался названный погонщик, и, будучи юношей, склонным скитаться по свету, наслаждался, видя равнинную Кордову. Я сейчас же пошел посмотреть собор, чтобы послушать музыку, и там я познакомился с несколькими лицами, как чтобы нарушить мое одиночество, так и для того, чтобы иметь общение с людьми, у которых можно поучиться; ибо, в самом деле, благодаря малой опытности и будучи недавно разлучен с моими родителями и братьями – обстоятельство, порождающее робость в самых энергичных душах, – видя, что к этой отлучке я был вынужден и что судьба нападает на нас, наделяя трусостью, – я ободрял себя, как только мог, говоря: бедность извлекла меня или, лучше сказать, выбросила меня из дома моих родителей, какой же отчет дал бы я о себе, если бы я возвратился в него? Если бедняки не воодушевляют и не одобряют себя сами, то кто же должен ободрять и воодушевлять их? И если богатые борются с трудностями, то почему бедным не бороться против трудностей – даже против невозможных, если это возможно? Я испытываю неясность при воспоминании о своих братьях и сестрах; но ее нужно забыть, если хочешь иметь возможность сделать им добро; а если бы я не смог этого, то, по крайней мере, я сделаю со своей стороны все возможное, что я обязан сделать. Ничто не дается без труда; кто трусливо не решается, тот остается в начале трудности; если я не сделаю больше, чем мои соседи, я останусь таким же невежественным, как и они. Смелее, ведь Бог должен помочь мне.
Я пошел в свою гостиницу, или на постоялый двор Жеребенка, и принялся есть все, что мог, ибо это был день рыбных блюд. Едва я сел за стол, ко мне подошел какой-то большой мошенник – они в Кордове очень ловки, – который, вероятно, был бродягой и слышал мой разговор в соборе, или в нем говорил сам дьявол, и обратился ко мне со словами:
– Сеньор солдат, ваша милость, вероятно, думает, что ее не знают, – так знайте, что молва о вас распространилась здесь уже много дней назад.
Будучи немного тщеславен, и даже немало, я поверил этому и сказал ему:
– Ваша милость знает меня?
А он мне ответил:
– По имени и молве уже много дней. – И, говоря это, он сел рядом со мной и сказал: – Вашу милость зовут так-то, и вы большой латинист, и поэт, и музыкант.
У меня еще больше закружилась голова, и я пригласил его поесть, если ему угодно. Он не заставил себя просить и запустил руку в блюдо с яйцами и рыбой и съел их, я спросил еще, а он сказал:
– Сеньора хозяйка, – ибо он не квартировал в этой гостинице, – ваша милость не знает, кто находится в вашем доме, – так знайте, что это самый способный юноша во всей Андалусии.
Этим он придал мне еще больше тщеславия, а я ему еще еды, и он сказал:
– Так как в этом городе всегда живет много хорошо одаренных людей, то они имеют сведения о всех хороших людях, какие есть во всей этой округе. Ваша милость не пьет вина?
– Нет, сеньор, – отвечал я.
– Вы плохо делаете, – сказал он, – потому что вы уже почти взрослый мужчина, а в дороге и в вентах, где обыкновенно бывает плохая вода, следует пить вино, помимо того что ваша милость направляется в Саламанку, местность чрезвычайно холодную, где кувшин воды обычно губит человека; вино, разбавленное водой, придает храбрость сердцу, румянец лицу, уничтожает меланхолию, подкрепляет в дороге, дает мужество самому трусливому, сдерживает вспыльчивость и заставляет забывать о всех тягостях.
Он столько наговорил мне о вине, что я велел принести пол-асумбры лучшего вина для него, так как я не отважился пить. Славный малый выпил и опять принялся расхваливать меня, а я очень охотно слушал эти похвалы и, смакуя их, велел принести еще еды; он опять стал пить и приглашать других таких же пройдох, как и он, говоря, что я был Александром, а потом сказал, глядя на меня:
– Я не могу досыта насмотреться на вашу милость, ведь ваша милость имярек? Здесь есть один идальго, так любящий талантливых людей, что он дал бы двести дукатов, чтобы увидеть вас в своем доме.
Я уже не вмещался в себе, раздутый такими похвалами, и, когда покончили с едой, я спросил его, кто такой был этот кабальеро. Он сказал:
– Пойдемте к нему в дом, я хочу познакомить с ним вашу милость.
Мы пошли, и за ним последовали эти друзья его и вина, и, придя в квартал Сан-Педро, в одном большом доме мы нашли слепого, который казался человеком знатным, и негодяй сказал мне, смеясь:
– Вот идальго, который даст двести дукатов, чтобы увидеть вашу милость.
Раздраженный шуткой, я сказал ему:
– А я очень охотно дал бы их, чтобы видеть вас на виселице.
Они ушли со смехом, а я был очень рассержен и наполовину оскорблен такой шуткой, хотя он и сказал правду, потому что слепой охотно отдал бы все, что у него было, чтобы видеть меня.
Это был первый урок моего горького опыта и начало познания, что не следует доверять никому с льстивыми словами, немедленно влекущими за собой наказание. С чего мог я возгордиться, раз я не обладал приобретенной мною добродетелью, на которой мог бы основать мое тщеславие? Малый возраст полон множества заблуждений и ослеплений; те, кто мало знают, легко поддаются лести. Я дал себя обмануть тем, что желал бы иметь в себе, – но нет ничего удивительного, что человек наивный и неопытный был обманут хитрецом, однако он будет достоин наказания, если даст себя обмануть вторично. Мне не из-за чего было стыдиться того, что произошло, но было чему поучиться, чтобы впредь избавиться от пристрастия к мирским делам; но, в конце концов, шутка меня огорчила настолько, что, не будучи приверженцем мести, я хотел попробовать свои силы, чтобы посмотреть, смогу ли я составить такой план, чтобы этот шутник поплатился мне за это.
Двое других студентов дожидались того же погонщика; я подружился с ними, и мы начали прогуливаться вместе. Я снял с себя дорожное платье и оделся в короткую сутану и черный ферреруэло из очень красивого сеговийского сукна, тканого в двадцать две, и накинул его так, чтобы студенты могли хорошо его запомнить, а потом опять оделся подорожному. Негодяй шутник пришел вечером, он громко смеялся, а я еще больше; чтобы он не подумал, что я сердит, я сказал ему, что хотел бы иметь своим другом такого остроумного человека; и мы оба, и его друзья смеялись над притворством, с каким он ел и говорил. Он имел знакомство – не очень близкое – в одном доме, где можно было прилично поесть и за умеренную цену, и поэтому он мне предложил, чтобы я всегда там столовался, потому что с нами там будут очень хорошо обходиться. Я сказал ему:
– Я это сделаю с тем условием, чтобы ваша милость ела там вместе со мной, но я дожидаюсь одного купца, который бывает на ярмарке в Ронде и к которому у меня есть чек на сто дукатов, и пока он не явится, я не могу вполне располагать деньгами.
– Пусть ваша милость не беспокоится, – сказал он, думая, что ему подвернулся хороший случай, – потому что я устрою так, что вам поверят в кредит, сколько хотите.
– Это нет, – сказал я, – я боюсь и давать в долг, и пользоваться кредитом, потому что на этом разорился мой отец; я дам вашей милости очень хороший залог, под который нам дадут в долг, пока приедет этот купец.
– Ну, в добрый час, – сказал добрый человек.
Я пошел к себе домой, сложил получше этот ферреруэло из двадцатидвойного сукна и, позвав его одного, чему он сильно обрадовался, отдал ему одежду, чтобы он отнес ее в заклад, причем сам я пошел вместе с ним. Я видел, как он отдал его, и мы начали на это есть, я, мошенник и двое студентов; а я все время очень следил, чтобы он не смог когда-нибудь войти без меня в дом, где мы ели, и чтобы не мог устроить мне никакой ловушки, как он замышлял, ибо не имел никакого подозрения о моей. Прибыл погонщик из Саламанки, и мы договорились отправиться с ним. Так как этот пройдоха не мог устроить никакой проделки, благодаря моей бдительности, он все-таки выпросил у доброй женщины дюжину реалов под ферреруэло, сказав ей, что собирается уехать; он не мог сказать этого так, чтобы я не слышал. Я сказал ему:
– Так как ваша милость уезжает, то скажите этой сеньоре, чтобы она отдала мне ферреруэло, когда я приду за ним с деньгами.
Он это сделал, ибо его намерением было скрыться до ухода погонщика и потом получить залог. Он скрылся, а я пошел к судье и сказал ему с большим чувством, в словах, которые могли бы тронуть его, и так как он тоже был когда-то студентом, то было легко убедить его, начав жаловаться:
– Сеньор, я студент и направляюсь в Саламанку, причем уже пятнадцать дней нахожусь здесь, дожидаясь погонщика; у меня украли ферреруэло, который стоил мне двадцать дукатов, но мне известно, что он находится в одном доме; я умоляю вашу милость, чтобы мне не лишиться возможности отправиться с погонщиком, – ибо вашей милости, как столь знаменитому студенту и ученому, известно, чем кончаются такие вещи, – прикажите судом возвратить мне ферреруэло, так как тот, кто украл его, ожидал неудобного для меня момента, чтобы у меня не было времени захватить его и он мог бы воспользоваться своим мошенничеством.
– Это ему не удастся, – сказал судья, – потому что в подобных проделках я умею прийти на помощь с правосудием и усердием. Какая низость, что бедного студента, у которого, может быть, не было ничего другого, чем похвастаться в Саламанке, хотели лишить необходимого, присвоив себе украденное у него имущество!
Он сейчас же поручил альгвасилу и писцу заняться этим делом. Я разделил между ними обоими восемь реалов, отчего они воспылали желанием исполнить приказание судьи. Я пошел вместе с двумя студентами к доброй женщине – да простит мне это Бог – и, оставив у дверей писца и альгвасила, сказал ей, чтобы она вынесла мне ферреруэло. Она принесла его, студенты его увидели и признали за мой. Вошли альгвасил и писец, и, когда были выслушаны показания свидетелей, женщина сказала, что она хотела бы отдать ферреруэло только тому, кто его закладывал, ибо это был ее знакомый, человек очень почтенный. Писец взял себе вещь на хранение, и, когда пришли к судье с докладом, он приказал передать мне мой ферреруэло и отдал приказание посадить мошенника в тюрьму, так что если раньше тот не показывался из-за того, что хотел он сделать, то после он не показался из-за того, что хотели сделать с ним. Мы отправились с погонщиком и всю дорогу смеялись над тем, что мы ели за счет этого мошенника и оставили его в таком неприятном положении.
Я не хвалю себя за то, что проделал эту злую шутку, которая, в конце концов, была местью, делом, недостойным благородного сердца, и в теперешнем моем возрасте я ее, конечно, не проделал бы; но тот, кто причиняет зло человеку, который этого не заслуживает, чего он может ожидать, как не мести и наказания? Эти люди, бродяги и бездельники, которые хотят содержать и прокармливать себя чужой кровью, заслуживают того, чтоб вся страна была их обличителем и палачом.
Бездельник всегда думает о том, как бы причинить зло или защититься от уже причиненного им, а когда он об этом не думает, он грустен и печален. Меланхолия чрезвычайно легко охватывает лодырей. Как доволен бывает каждый из них, когда он привел в исполнение какую-нибудь низость, и как быстро он опять возвращается к злым умыслам! Самая жизнь, какую ведет бездельник, увлекает его; я считаю более несчастным праздного человека, чем больного, потому что последний имеет надежду на выздоровление и добивается его всеми возможными средствами, а бездельники и бродяги никогда не желают выйти из своего дурного состояния. Как пробывший многие годы на галерах чувствует себя странно вне этого жалкого состояния, так и бездельник, когда ему дают работу, чувствует себя странно вне своей низкой жизни. Какую досаду он испытывает, когда играет и проигрывает! Какое чувствует отчаяние, когда видит добродетельных обеспеченными! Какая адская тоска охватывает его, когда он видит себя неспособным заслужить то, чего достигает другой! Избави нас Боже от такого отвратительного порока, источника и начала бедности, неуважения, забвения чести и оскорбления Божьего величия!