Конрад. Когда подумаешь о том, какова сила убеждения, невольно соглашаешься с тобою. Если бы мы желали вконец опорочить вора или убийцу, разве недостаточно было бы обрезать ему сорочку выше ягодиц, непоказанное место укутать волчьим мехом, чтобы оно бесстыдно торчало и выпирало, на ноги обуть разноцветные башмаки, платье на боках и от локтя до кисти издырявить наподобие сети, плечи и грудь оголить вовсе, бороду где обрить, где не касаться бритвою, где взлохматить, волосы остричь, на голову нахлобучить шапку, всю изрезанную и с громадным пучком перьев, - и в таком виде вывести на люди? Разве это опозорило бы негодяя не больше, чем шутовской колпак с длинными ушами и бубенчиками? А между тем военные щеголяют в таком уборе по доброму своему желанию и очень собою довольны. И еще находятся люди, которым это кажется красивым, хотя ничего безумнее и быть не может!
Хозяин. Мало того: нет недостатка в почтенных горожанах, которые подражают воякам, как только могут.
Конрад. А ведь если б кто надумал подражать наряду индейцев, которые одеваются в перья, даже малые дети решили бы, что он спятил. Как по-твоему?
Хозяин. Нечего и сомневаться.
Конрад. А ведь в этом безумия куда меньше! Итак, ежели бесспорно, что нет такой нелепости, которой привычка не сообщала бы чего-то привлекательного, то, с другой стороны, нельзя отрицать, что платью бывает свойственно некое приличие, которое всегда остается приличием в глазах людей здравых и рассудительных, или же, напротив, неприличие, которое должно казаться неприличием всякому разумному человеку. Кто удержится от смеха, видя, как женщина с трудом тянет за собою длинный край платья, измеряя благородство происхождения протяженностью этого хвоста? И, однако, иные кардиналы не стыдятся ей подражать, только место платья занимает кардинальский паллий. Но привычка - жестокий тиран: то, что однажды усвоено, изменить никто не волен.
Хозяин. О привычке - будет. Скажи лучше, как, по-твоему, правильнее - чтоб монахи не отличались одеждою от остальных людей или чтобы отличались?
Конрад. Мое мнение такое, что и честнее, и более по-христиански ни о ком не судить по платью, если только оно пристойно и прилично.
Хозяин. Почему бы вам тогда не разделаться с вашими капюшонами?
Конрад. Почему апостолы не сразу принялись есть всякую пищу без разбора?
Хозяин. Не знаю. Скажи сам.
Конрад. Неодолимость привычки мешала. То, что проникло глубоко в души, прочно укоренилось благодаря долгому применению и словно бы вошло в самое природу человека, не может быть вдруг отменено без большой опасности для общего спокойствия; это надо устранять постепенно, как испанец выдергивал волоски из конского хвоста.
Хозяин. Я бы слова не сказал, если бы у всех монахов наряд был одинаковый. Но кто смолчит, видя такую пестроту?
Конрад. Это зло породил обычай, который чего только с собою не приносит! Бенедикт не придумывал новой одежды - он со своими учениками одевался так же, как тогдашние простые миряне. И Франциск ничего нового не изобрел: это платье принадлежало беднякам и крестьянам. Но потомки, кое-что прибавив, обратили разумное установление в предрассудок. Разве мы и теперь не видим, как иные старухи упорно цепляются за наряды своего века, которые отличны от нынешних нарядов сильнее, чем мое платье от твоего?
Хозяин. Да, видим.
Конрад. Стало быть, глядя на мою одежду, ты глядишь на остатки минувшего века.
Хозяин. И никакой иной святости в ней, стало быть, нет?
Конрад. Совершенно никакой.
Хозяин. А кой-кто хвастается, что этот убор вам указан свыше, святою Девой Марией.
Конрад. Вздор, пустое.
Хозяин. Есть больные, которые убеждены, что им не поправиться, если на них не наденут доминиканскую рясу. А другие в гроб не желают ложиться иначе, чем в наряде францисканца.
Конрад. Кто внушает такие мнения - либо корыстные обманщики, либо дураки, а кто усвоил их - те суеверы. Бог и под францисканским платьем различит проходимца не хуже, чем в военном доспехе.
Хозяин. Но в птичьем царстве не столько разных оперений, сколько у вас разных уборов!
Конрад. Разве это не прекрасно - подражать природе? А еще прекраснее - ее превзойти.
Хозяин. Желаю вам превзойти природу и разнообразием клювов тоже.
Конрад. Если ты выслушаешь меня спокойно, я попробую защитить и несходство одежд. По-иному одевается испанец, по-иному итальянец, по-иному француз, по-иному немец, по-иному грек, по-иному турок, по-иному сарацин. С этим ты согласен?
Хозяин. Вполне.
Конрад. Да и в одном краю какое разнообразие одежд, даже среди людей одного пола, возраста и сословия! Иной наряд у венецианца, иной у флорентинца, иной у римлянина - а ведь всё в пределах той же Италии!
Хозяин. Ты прав.
Конрад. Отсюда ж несходство и у нас. Доминик перенял покрой платья у честных земледельцев той части Испании, где жил он; Бенедикт - у крестьян той части Италии, где жил он; Франциск - у земледельцев другой части страны; прочие - точно так же.
Хозяин. Выходит, как я посмотрю, вы нисколько не святее нас, ежели только не живете более свято.
Конрад. Наоборот - хуже вас, потому что, живя нечестиво, тяжелее вашего вредим простым душам.
Хозяин. Значит, и для нас не все потеряно, хоть нет у нас ни святого покровителя, ни особого платья, ни устава, ни обетов?
Конрад. Есть, добрый человек, есть! - только исполняй получше! Спроси у крестного отца с матерью, какой обет ты давал, принимая крещение, в какое платье облекся? К чему тебе человеческие уставы, когда ты исповедал устав евангельский? К чему покровитель из людей, когда покровитель твой - Иисус Христос? А когда ты женился, разве ты ничего не обещал? Подумай, в каком ты долгу перед супругою, перед детьми, перед семьею, - и ты поймешь, что на тебе лежит бремя более тяжкое, чем если бы ты дал обет хранить верность уставу святого Франциска.
Хозяин. А ты веришь, что хоть один трактирщик взойдет на небеса?
Конрад. Отчего же нет?
Хозяин. Но в моем доме и случается и говорится много такого, что с Евангелием никак не согласно.
Конрад. Что именно?
Хозяин. Кто пьет до одури, кто сквернословит, одни ссорятся, другие бранятся; коротко сказать - чистого едва ли что найдется.
Конрад. Этому надо препятствовать, насколько можешь, а если не можешь - хотя бы самому не сеять и не растить зла ради прибыли.
Хозяин. Иногда я бываю не совсем честен - мошенничаю с вином.
Конрад. Как это?
Хозяин. Примечу, что гости не в меру разгорячились, - вот и лью щедрой рукою воду.
Конрад. Этот грех легче, чем если бы ты продавал вино, отравленное вредными снадобьями.
Хозяин. Скажи мне честно, сколько дней вы уже в пути?
Конрад. Почти месяц.
Хозяин. Кто же об вас заботится?
Конрад. Разве мало заботы у тех, у кого есть жена, дети, отец с матерью, родичи?
Хозяин. Достаточно.
Конрад. Между тем у тебя лишь одна жена, у нас - сто, у тебя лишь один дом, у нас - сто, у тебя лишь несколько детей, у нас - без счета, у тебя лишь несколько родичей, у нас - без конца.
Хозяин. Как так?
Конрад. Родство по духу шире, нежели по плоти. И как нам пообещал Христос, так оно и сбывается.
Хозяин. Какой замечательный гость у меня оказался! Провалиться мне на этом месте, ежели беседовать с тобою не лучше, чем бражничать с моим пастырем! Пожалуйста, скажи завтра что-нибудь нашим прихожанам. А если еще случится идти этой дорогою, знай, что здесь тебе всегда готов приют.
Конрад. А что, если другие пойдут?
Хозяин. Милости просим - лишь бы схожи были с тобою.
Конрад. Будут лучше, я надеюсь.
Хозяин. Но среди такого множества худых как мне различить добрых?
Конрад. Я скажу в двух словах, но только на ухо.
Хозяин. Скажи.
Конрад (шепчет).
Хозяин. Запомню и исполню.
Заклинание беса, или Привидение
Томас. Ансельм
Томас. Что за радость у тебя случилась, отчего ты смеешься с таким удовольствием, будто сокровище нашел?
Ансельм. Ты почти угадал.
Томас. И ты не поделишься с другом, что бы там именно ни случилось?
Ансельм. Наоборот, уже давно ищу, кому бы я мог излить свою радость.
Томас. Так изливай!
Ансельм. Я услыхал прелестную историю, которую счел бы вымыслом из комедии, если бы и место, и действующие лица, и все прочее не было мне знакомо так же близко, как ты.
Томас. Ну-ну! Не томи - рассказывай!
Ансельм. Ты знаешь Пола, зятя Фавна?
Томас. Конечно.
Ансельм. Он и сочинил и сыграл эту комедию.
Томас. Охотно верю: он может сыграть любую комедию, даже без маски.
Ансельм. Твоя правда. И, наверно, знаешь его поместье неподалеку от Лондона?
Томас. Еще бы! Не однажды пили там и угощались.
Ансельм. Стало быть, ты помнишь и дорогу, обсаженную по обеим сторонам деревьями, на равном друг от друга расстоянии?
Томас. Слева от дома, примерно в двух выстрелах из арбалета.
Ансельм. Точно. Вдоль дороги тянется сухая канава, густо заросшая шиповником и ежевикой, через нее переброшен мостик, а за мостиком - открытое поле.
Томас. Помню.
Ансельм. Между тамошними крестьянами уже довольно давно ходила молва, будто подле этого мостика видели привидение и слышали жалостные стоны и вопли; толковали, что это не иначе, как грешная душа, терзаемая жестокими муками.
Томас. Кто ж распускал эти слухи?
Ансельм. Кто, как не Пол! Он загодя готовил пролог для своей комедии.
Томас. Что ему в голову взбрело - зачем он это придумал?
Ансельм. Не знаю, такой уж нрав у этого человека: любит с помощью подобных проделок потешаться над людской глупостью. Расскажу тебе, что он устроил недавно. Мы вместе ехали в Ричмонд; было нас несколько попутчиков, и среди них люди вполне рассудительные. Погода стояла на диво ясная, на небе - ни облачка. Вдруг Пол задирает голову кверху, размашисто крестится и говорит самому себе, словно бы в изумлении и замешательстве: "Боже бессмертный! Что я вижу!" Те, кто скакал рядом, спрашивают, что такое он увидал, а он снова осеняет себя крестным знамением и снова: "Боже милосердный, отврати от нас злое знамение!" Спутники настаивают, сгорая от любопытства, и тогда он, вперив в небо очи и указывая пальцем, восклицает: "Неужели вы не видите громадного дракона с огненными рогами, хвост завился кольцом?!" Все отвечали, что не видят, он велел глядеть пристальнее и еще раз указал место на небе, и наконец, кто-то один, не желая прослыть слепцом, подтвердил: да, дескать, вижу и я. Его примеру последовал другой, третий - каждому было стыдно не видеть того, что так и бросается в глаза. Не прошло и трех дней, как всю Англию облетел слух о чуде. А сколько еще прибавила к этой басне народная молва! Не встретилось недостатка и в толкователях, которые важно рассуждали, что бы могло означать такое знамение. А сочинитель комедии получал немалое наслаждение от всеобщей глупости.
Томас. Узнаю его нрав. Но вернись к привидению.
Ансельм. Случилось очень кстати, что к Полу завернул некий Фавн, священник, и из числа тех, которым мало прозываться латинским словом "уставные", но непременно надо прибавить то же прозвание по-гречески. У него был приход где-то по соседству, и он считал себя изрядным знатоком во всяческих делах, особенно же в священных.
Томас. Понимаю: актер сыскался!
Ансельм. За обедом говорили насчет слухов о привидении. Когда Пол почуял, что Фавн не только о них знает, но и верит им, он принялся уговаривать ученого и благочестивого мужа, дабы тот поспешил на помощь жалкой, но тяжко страдающей душе. "А если ты в чем сомневаешься, - прибавил он, - исследуй сам: погуляй в десятом часу возле мостика - и услышишь вопли. Да, и возьми кого-либо с собою: вдвоем уже никак не ошибетесь".
Томас. И что же?
Ансельм. После обеда Пол, по своему обыкновению, отправился на охоту. Фавн, прогуливаясь в сумерках, когда разглядеть что бы то ни было отчетливо уже никто не мог, услыхал наконец жалобные стоны, которые с поразительным мастерством издавал Пол, спрятавшийся в терновнике: он кричал в пустой глиняный горшок, и голос, отраженный пустотою, звучал особенно мрачно.
Томас. Комедия, как я посмотрю, почище Менандровой "Фазмы".
Ансельм. Погоди, то ли ты еще скажешь, когда узнаешь все до конца! Фавн вернулся домой, сгорая от нетерпения поведать о том, чему был свидетелем; Пол его опередил: он возвратился другою, кратчайшею дорогою. Тут Фавн рассказывает Полу, что произошло, да еще и от себя обильно присочиняет - чтобы было поудивительнее.
Томас. И Пол сумел удержаться от смеха?
Ансельм. Кто? Пол? Он своему лицу полный хозяин. Подвоха никто бы не почуял. В конце концов Фавн, уступая неотступным просьбам Пола, берется изгнать беса. Всю ночь он проводит без сна, раздумывая, как приняться за дело самым безопасным образом: он отчаянно боялся за собственную душу. Итак, сперва припомнил он наиболее испытанные и проверенные заклинания, к ним присовокупил несколько новых - внутренностями святой Девы Марии, костями святой Веренфриды. Потом выбрали место в поле, рядом с кустарником, где слышался голос, очертили широкий круг, внутри него начертили частые кресты и иные знаки, и всё - в сопровождении торжественных возгласов. Приготовили громадную чашу со святой водою. Фавн облачился в так называемую священную столу, навесив на нее начало Евангелия от Иоанна. В шкатулке у него была восковая облатка - из тех, что ежегодно освящает папа римский: "Агнец божий" - так зовут их в просторечье. Этим оружием защищались от злых демонов в старину, когда еще не появился грозный для них францисканский капюшон. Все было запасено на тот случай, чтобы дух, если он окажется духом тьмы, не напал на заклинателя. И тем не менее Фавн не отваживался вступить в круг один: было решено призвать на помощь второго священника. Тогда Пол, опасаясь, как бы помощник не оказался слишком проницателен и тайна комедии не обнаружилась, присоединяет к Фавну настоятеля соседней церкви, открыв ему предварительно свой замысел. Этого требовал ход представления, а новый актер был совсем не прочь принять участие в игре. На другой день около десятого часа, исполнив с надлежащею торжественностью все, что требовалось исполнить наперед, Фавн с цомощником входят в круг. Фавн приступает к заклинанию. Тем временем Пол, под покровом темноты, пробирается в ближайшее поместье и приводит оттуда еще одно действующее лицо: без многих актеров обойтись было нельзя.
Томас. И что они делают?
Ансельм. Садятся на вороных коней и везут с собою светильник, прикрывши пламя. Подскакав почти вплотную, они сорвали покров, рассчитывая, что огонь напугает Фавна и выгонит его из круга.
Томас. Сколько трудов ради обмана!
Ансельм. Такой уж он человек, этот Пол. Впрочем, дело едва не приняло оборот весьма плачевный для самих шутников.
Томас. Как так?
Ансельм. Внезапно сверкнувшее пламя до смерти перепугало лошадей, они понесли и чуть было не сбросили своих седоков.
Вот тебе первое действие комедии.
Когда все вернулись, Пол, словно ни о чем не зная, спрашивает, как все происходило. Тут Фавн рассказывает, что видел двух гнуснейших бесов на черных огнедышащих конях с огненными очами; они пытались переступить заветную черту, но слова молитвы отогнали их и отправили к нечистому! Это прибавило духу Фавну, и назавтра, после новых и самых тщательных приготовлений, он снова идет в круг. Долго произносил он заклинания, вызывая духа, пока, наконец, вдали не показались Пол с товарищем на вороных конях, грозно рыча и завывая, - словно бы готовясь ворваться в круг.
Томас. Огня на сей раз не было вовсе?
Ансельм. Не было: ведь выдумка с огнем не удалась. Но послушай, что они придумали взамен. Они тянули за собой длинный, но легкий канат, и когда ринулись прочь, точно бы в ужасе перед заклинаниями Фавна, оба священника вместе с сосудом, полным святой воды, повалились наземь.
Томас. Вот, значит, какую награду получил за свою игру второй священник?
Ансельм. Да, но он соглашался и на это, лишь бы не бросать начатого. Когда же все вернулись, Фавн объявляет Полу, какой опасности он подвергался и как храбро сокрушил обоих бесов своими молитвами. Теперь он был совершенно уверен, что ни один демон, даже самый наглый и самый зловредный, в круг вломиться не может.
Томас. Что ж, этот Фавн - круглый дурак?
Ансельм. Это все еще пустяки - слушай дальше! К этому месту комедии очень кстати подоспел зять Пола, муж его старшей дочери, человек молодой и, как ты знаешь, на диво веселого нрава.