– До сих пор, господин, мое жилище было в горах, и я не обращал внимания ни на снег, ни на мороз. Но теперь я состарился и не могу выносить столь сильной стужи. Прошу тебя, позволь мне войти и погреться у очага твоего дома. Так я переживу эту горькую ночь.
Когда монах услышал, до какого беспомощного состояния дошло животное, он преисполнился жалости и отвечал:
– Какие пустяки! Входи и грейся сколько хочешь!
Барсук, довольный таким хорошим приемом, вошел в хижину и, усевшись у очага, стал греться, а монах с новым усердием принялся читать молитвы и звенеть колокольчиком перед образом Будды, глядя прямо перед собой.
Два часа спустя барсук откланялся с множеством благодарностей и ушел. И с того времени он стал каждую ночь приходить в хижину. Поскольку барсук обычно собирал и приносил с собой сухие ветки и опавшую листву с гор для растопки очага, монах в конце концов очень подружился с ним и привык к его соседству. Поэтому, если случалось, что наступала ночь, а барсук не приходил, монах скучал без него и беспокоился, почему зверь не появился. Когда зима закончилась и в конце второй луны наступила весна, барсук прекратил свои визиты, и больше монах его не видел. Но по возвращении зимы барсук возобновил свою старую привычку приходить в лачугу. Так прошло десять лет, и однажды барсук сказал монаху:
– По доброте твоей на протяжении всех этих лет у меня была возможность проводить зимние ночи в тепле и уюте. Твои благодеяния таковы, что за всю свою жизнь и даже после смерти я должен их помнить. Что я могу сделать, чтобы отплатить за них? Если есть что-то, чего ты желаешь, прошу, скажи мне.
Монах, улыбаясь его речам, отвечал:
– У меня нет ни земных страстей, ни желаний. Я рад слышать о твоих добрых намерениях, но мне нечего у тебя просить. Ты не должен волноваться на мой счет. Пока я жив, всегда буду тебе рад.
Услышав ответ, барсук не мог скрыть своего восхищения глубиной щедрости старика. Но, будучи столь благодарным, он почувствовал досаду оттого, что не может отплатить за это. Так как этот разговор часто возобновлялся между ними, монах, в конце концов тронутый величием барсучьего сердца, сказал:
– С тех пор как я побрил голову, отрекся от мира и от казался от удовольствий этой жизни, у меня нет неудовлетворенных желаний, однако хотелось бы мне иметь три рё золотом. Еду и одежду я получаю по милости деревенских жителей, поэтому не обращаю внимания на подобные вещи. Если завтра мне суждено умереть и достичь своего стремления переродиться в следующем мире, те же люди пообещали похоронить мое тело. Таким образом, хотя у меня и нет других причин желать денег, все-таки если бы у меня было три рё, я отдал бы их в какой-нибудь священный храм, чтобы за меня помолились и устроили богослужение, с помощью чего смог бы обрести спасение. Однако я не хочу этих денег, если они получены жестокостью или незаконным путем, я только думаю, что могло бы случиться, если бы они у меня были.
Итак, поскольку ты выразил такие добрые чувства по отношению ко мне, я поведал тебе о том, что у меня на уме.
Когда монах закончил свою речь, барсук замотал головой с выражением недоумения и тревоги, так что старик пожалел о том, что выказал желание, которое озадачило зверя, и попытался взять назад свои слова.
– Посмертные почести в конце концов – это желания обычных людей, я же монах и не должен лелеять подобных мыслей или хотеть денег, поэтому прошу, не обращай внимания на то, что я сказал.
И барсук в притворном согласии с тем, в чем монах пытался убедить его, возвратился в горы, как обычно.
С того времени барсук больше не приходил в хижину. Монах счел это очень странным. Возможно, барсук не появляется потому, что не хочет приходить без денег, либо же он убит при попытке украсть их, и монах стал винить себя за то, что добавил себе ни за что ни про что еще грехов, раскаявшись, когда было уже слишком поздно. Он проводил время, молясь за барсука и повторяя молитву одну за другой.
Прошло три года. Однажды ночью старик услышал за дверью голос, зовущий:
– Ваша честь! Ваша честь!
Так как голос был похож на голос барсука, монах вскочил и побежал открывать дверь. И перед ним конечно же был барсук. Монах радостно воскликнул:
– Так ты жив и здоров! Почему же ты так долго не приходил сюда? Я с нетерпением ждал тебя все это долгое время.
Барсук вошел в хижину и заговорил:
– Если деньги, которые ты попросил, предназначались бы для незаконных целей, я легко мог бы добыть столько, сколько ты и пожелать не мог бы, но, когда я услышал, что они предназначаются для храма, для молений за твою душу, я подумал, что, если украл бы спрятанное сокровище какого-то человека, ты не смог бы использовать для святой цели деньги, которые получены за счет горя другого человека. Поэтому я отправился на остров Садо и, собирая песок и землю, которые были выброшены рудокопами как негодные, переплавлял их на костре заново, и за этой работой провел дни и луны.
Когда барсук закончил свой рассказ, монах посмотрел на деньги, которые барсук протянул ему. И конечно же увидел, что монеты были новыми, чистыми и блестящими. Поэтому он взял деньги со всем почтением, подняв их на уровень головы.
– Значит, ты так усердно и тяжело трудился из-за моих глупых слов? Исполнилось мое заветное желание, и я очень благодарен.
Когда монах благодарил барсука со всеми вежливыми церемониями, животное сказало:
– Сделав это, я только исполнил собственное желание. Однако, надеюсь, что ты расскажешь об этом людям.
– Действительно, – отвечал монах, – я не могу не рассказать эту историю. Ведь, если я буду хранить деньги в своей бедной лачуге, их украдут воры. Я должен либо отдать их кому-то на хранение, либо сразу же пожертвовать в храм. И когда я это сделаю, люди увидят бедного старика монаха с суммой денег, совершенно неподобающей его положению. Они сочтут это очень подозрительным, и мне придется рассказать о том, как я получил деньги, но, поскольку я скажу, что барсук, который дал их мне, перестал приходить ко мне в хижину, тебе не нужно опасаться засады. Можешь приходить, как прежде, и спасаться от холода.
В ответ барсук согласно кивнул, и, пока старый монах был жив, он приходил и проводил с ним зимние ночи.
Из этого рассказа понятно, что даже животные испытывают чувство благодарности. В этом отношении собаки превосходят всех остальных животных. Разве рассказ о собаке Тоторибэ Ёродзу не вошел в анналы Японии? Я слышал, что множество подобных рассказов были собраны и изданы в книге, которую, правда, сам не видел, но, поскольку факты, которые я записал, относятся не к собаке, а к барсуку, они кажутся мне довольно странными.
КАДЗУТОЁ И БАРСУК
В давние времена жил-был предок князя Тоса по имени Яманути Кадзутоё. В возрасте четырнадцати лет этот князь, как ни странно, очень любил рыбалку и часто ходил к реке за добычей. Так случилось, что однажды он отправился туда лишь с одним слугой. Клев был хороший, улов большой, но внезапно полил сильный дождь. У князя не было с собой плаща, и, оказавшись в затруднительном положении, он был вынужден искать убежища под ивой, пока небо не прояснится, но никаких признаков того, что ливень быстро закончится, не было. И Кадзутоё, обращаясь к слуге, сказал:
– Этот ливень вряд ли скоро прекратится, поэтому нам лучше поспешить домой.
Вечерело, и, пока они устало плелись домой, их настигла темная ночь. Путь их лежал вдоль берега реки, где они обнаружили девушку лет шестнадцати, которая горько плакала. Удивленные, они принялись ее разглядывать. Оказалось, что девушка чрезвычайно миловидна. Пока Кадзутоё стоял и раздумывал, что это за странное предзнаменование, его слуга, очарованный прелестями девушки, подошел к ней и спросил:
– Сестричка, скажи нам, чья ты дочь. Как получилось, что ты оказалась здесь ночью одна, да еще в такую непогоду. Определенно это странно.
– Господин, – отвечала девушка, подняв полные слез глаза, – я дочь человека, который живет в призамковом городе. Моя мать умерла, когда мне было семь лет, и отец теперь женился на сварливой женщине, которая ненавидит меня. Опечаленный этим, отец уехал по делам и оставил меня со злой мачехой одну. Сегодня вечером она оплевала меня и била до тех пор, пока не кончилось мое терпение. Я была на пути к своей тетушке, которая живет вон в той деревне, когда начался ливень. Я хотела переждать дождь, но у меня начались желудочные спазмы и не было сил даже шагу ступить от боли. Тут-то мне и посчастливилось повстречаться с вами. Видимо, Небо услышало мои мольбы о помощи.
Пока она так говорила, слуга влюбился в ее несравненную красоту, а его господин Кадзутоё, который с самого начала не проронил ни слова и стоял, погруженный в размышления, незамедлительно вытащил свой меч и отрубил ей голову. Ошеломленный слуга вскричал:
– О, мой юный господин, что вы наделали! Убийство девушки навлечет на нас неприятности. Наверняка это дело так не оставят!
– Ты ничего не понимаешь, – отвечал Кадзутоё, – но не говори никому об этом. Это все, о чем я тебя прошу.
Они пошли домой в полном молчании.
Так как Кадзутоё очень устал, он отправился спать, и чувство вины не омрачало его сон, так как он был храбрым и бесстрашным. Но его слуга, обеспокоенный содеянным, отправился к родителям своего господина и сказал:
– Сегодня я имел честь сопровождать моего юного господина на рыбалку, и нас прогнал домой дождь. Когда мы возвращались по берегу реки, встретили девушку, у которой были желудочные колики. А мой юный господин тут же отрубил ей голову. И хотя он просил меня никому не рассказывать, я не могу это скрывать от моего господина и госпожи.
Родители Кадзутоё были горько изумлены. Скорбя о жестоком поступке своего сына, они отправились в его комнату и разбудили его. Его отец воскликнул в слезах:
– О, подлый головорез! Как ты посмел убить дочь другого человека безо всякой на то причины? Такое неописуемое злодейство недостойно сына самурая. Знай, что долг каждого самурая – нести стражу и защищать свое княжество, защищать людей. Ведь меч и кинжал даются людям, чтобы они могли убивать мятежников и преданно служить своему господину, а не для того, чтобы они совершали грехи и убивали дочерей невинных людей. Лишь тот, у кого не хватает мозгов понять это, повторит эту ошибку и опозорит свой род. Как бы мне ни было тяжело, но я вынужден лишить тебя жизни, которую сам дал, ибо не могу пережить бесчестье, которое ты навлек на наш дом. Итак, готовься встретить свою судьбу!
С этими словами он вытащил меч, но Кадзутоё, нисколько не испугавшись, сказал отцу:
– Ваш гнев, мой господин, справедлив, но, как вы помните, я изучал классику и понимаю, что хорошо, а что дурно. И будьте уверены, я никогда не убил бы человека без веской на то причины. Девушка, которую я убил, определенно была не человеческим существом, а каким-то оборотнем, злым духом. Будучи в этом непоколебимо уверен, я ее убил. Умоляю завтра послать слуг на поиски тела, и, если оно действительно будет человеческим, я больше не доставлю вам неприятностей, а сам вспорю себе живот.
После таких слов отец положил меч в ножны и стал ждать рассвета. Когда пришло утро, старый князь в печали и огорчении попросил своих слуг отвести его к берегу, и там они увидели огромного барсука с отрубленной головой, лежащего у дороги. Князь преисполнился удивления от проницательности своего сына. Но слуга так и не понял, как это получилось, и его не оставляли сомнения. Однако князь возвратился домой и, послав за сыном, сказал ему:
– Это очень странно, что создание, которое твоему слуге показалось девушкой, виделось тебе барсуком.
– Удивление моего господина справедливо, – отвечал, улыбаясь, Кадзутоё. – Она и мне показалась девушкой. Но юная девушка одна ночью, вдали от человеческого жилья?.. Еще удивительнее была ее потрясающая красота, но страннее всего показалось мне то, что, хотя дождь лил как из ведра, ее одежда нисколько не промокла. А когда мой слуга спросил, как долго она здесь находится, девушка ответила, что у нее случились желудочные колики и она некоторое время провела на берегу, испытывая боль. Поэтому у меня не осталось сомнений в том, что она – злой дух, и я убил ее.
– Но почему вам предстал оборотень?
– Барсук, очевидно, подумал, что если сможет околдовать нас, явившись нам красивой девушкой, то поживится рыбой, которую нес мой слуга. Но он упустил из виду, что в дождь одежда не может оставаться сухой. Поэтому я вычислил обман и убил оборотня.
Когда старый князь услышал такие слова своего сына, он преисполнился восхищения от прозорливости юноши. Поэтому, сочтя, что Кадзутоё продемонстрировал достоверное доказательство мудрости и благоразумия, решил отречься, а Кадзутоё был провозглашен князем Тоса вместо него.
ЯПОНСКИЕ ПРОПОВЕДИ
"Проповеди читаются здесь на 8-й, 18-й и 28-й день каждой луны" – таков был смысл плаката, который, по обыкновению, ежедневно соблазнял меня, когда я проходил мимо храма Тёдзодзи. Удостоверившись, что ни священнослужитель, ни его паства не будут против моего присутствия на этих проповедях, я условился посетить службу вместе с двумя моими приятелями, художниками и секретарем, чтобы он делал записи.
Нас проводили в помещение, примыкающее к небольшой молельне и выходящее в разбитый со вкусом сад, изобилующий каменными фонарями и карликовыми деревьями. В той части помещения, которая предназначалась для священнослужителя, стоял высокий стол, покрытый белым и алым шелками, богато расшитыми цветами и арабесками, а на нем – колокол, поднос со свитками священных книг и небольшая курительница благовоний древнего китайского фарфора. Перед столом находился подвешенный барабан, а позади него стояло одно из тех высоких неподъемных кресел, которые украшают каждый буддийский храм. В одном углу места, предназначенного для верующих, находился низкий столик для письма, за которым сидел на корточках мирской чиновник, вооруженный очками в огромной роговой оправе, через которые он, подобно гоблину, взирал на людей, по мере того как они подходили, чтобы записать имена и количество их приношений храму. Последние были мелочами, поскольку паства казалась довольно бедной. Она в основном состояла из старух, монахов с выбритыми до блеска макушками и гротескными лицами, из немногочисленных мелких торговцев и полудюжины детишек, совершенных во всех отношениях образцов этикета и благочестия. Там была одна дама, которая, казалось, занимала положение более высокое, чем остальные. Она была красиво одета, и ее сопровождала служанка. Дама вошла с характерным тихим шуршанием одежд и показала некоторое кокетство и очень хорошенькую босую ножку, когда занимала свое место, и, достав щегольскую маленькую курительную трубку и кисет для табака, закурила. Пепельницы в виде коробок и плевательницы, я должен отметить, щедро раздавались всем. Поэтому те полчаса, что оставались до начала проповеди, были проведены довольно приятно. Тем временем в главном зале храма проводилось богослужение, и монотонное гнусавое жужжание обычной молитвы, произносимой нараспев, слабо слышалось вдалеке. Как только богослужение закончилось, мирской чиновник уселся у подвешенного барабана и под его аккомпанемент принялся произносить нараспев молитву: "Наму Мёхо Рэнгэ Кё" (Слава сутре о Цветке Лотоса Чудесной Дхармы), паства истово вторила ему. Эти слова, повторяемые снова и снова, являются отличительной молитвой буддийской секты Нитирэн, которой и посвящен храм Тёдзодзи. Это уподобление санскриту и по-японски не имеет смысла, да и верующие, повторяющие их, вряд ли знают точно, что они означают.
Вскоре торжественно появился проповедник в пышном красно-белом одеянии, сопровождаемый прислужником, несшим священную книгу под названием "Хокхэ" (на которой и основана была секта Нитирэн) на подносе, покрытым алой с золотом парчой. Поклонившись священному образу, который висел над токономой (часть японской комнаты, пол которой на несколько дюймов возвышается над остальным полом в помещении и которое считается почетным местом), священнослужитель сел за стол и расправил свою сутану. Затем, "завязав мускулы лица в узел", изображающий крайнее отрешение от всего, он трижды ударил в колокол на столе, возжег немного благовоний и прочитал отрывок из священной книги, которую почтительно поднял над головой. Паства хором присоединилась к нему, благоговейно, но без понимания; ведь Слово, написанное на древнекитайском, столь же невразумительно для обыкновенного верующего японца, как и литургии на латыни для нормандской крестьянки в высоком чепце. Пока его паства заворачивала медные гроши в бумагу и бросала монетки перед столом в качестве подношений, священнослужитель продекламировал отрывок в одиночестве, а мирской чиновник непочтительно вступал в громкий спор то с одним, то с другим из верующих относительно той или иной платы. Предваряющие церемонии закончились, и маленький мальчик с выбритой головой внес пиалу с чаем, которая потом трижды наполнялась, чтобы священнослужитель мог освежиться; и он, "развязав узел" на своем лице, широко ухмыльнулся, прочистил горло, проглотил свой чай и просиял от радости, превратившись в самого румяного священника, который когда-либо носил сутану или рясу. Его речь, которую он произносил в самой фамильярной и непринужденной манере, представляла собой импровизированный трактат по определенным отрывкам из священных книг. Когда только он замолкал или делал ударение на чем-то, паства разражалась криками "Наммиё!" – искаженный вариант первых трех слов упомянутой выше молитвы, к которым они всегда прибегали, чтобы принять выражение лица или интонацию, созвучную с тем, что имел в виду священнослужитель.