Что здесь могло случиться? - Орфей, не узнавая, внимательно огляделся. Вдруг в измятой траве что-то сверкнуло. Что-то похожее на потерянную женскую туфельку. Орфей сделал несколько шагов, поднял, с удивлением рассматривая находку.
Что это? - из-за плеча на цыпочках попыталась дотянуться и рассмотреть Эвридика.
Похоже на обувь,- пожал плечами Орфей.
Обувь? - удивилась Эвридика.
Эвридика тут же попыталась примерить туфельку на свою ножку.
Да это для гномов! Феи, лесные феи! - воскликнула Эвридика.
-- Теперь я знаю, кто учинил это безобразие! - радостно захлопал в ладони Орфей,- Видно, ночью тут неплохо повеселились лесные нимфы. А это,- встряхнул он туфелькой,- я слышал, что их одеяния мало похожи на людские. Но не будем мешкать, любимая, я тебе еще не показал того, что сегодня приснилось мне во сне. Это гимн.
Гимн? -удивилась Эвридика.- Но ты же обещал писать песни лишь мне, нашей любви!
Тебе понравится,- заторопился Орфей, видя как в глазах Эвридики вспыхивают обиженные огоньки.
Да, да, конечно,- попыталась скрыть Эвридика охватившее ее чувство ревности. Она и сама не знала, что с ней происходит, ведь всегда она первой убеждала Орфея, что талант, дарованный богами,- это сокровище, которое не может принадлежать одному человеку, и Орфей просто-таки обязан в своих песнях рассказывать не только о своей любви, ведь песни Орфея пришлые люди разносят далеко в чужеземные страны, и там тоже с восторгом внимают чудным мелодиям певца.
Да, это гимн. Я придумал его... Вернее,- поправился Орфей,- он сам как-то возник в моей голове. Мне осталось только переложить свой сон на музыку и придумать слова, которыми я смог бы выразить свои чувства.
Чувства? К кому? - тут же насторожилась жена.
Понимаешь, любимая, я доселе был, словно слепой. Жил, ел, пил, наслаждался любовными утехами. Но во сне ко мне явился некто, в ком я признал великого бога Зевса. И он приказал мне все свои силы и весь свой талант обратить во славу Греции, во славу моей земли.
Что-то мудрено ты говоришь,- нахмурилась Эвридика.- Греки, Греция, слава - в этих словах не вижу особого смысла. Какая мне разница где любить тебя? Разве ты относился бы ко мне иначе, будь я не гречанкой, а египтянкой, к примеру?
Эвридика, ты не о том,- попытался, путаясь в словах, объяснить Орфей.
Ну, ладно, покончим со спорами. Прошу тебя: играй же!
Орфей охотно снял с плеча кифару, прикрыл глаза, вспоминая пригрезившуюся мелодию. Эвридика брезгливо присела рядом.
Было такое чувство, словно это в ее доме до утра плясали гости, а теперь остался бесприютный и неприбранный стол, с опрокинутыми кубками, огрызками, разбросанными костями, словно в доме побывали буйные сотрапезники, а Эвридика любила чистоту. Она привстала и, стараясь не отвлекать мужа, чуть отошла. Но и здесь не покидало чувство захламленного дома.
Эвридика отошла подальше, углубилась в лес, время от времени прислушиваясь к звукам, доносившимся с поляны, и даже пение мужа сегодня не радовало ее. Что-то тревожное, смутное, беспокоило женщину.
А лес неприметно густел, колючие кусты неведомо откуда выросшие в светлой рощице за одну ночь, алчно цеплялись за края одежды, не пуская дальше. Но Эвридикой овладело то упрямство, одно из тех чувств, которое ты не в силах побороть. Ты разумом понимаешь нелепость своих поступков, но сердце, душа - они протестуют, словно какая-то злая сила подталкивает тебя, заставляя поступать вопреки логике.
Эвридика, спотыкаясь и оцарапываясь, продолжала углубляться в чащу. А лес становился темнее, пропала трава, сумрачная хвоя тянула к женщине свои лапы, и лишь редкие мхи на песчаннике - напоминание о том, что в природе существует еще что-то, помимо этой мрачной тишины, где сам воздух, казалось, сгустился, обволакивает плотным туманом, заставляя сердце биться чаще и перехватывая дыхание.
Где ты, Орфей? - закричала Эвридика, вдруг осознав, что давно не слышит мелодии мужа. Вначале ей показалось, что Орфей просто умолк, обиженный ее невниманием. Она пошла вроде и верно, даже узнала это поваленное дерево, через которое перебиралась в прошлый раз, но под ногами захлюпало.
Эвридика остановилась, раздумывая, не рано ли она позволила страху овладеть ею, ведь она отошла от поляны чуть-чуть, только лишь чтобы не видеть те проплешины и поникшие, переломанные стебельки хрупких цветов, еще вчера таких живых и прекрасных.
Эвридика решила выбираться сама, упрямо пробираясь сквозь лесные заросли. Лес просветлел, стал реже, Эвридика вздохнула с облегчением.
Ну, вот, хороша бы я была, если бы устроила крик на весь лес. Ах, спасите, помогите, заблудилась,- женщина облегченно засмеялась.
Меж деревьями, ясно различимая, вилась тропинка, а любая тропа ведет к человеческому жилищу, не так ли? Эвридика подобрала одежды и, кое-как приведя в порядок спутанные волосы, двинулась по лесной дорожке. День снова улыбался ей. Человеку надо не так уж много, чтобы после пережитой опасности чувствовать себя счастливым.
Она почти хохотала над происшествием.
То-то развеселится Орфей, узнав, в какую я попала переделку! - и Эвридика, со свойственной только ей любовью к фантазии, уже напридумывала тысячи подробностей ее лесного происшествия, как вдруг что-то холодное и скользкое коснулось ее ноги и тут же обвилось вокруг щиколотки.
Эвридика вскрикнула, в ужасе глядя на ярко раскрашенную гибкую ленту. То была одна из тех маленьких и юрких змеек, от укуса которых человек погибает мгновенно. Змея не торопилась. С плавной медлительностью, особой чертой всех ядовитых змей, пресмыкающееся осторожно сжимало кольца.
Она пробиралась все выше по ноге оцепеневшей женщины. Змея, они не охотятся днем, спала в той части леса, уютно устроившись меж древесных корней в теплой и душноватой ямке, когда шорох человеческих шагов и упавшая тень Эвридики ее разбудили.
В мире нет более разных существ, чем человек и змея. У них нет ни единой точки соприкосновения, способной хотя бы на время установить меж людьми и змеями перемирие.
Вот и сейчас, хотя добыча была явно не по зубам, змея, раскрутившись стальной пружиной, прыгнула на свою жертву. Эвридика не могла пошевелиться. Казалось, ее воля намертво парализована страхом. Женщина хотела закричать, но лишь сиплый хрип вырвался из сжатого спазмами горла. Но этого было достаточно, чтобы змея без колебаний впилась в нежную кожу и тут же скользнула прочь, оставив кровоточащую ранку там, где сомкнулись ядовитые челюсти.
Мир покачнулся перед глазами Эвридики. Еще несколько секунд она различала шероховатость стволов и зелень крон, потом земля перевернулась. Над Эвридикой торжествующе хохотало солнце, раскачиваясь в безоблачной синеве.
Они смеются. Они надо мной смеются,- была последняя судорожная мысль, и смерть похитила Эвридику.
Орфей не сразу заметил отсутствие жены, а когда опомнился, встревожиться не успел. Из лесной чащи хмурые и чем-то озабоченные навстречу Орфею двигались два лесоруба.
Вы не встретили в лесу мою жену, Эвридику? - на всякий случай спросил Орфей. Но он уже и сам понимал, что то мертвое тело, что бережно положили на траву лесорубы, то тело принадлежало Эвридике.
Я не верю! Этого не может быть...
Орфей в ужасе попятился, надеясь, что то лишь дурной сон, и стоит проснуться, как снова улыбнется утро и смеющаяся Эвридика помчится по росистому лугу, не очень-то увертываясь от жадных объятий мужа.
Но лесорубы молчали, и это было горше всего потому, что скажи они что, любое слово могло оказаться той тоненькой нитью, что разделяет бред и действительность. Орфей это очень хорошо знал, ведь слово, вплетенное в мелодию, было его верным оружием многие годы, и кому, как не Орфею, знать, сколь мало правды таится в словах.
Орфей опустился на колени, коснулся ладонью побледневшей щеки, все еще не доверяя собственным ощущениям, погладил волосы жены. Локоны, словно живые, тут же обвились вокруг пальцев.
Она умерла! - и столько тоски было в коротком всхлипе Орфея, что грубые лесорубы не могли сдержать скупых слез. Более Орфей ни о чем не спрашивал. Он поднял Эвридику, тело которой казалось на удивление легким, и, пошатываясь, как слепой, пошел в ту сторону, где был его дом, их с Эвридикой дом, только без Эври- дики.
Все остальное Орфей помнил смутно, словно напрочь отгороженное от внешнего мира туманной завесой. Он принимал соболезнования, выслушивал утешения друзей и приятелей, но это как сквозь сон. Машинально кивал головой.
А Орфей, видно, не очень страдает,- поговаривали люди, глядя на окаменевшее лицо певца.
Орфей, действительно, не очень страдал. В голове не укладывалось, что Эвридики больше нет. Это было бредом, это не могло быть правдой, но Орфей почему-то думал, что она, его возлюбленная Эвридика, до сих пор бродит в лесу. Пусть измученная, уставшая, похудевшая от долгих скитаний, но живая, а тело Эвридики и не могло иметь к ней никакого отношения. Его любимая была сама жизнь. Тело было мертво, и оно никак не могло принадлежать Эвридике.
После похорон Орфей вначале попытался зажить прежней жизнью. Только кифару в руки старался не брать, обходя инструмент стороной. Он пытался поддерживать тот порядок и ритм, что был заведен его женой. Но то тут, то там, натыкаясь на вещи, украшения, безделушки, принадлежавшие Эвридике, Орфей вдруг замирал, словно пораженный столбняком, и долго пытался вспомнить нечто, озирался, словно за плечом была его Эвридика.
Уйми свое горе,- осуждали друзья и приятели скорбь Орфея.- Что толку мертвой от печали живых? Видишь, даже лучшие подруги Эвридики утешились, даже ее родители снова занялись делами, как если бы дочь их по-прежнему была жива.
Но Орфей лишь отмалчивался, отворачиваясь от доброхотов.
И в одно раннее утро небрежно притворил дверь жилища и ушел, прихватив лишь дорожный плащ да кифару: единственное напоминание об утрате.
Опустел без Орфея город. Иссяк поток приезжавших послушать чудесного певца. Его жилище мрачнело, покрываясь трещинами и пылью. Ветер швырял в приоткрытую дверь пригоршни сора и листьев - нет Орфея.
А он в одиночестве бродил по окрестным горам, как будто вдали от людей находил мучительное успокоение: тут никто не мешал думать о погибшей. Тут не было сочувственных взглядов и снисходительного участия. Но мука по-прежнему испепеляла душу.
И тогда Орфей решился:
Раз смерть не приходит за мной, я сам отправлюсь на ее поиски.
И так велика была его мука, что скалы бы сжалились над несчастным.
Содрогнулась земля, осыпаясь окрошкой камней, и из недр почудился Орфею голос:
Ступай к пещере Тэнара, певец. Там отыщешь ты то, что ищешь.
Подумал Орфей, что призывает его царь Аид, повелитель мертвых, но лишь радость взыграла в его сердце, смерть казалась отрадой.
Человеческой муке всегда есть предел, заглянув за который, перед тобой откроется бездна. Плачь и кричи, рви зубами края рукава, но бессильно твое отчаяние. И тогда смерть - избавление. Смерть, как бы не судили старуху люди, всегда награда усталому путнику. Смерть не бывает ни страшной, ни мучительной. Это жизнь, остатки живительных соков в теле заставляют тебя страдать. А смерть - тот же сон, но без сновидений: ведь и сны - связующее звено с жизнью.
Орфей же жаждал покоя. Ни минуты не колеблясь, отправился певец в дикие горы, туда, где, по слухам, находилась дорога мертвых.
Но разве можно жить, коль душа умерла?
Трава, пригибаясь, указывала путь Орфею. Дикие звери меняли обычные тропы, чтобы не чинить препятствий. Звезды ярко сияли по ночам - даже тучи и облака сидели в воздушных замках, чтобы певец мог идти и ночью.
Места становились все безлюдней и глуше. Редкий лес сменился рыжей степью с выжженной солнцем травой. И лишь на горизонте тоненькой полосой чернели мертвые горы. Туда и лежал последний путь Орфея. И чем ближе к немым скалам, тем гуще и чернее падающие от гор тени.
Неведомым чувством Орфей угадал ту скалу, которую видеть живым не дано, а мертвые не возвращаются, чтобы поведать, так ли правы оставшиеся, утверждая, будто то и есть вход в царство Аида.
Орфей поправил на плече кифару и шагнул в темноту, ни разу не оглянувшись: там, за спиной, оставался мир, которому не было до певца дела. Тут, куда сбегал узенький черный ручеек, Орфея ждала награда.
Ручеек, чем глубже спускался Орфей, становился шире. Воды, вначале робкие, забурлили, разбрызгивая брызги. И там, куда падала капля на каменный свод подземелья, в скале вода прожигала дыры. Орфей угадал, что верен его путь, ибо лишь воды Стикса ядовиты и горьки.
Когда-то, когда на земле правили боги, а люди были скорее подобны животным, Стикс был всего-навсего мелкой речушкой с бегущей водой. Боги и богини плескались в светлых водах Стикса, ибо и сами были светлы, веселы и беззаботны. Но так продолжалось недолго, лишь до первой слезы, упавшей в шуструю речушку.
Кто знает, чье горе испоганило чистые воды? Обиженный ли ребенок разрыдался на заросшем травой берегу или то плакала девушка, брошенная любимым? Или мать оплакивала свое дитя, скрывшись от посторонних глаз на пустом берегу, или мужчина, чье сердце рвалось печалью, уронил горькую каплю?
Мы всегда беззаботны настолько, что, наткнувшись на чужое несчастье, способны растерянно опустить руки. Как тут поможешь? Тем более, чем утешит бегущая вода? И речушка замерла, задумавшись. Быстрые воды остановились, разлившись озером. Озеро зарастало, покрывалось тиной. Воды мутнели, пока не поглотила чужая слеза чистоту и свежесть реки.
Разгневались боги:
- Значит, доставлять нам удовольствие веселым журчанием Стикс отказался? Раз человеческое горе единой слезой остановило течение Стикса, то будет река навечно переполнена людскими слезами.
И повеление было исполнено. Уж давно лишь изредка светлые боги посещают землю, навечно поселившись на ясном Олимпе. Уж давно разучились люди искренно плакать и горевать об утрате, а Стикс, по-прежнему, повинуясь приказу, бурлит черным человеческим горем, прожигая черными водами камни.
Орфей спускался все ниже, пока река не свернула. За поворотом на большом валуне сидел мудрый старик, точно седой ворон, высматривающий добычу.
Что привело живого к старому Харону? - поднял крепкий еще старик кустистые брови.- Или ты, по примеру иных, ищешь острых ощущений на свою голову? Ступай же отсюда, пока просят добром.
Не для того я пришел,- взмолился Орфей, оробевший от суровой отповеди.
Зачем же, скажи на милость?
Я хочу смерти!
Стоило ли тогда идти так далеко: острый кинжал, яд, да простая веревка привели бы тебя к переправе через мертвую реку куда быстрее!-скупо усмехнулся Харон.
Он-то знал, что игра человека со смертью, эти вечные стенания и призывы древней старухи не более, чем бравада человека, который не в силах поверить, что он, как и прочие, смертен. И не в его власти преддворить своей волей час смерти.
Орфей задумался на минуту: боги наказывают за самоубийство. Но жизнь казалась певцу кошмаром.
И не успел Харон привстать с камня, как Орфей бросился в черную реку. Воды подхватили его и понесли, ударяя о камни. Тело певца крутилось на порогах реки. Намокшая одежда тянула ко дну. Но невидящей мукой сияли глаза Орфея: даже в свой последний миг он думал об Эвридике.
И тогда явился на берег Аид. Повелительным жестом приказал волне выбросить тело певца на прибрежный песок.
Зачем ты помешал мне умереть? - вскинулся Орфей, угрожая царю царства мертвых кулаками.
Еще не пришло твое время!-холодно отвечал Аид, пряча потрясение. Сам царь Аид обходил стороной реку горестей, но беда певца оказалась более жгучей, чем миллиарды пролитых людьми слез. Стикс, его воды, отравляющие дыхание живого даже ядовитыми испарениями, Орфею не причинили вреда.
И Аид проникся чужим страданием, молвив:
Я знаю твою печаль! И хоть не бывало еще на свете, чтобы мертвый вернулся к живым, тебе я отдам твою жену Эвридику! Но только условие: ты пойдешь первым, а жена твоя следом!
И тотчас на плечо Аида спустилась голубка с человеческой головкой и лицом Эвридики.
И увидев любимую, пусть в облике птицы, впервые воспрянул Орфей. Подобрал свою кифару и ударил по струнам. Заслушались воды Стикса. Слезы выступили на ресницах сурового Харона. Сам царь мертвых задумался, опустив разящий свой меч.
А Орфей самозабвенно пел о любви, о надежде, о счастье.
Да, ты - великий певец! - молвил Аид, когда Орфей кончил, опустив инструмент и протянув к голубке раскрытую ладонь.- Мне даже жаль тебя отпускать,- добавил Аид, размышляя, не поторопился ли он с обещанием.
Но слово было сказано, и Аид со вздохом указал на ведущую из подземного царства тропу:
Ступай же, певец! И не оглядывайся: ты и так увидел в моем царстве многое из того, что не положено знать живому!
Кто же оглядывается на предыдущую ночь, когда впереди брезжит день! - воскликнул Орфей.
И тогда Аид приказал тени прекрасной Эвридики следовать за мужем.
Иди, женщина! Ты так мало знаешь о жизни, но тебе выпало счастье быть любимой гением! Пусть же твоя красота вдохновит певца на новые, еще более прекрасные мелодии.
И Орфей, поклонившись, поправил на плече кифару, надеясь, что немало еще минет лет, пока он вновь увидит угрюмый берег.
И хотя путь наверх был крут и труден, Орфею казалось, что крылья растут у него за спиной. А душа пела:
Моя Эвридика!
Орфей и не приметил, как оказался у самого выхода из подземелий Аида. Впереди брезжил день, и любовь, и надежды.
А вместо голой пустыни простирались в облаке цветения сады. Пронизанные солнцем деревья тянули к небу трепетные ветви. Лазурь была светла и чиста.
Мир улыбался Орфею. И такой восторг овладел им, что не сумел певец сдержаться, остановился. Пальцы нежно коснулись струн кифары, пробежали, прислушиваясь к чуткому инструменту. Новая песнь, песнь жизни и вечной любви, вдруг пригрезилась Орфею. И, как в былые времена, зачарованный околдовавшей певца мелодией окликнул Орфей жену:
Послушай же, Эвридика!
И оглянулся, готовый запеть: блеск влюбленных глаз Эвридики, родное лицо, улыбка - все было знакомым до маленькой морщинки в уголке века, когда жена улыбалась.
И Орфей запел, вкладывая в слова и мелодию те безумные дни, когда Эвридики не было рядом. Плакал инструмент, повествуя об утраченной любимой и одиночестве живого, столкнувшегося со смертью.
Плакали скалы, истекая слезами подземных родников. Плакал Аид, знающий более, нежели смертные, о людях.
Рыдала земля, обливаясь дождями.
Лишь жена улыбалась.
Что ты наделал, певец? Во исполнение минутной прихоти ты нарушил запрет Аида! Но у таланта всегда оправдание: никогда, ни до этого мига, ни после, не звучал столь сладко голос Орфея.
А Орфей, забывшись, снова и снова разрушал тишину царства мертвых живою песней, рассказывая, какими судьбами и почему он явился перед Аидом.
И задумались горы о слабости человека, способного сломаться под бременем горя. Нахмурилось небо, набрякло свинцовыми облаками. И земля замерла.
Лишь по-прежнему заботой и нежностью светилось лицо Эвридики.
И запел Орфей финальную часть, но даже он был бессилен словами передать тот восторг и трепет, которые способен выразить лишь поцелуй.