– Ваша милость, сеньор мой, действительно хорошо знает животных и верно оценили достоинство лучших четырех ног, какие найдутся во всей Андалусии. Это не галисиец, сеньор мой, он из Ильескаса, потому что там выменял я его на небольшую кордовскую лошадку, и вот у меня и свидетельство.
"Оно, вероятно, поддельное", – сказал я себе, в то время как он показал его.
Мне пришел в голову план, чтобы легко получить мула обратно, и я подошел к одному идальго, к которому, как я видел, все относились очень почтительно, потому что это был один из старых слуг дома маркизов дель Карпьо, по имени Ангуло, и сказал ему:
– Сеньор, этого мула у меня украли эти цыгане; хотя на нем вьючное седло, он ходит под верхом, и хотя у них есть свидетельство, оно фальшивое.
На это идальго мне сказал:
– Смотрите, сеньор студент, мы давно знаем этого цыгана, и он всегда говорил нам правду.
– Ну а теперь, – ответил я, – он не говорит ее, и если ваша милость устроит дело, о котором я вас прошу, то ясно будет видна истина того, что я сказал; и ваша милость склонна купить его, потому что он кажется вам спокойным, тогда как он хуже дьявола.
– Так неужели может быть фальшивой такая кротость и спокойствие? – спросил идальго.
– Да, сеньор, – ответил я, – потому что его одурманили вином; а нет такого дикого или коварного животного, которое не сделалось бы смирнее овцы, если ему в брюхо вольют, добровольно или насильно, асумбру вина; и поэтому пусть ваша милость сделает то, о чем я прошу, и вы не поддадитесь этому обману, увидя, что мул с норовом и что он мой. И прежде всего я прошу вашу милость подойти покупать, и скажите цыгану так и так, – я сказал ему на ухо и указал все, что нужно делать.
После того как идальго был хорошо осведомлен, он пошел к цыгану и, осматривая мула, сказал ему:
– Мне очень нравится это животное, и я купил бы его, если бы у него было седло и узда, потому что мне нужно сделать очень длинное путешествие.
Цыган очень обрадовался этому и сейчас же принес седло и уздечку, говоря, что это был лучший ходок во всем свете и что он положил на него вьючное седло только потому, что думал таким образом скорее продать его в деревне. Когда идальго увидел седло и уздечку, он нашел, что они вполне согласовались с признаками, какие я ему указал, и, выполняя то, о чем я сказал ему на ухо, он отвел мула к себе домой, уверяя цыган, что он хочет его попробовать, и держал его запертым у себя дома до тех пор, пока на него перестали действовать винные пары. Когда этот момент наступил, он призвал цыгана и сказал ему, чтобы он сел на мула и проехал четверть лиги за селением. Хотя цыган и был очень ловким, он сел с большим трудом из-за беспокойности мула, так как, утратив вызванную вином кротость, он возвратился к своему подлому характеру, и, помчавшись как ветер, он, по выезде из домов, с тем же самым бешенством, как и раньше, бросился с цыганом вместе на землю и, придавив ему ногу, так перекувырнулся, что понадобилась вся ловкость цыгана, чтобы нога его не была сломана.
Подбежал к нему этот идальго, уже уверившийся в мошенничестве, и сказал ему, смеясь:
– Что же это за несчастье, Мальдонадо?
– Сеньор, – сказал цыган, – так как он застоялся и плохо подкован, он и упал с ношей.
И, смеясь еще большее, идальго сказал:
– Так подними ему ноги, посмотрим, нужно ли его ковать.
Цыган поднял ему ногу, и мул ударил его копытом в левую щеку так, что на ней обозначились и подкова и гвозди. Идальго сказал ему:
– Плохо знаешь животное, которое не самим выращено, друг Мальдонадо; если бы ты давно имел дело с этим животным и знал его, то ни сам не обманулся бы и нас бы не обманул. Обладание чужим добром недолго длится; ты действовал по поговорке: "Кто тебя не знает, тот тебя купит". Как ты думал, почему владелец мула спросил, не галисиец ли он, когда именно поэтому он должен был лягнуть, как он тебя и лягнул? Ты хотел подковать его, но он тебе не дался; вчера поймал мула и сегодня уж хотел продать его? Я рад узнать, что ты к тому же и чародей, так как за одну ночь прибыл из Ильескаса.
– Сеньор, – сказал цыган, – я поступил как цыган, а ваша милость должна простить как кабальеро; я правильно заметил, что этот сеньор знает толк в животных.
Когда покража была раскрыта со всей возможной очевидностью, мне отдали моего мула и я поспешил отправиться в Малагу, проехав через Лусену, где отдохнул и перекусил, – так как прибыл туда немного поздно, – и, думая приехать в этот вечер в Бенамехи, дороги куда я не знал, я выехал с теми указаниями, какие мне там дали.
Лиги оказались длиннее, чем я думал; дорога была покрыта грязью, потому что накануне ночью шел очень сильный дождь. Как я ни спешил со своим мулом, ночь захватила меня не доезжая одной лиги до речки, протекающей между Лусеной и Бенамехи. Я был смущен, потому что ночь была темная и ехать нужно было без проводника и без надежды кого-нибудь встретить и расспросить о дороге, так как это была ночь воскресенья, когда все крестьяне находятся по своим домам. Наконец потихоньку, часто спотыкаясь и иногда падая, я достиг реки, а переправившись через нее, не нашел дороги на другом берегу, вследствие существующего в этих краях у крестьян обычая перекапывать почву в тех местах, где путники обычно протаптывают тропу, чтобы таким образом отвадить путников и препятствовать им топтать их посевы. Мой мул вышел из реки очень хорошо и пошел направо, поднимаясь в гору, где было много овечьих или козьих тропинок. Он поднялся насколько можно было выше, а вершина горы поднималась настолько круто, что, так как тропинка кончилась, я не мог ни двинуться вперед, ни повернуть назад. Я оказался в большой опасности, потому что, если бы я захотел слезть с правой ноги, я покатился бы с горы вниз до самого соленого потока, где, если бы из него я благополучно выбрался, голова моя оказалась бы вся покрытой шишками. Я очень смиренно упрашивал мула, чтобы он оказал мне милость и стоял смирно, в то время как я слезал на другую сторону; но в тот момент, когда я приказал ему повернуться на тропинке, по которой он поднимался, он, будучи очень усталым, упал, а упавши, покатился до самого соленого потока, так как гора была очень крута. Я пошел назад по тропинке, пока не достиг ручья, и подошел к моему несчастному мулу, помог ему, насколько было сил, подняться, потому что он был до такой степени разбит, что его нужно было подбодрить намоченным в вине хлебом, и, возможно медленнее, ведя его под уздцы, я шел, размышляя, что все это случилось со мной потому, что я отнесся без уважения к празднику, отправившись в путь и совершая путешествие, что мог бы сделать и в другой день; потому, наконец, что праздники существуют для возношения благодарений Богу, а не для того, чтобы делать переходы, когда я не могу иметь спокойствия, чтобы обращаться к Богу не торопясь. Ибо если работают в дни, которые церковью посвящены Богу, то не только не увеличивается польза, но тысячью путей приходит вред, как случилось со мной в эту ночь, так как, когда я шел с нижней стороны, чтобы подбадривать мула, он поскользнулся и придавил меня, хотя не причинил большого вреда, потому что я легко смог вылезть и, дав ему намоченного в вине хлеба, мог подниматься, пока не обнаружил на вершине горы крестьянского хутора, куда явился со всей смиренностью; я долго стучал, но мне не отвечали, хотя там было много народа, собравшегося там в этот вечер по случаю праздничного дня.
В конце концов я стучал так долго, что мне ответил один парень, и когда я рассказал ему, с какими затруднениями я пришел, он ответил мне, чтобы я шел в добрый час дальше; и когда я опять стал звать, подошел хозяин хутора, который по всем своим поступкам показался очень хорошим человеком, и, открыв мне ворота, он поспешил помочь моей нужде и усталости моего мула и сказал мне:
– Прошу вашу милость простить меня, что я не мог так быстро ответить, потому что я кричал из-за корзины с фигами, которые эти мальчишки у меня разворовали.
– Ну, если это только из-за этого, – сказал я, – то не беспокойтесь об этом, потому что я вам скажу, кто у вас их украл.
– Ваша милость, вероятно, ангел, – ответил он, – а не человек, если вы мне так говорите.
– Дайте мне отдохнуть, – сказал я, – и я вам это скажу.
Я отдохнул немного, а мой мул поужинал как нельзя лучше; я превосходно поужинал холодной похлебкой, так как более вкусной вещи не видал за всю свою жизнь, потому что пища бывает настолько хороша, насколько желудок голоден и нуждается в ней. Кроме того, оливковое масло в этих местах, и вино, и уксус – самые лучшие во всей Европе. Когда мы поужинали и все парни собрались вокруг нас, я сказал хозяину:
– Эта деревянная миска, из которой мы ужинали, должна раскрыть кражу фиг.
– Дьявол, должно быть, принес этого студента, – сказал сквозь зубы один из парней.
Я попросил у доброго человека немного масла и красной охры и так, чтобы парни этого не видели, намазал дно миски смесью, какую сделал из масла и охры, и попросил у него коровий колокольчик. Положив его под миску, я сказал настолько громко, чтобы все слышали, поставив миску в глубине двора, где находился гуменник:
– Пусть все пройдут по одному и хлопнут рукой по дну миски, и когда ударит тот, кто украл фиги, колокольчик зазвонит.
Они все пошли один за другим, и каждый ударил своей ладонью по охре, а колокольчик не зазвонил, хотя все ждали этого звона. Я позвал их всех и сказал им, чтобы они показали ладони, которые оказались испачканными краской у всех, кроме одного, – тогда я им всем сказал:
– Этот благородный человек украл фиги, так как он не решился положить руку на миску, чтобы не зазвонил колокольчик.
Он стоял, красный как шиповник, а остальные всю ночь надрывались от смеха и издевались над ним, а хозяин хутора был очень признателен, что нашлись его фиги, а я был очень доволен хорошим приемом; и за радушное гостеприимство я оставил ему два ножа с насечкой, чтобы он ими немного обрезал уши похитителю фиг.
Глава XVII
Отдохнув в эту ночь, сколько я считал достаточным по испытанным моим мулом бедствиям, я пошел к нему попросить его ободриться, а он, ворча, поднял ногу, и в тот же момент я ударил его палкой, чтобы напомнить ему прошлую беду. Он сейчас же успокоился, и я оседлал его. Я поехал в Бенамехи, находившийся очень близко, и, хотя я собирался проехать так, чтобы меня не видел владелец Бенамехи, негодный мул бросился к его дому, и я был принужден немного отдохнуть там.
Наконец – чтобы сократить рассказ – я достиг Малаги, или, лучше сказать, остановился в виду города на вершине холма, который зовется склоном Самбара. Было так велико удовольствие, доставленное мне видом города и благоуханием, какое приносил ветер, проносившийся по этим чудесным садам, полным всевозможных сортов апельсинов и лимонов и в течение всего года цветущих апельсинных деревьев, что мне показалось, будто я вижу кусочек рая, – потому что во всей окружности этого горизонта нет ничего, что не услаждало бы всех пяти чувств.
Вид моря и земли, полной такого разнообразия красивейших деревьев, радовал глаза, как бывает повсюду, где произрастают подобные растения; вид самого города и зданий, – как частных домов, так и превосходнейших храмов, в особенности собора, так как не известно более радостного храма во всем мире. Уши услаждает великим восхищением изобилие птичек, которые, подражая друг другу, ни днем ни ночью не прекращают своей нежнейшей гармонии, с безыскусственным искусством, которое, не имея ни консонансов, ни диссонансов, представляет собой приятнейший беспорядок, побуждающий к созерцанию всеобщего Творца всех вещей. Пища обильная и питательная для вкуса и здоровья. Обхождение людей спокойное, приветливое и любезное, и все это таково, что можно было бы написать большую книгу о превосходных качествах Малаги, но в мои намерения не входит браться за это.
Я устроил то, ради чего прибыл в эту святую церковь, где можно найти много лиц для должностей епископов и аудиторов и для того, чтобы управлять миром; среди них я встретил одного моего друга, пользующегося доходами с церковного прихода, человека благородного происхождения с большими и превосходными способностями, вполне достойного уважения, который был раздражен тем, что его оскорбили во время его отсутствия люди, ни в каком отношении не могущие равняться с ним; ибо как зависть существует или вырастает только в душах, забывших о хорошем воспитании и о природных данных, точно так же нападают всегда на тех, кто ими обладает и блистает в деяниях науки и добродетели; ибо им кажется, что признать превосходство и преимущество за тем, кто ими обладает, – это значит потерять право на грубость, имеющееся у тех, кто вырос в подчинении, благодаря отсутствию хороших способностей и излишку злой воли. Он жаловался, что, когда он облагодетельствовал человека, который всегда видел мало добра или совсем не видел его, и когда он избавил его от того, от чего тот никогда не нашел бы ни способа, ни возможности избавиться, этот человек не только не благодарил его, но изыскивал способы, какими он мог бы очернить полученные благодеяния. Я видел, что мой друг принял решение изменить свое отношение и возможно чувствительнее отомстить ему; но я прервал его замечанием, что раскаянье в совершенных благодеяниях не должно найти места в благородных душах.
– Ведь причинять зло тому, – сказал я, – кому вы сделали добро, – это доказывает недостаток твердости и наличие непостоянства в силе духа. Мстить посредством трибуналов – это ужасная ошибка, потому что оскорбления никогда не позорят до тех пор, пока не дойдут до этого жалкого состояния; в особенности если вы мне говорите, что это человек, лишенный украшения хороших качеств, унаследованных или приобретенных, – какую же признательность будет он чувствовать к вам, когда он не благодарит Бога, что Тот привел его в такое состояние, какого он не заслуживал и не думал заслужить? И я спрашиваю вас, кто поступил дурно, он или вы?
– Конечно, он, – ответил он мне.
– Так пусть он и досадует, – сказал я, – что совершил такой дурной поступок, как неблагодарность; тогда как вам, не сделавшему ничего дурного, не о чем сожалеть, – вам только есть от чего быть очень довольным. И не желайте обесценить перед Богом доброе дело, какое вы сделали.
Он утешился так, что если до сих пор он был моим другом, то благодаря этому совету дружба наша возросла еще гораздо больше. И действительно, спокойствие духа не допускает случайных измен верности слову и намерений у тех, в ком плохо устанавливается мир и спокойствие души. Они должны избегать подобных столкновений всеми возможными способами; а если общение неизбежно, – как это бывает в городах, – то они должны ограничиваться в нем только теми случаями, когда нельзя этого избежать, всегда руководствуясь истиной и справедливостью таким образом, чтобы те, кто живет, боясь найти что-нибудь, на чем можно споткнуться, стыдились и смущались; и когда не случается так, как желательно и как было бы правильно, то, по крайней мере, тот, кто так поступал, останется вполне спокойным за свою совесть и будет избавлен от досады. Ибо человек стойкий и обладающий спокойствием духа должен бояться самого себя и остерегаться себя больше, чем врагов. Если его оскорбляют справедливо, то пусть он молчит ради самого себя и заглаживает свою вину; а если бы его стали злословить несправедливо, то пусть он утешается, видя себя свободным от того, в чем обвиняет его клевета. Таким образом, молчание во всех случаях является убежищем и защитой от злостных оскорблений.
Но, возвращаясь к началу, я сказал ему:
– Почему – как вы думаете? – обыкновенно говорят: никогда нет недостатка в Хиле, который бы меня преследовал, – почему не говорят дон Франсиско или дон Педро, а именно Хиль? Это потому, что преследователи всегда только люди низкие, как Хиль Мансано, Хиль Перес. И для должностей палача и комитра подыскивают именно людей бесчестных и низких, врагов милосердия, кровожадных зверей, не имеющих ни стыда, ни совести, готовых преследовать людей, которых видят возвышающимися в добродетельных поступках, как этот жалкий человек, на которого вы сетуете. Общение с такими не хорошо ни с какой стороны, потому что они неспособны творить добро и не могут перестать творить зло, и это можно предотвратить тем, чтобы не знаться с ними, чтобы они не могли причинять зла.
– Ведь он обыкновенно проходит мимо меня, – сказал он, – не снимая передо мной шляпы.
– Это, – сказал я, – вероятно, или по небрежности, или по невежливости. Если по невежливости, то пусть он сердится, как я уже сказал, на себя самого, потому что поступил дурно, но не сердитесь вы из-за проступков другого, который был невежливым и дурно воспитанным, ибо вам нет нужды беспокоиться, раз вы не виноваты; а если это делается по небрежности, это влечет за собой извинение, потому что тех, кто впадает в такую оплошность, мы не можем осуждать, если они идут задумавшись или будучи заняты соображениями о делах, – что может случиться по многим обстоятельствам, – и они невиновны потому, что мы не можем быть судьями и иметь уверенность и основание, чтобы обижаться или волноваться. И в отношении вежливости нам не из-за чего сердиться. Во-первых, потому, что невыполнение ее по отношению к нам происходит не по нашей вине. Во-вторых, потому, что кто дает, тот не дает больше того, что имеет, и если кто-нибудь не обладает вежливостью, то не важно, что он ее не оказал; и общее правило таково, что никаким образом мы не должны питать отвращение к тому, что происходит не по нашей вине; ибо невежливые находят свое возмездие около тех, кто их знает.