61
Петр Любибус, наставитель в грамматике и профессор в логике, желает здравствовать магистру Ортуину
Достопочтенный господин магистр. У нас в Гарце такой обычай, чтоб беспременно выпивать по два раза на дню. И первая выпивка называема бюргерской, а зачинается с полудни и имеет окончание в четвертом либо в пятом часу; вторая же называема ночной или поздней и начинается в пять, окончание же имеет в исходе восьмого, девятого, а то и десятого часу, иной же раз длится до полунощи или до часу. И богатые горожане, а также отцы города и цеховые старшины, побывавши на первой выпивке и довольно хлебнувши, платят деньги и идут по домам. А школяры и прочая университетская братия из тех, что помоложе, не ведая забот, остаются на позднюю выпивку и вкушают, покуда тело и душа приемлют. В недавнем времени была у нас поздняя выпивка, и сидели мы с братом Петром, монахом из ордена проповедников, которому вы зело любезны из-за Якова Гохштратена, кельнского инквизитора; в одиннадцатом часу ночи мы много диспутировали о происхождении имени вашего. И я стоял на том, что имя ваше происходит от римских Гракхов. Однако брат Петр, тоже в некотором роде изрядно сведущий в словесности, сие отринул и сказал, что зоветесь Грацием по причине ниспосланной вам свыше грации. И был там один бездельник, изъяснявшийся по-латыни со столь хитрым извитием речи, что я его толком даже не разумел, и сказал он, что прозываетесь Грацием не от Гракхов, и не от грации, и нагородил такого вздору, что я спросил: "Откуда же тогда происходит имя Граций? Ведь многие глубокомудрые мужи сделали на сей счет обширные изыскания и заключили, что имя Граций происходит либо от Гракхов, либо от грации". Он же сказал: "То все были друзья магистра Ортуина Грация. И они толковали имя сие к своей пользе и в лучшую сторону. Однако сии заключения не предвосхищают истины". И брат Петр тогда спросил: "Что есть истина?" - полагая, что тот смолчит, подобно как смолчал господь наш, когда Пилат задал ему сей вопрос. Однако ж тот не смолчал, а ответил: "В Гальберштадте жительствует один палач, который прозывается мастером Грацием и доводится Ортуину дядей с материнской стороны, в честь этого палача Грация и назвали его Грацием". Тут я не стерпел и говорю: "Э, нет, братец, сие оскорбление тяжкое, и я возражаю! Да и магистр Ортуин тебе сего не спустит; я знаю, ты так говоришь по зависти к благородному Ортуину. Ибо все потомки получают имя и прозвище по отцу, а не по матери: как же в таком разе мог сей достойный магистр быть назван по матери и по материнскому дяде, а не по отцу, как все прочие?" Он же отвечал продерзостно и громко, чтоб все слышали: "Сие истинная правда, и следовало быть именно как вы говорите, однако Ортуину срамно объявить отца своего: ибо отец его священник, и, прозывайся он по отцу, всякому было бы ясно, что рожден от священника и потаскухи, а рожденных так принято называть выблядками!" Тут обуял меня гнев, и я вскричал: "Возможно ли сие? Да ведь он кельнский магистр! А благословенный Кельнский университет имеет устав, по коему степень дают только законнорожденным. Следовательно… и так далее". Он же ответил: "Дают ли степень законным или незаконным, а магистр Ортуин - выблядок и таковым пребудет вовеки". Я ему возразил: "Ну а ежели сам папа узаконил его своей властью? Тогда ведь он законный, ты же совершил тяжкий грех, идучи супротив римской церкви". А он сказал: "Пускай его хоть тысячу раз узаконят, все равно он выблядок". И привел такой пример: "Положим, кто окрещен крещальною водою, но ежели святой Дух не сошел туда, вода сия не имела никакой силы, и он остался жидовином. Точно так же и сии выблядки, рожденные от священников и потаскух, ведь священники не могут законным образом вступать в супружество с потаскухами, а стало быть, и детей ихних никак нельзя узаконить". И я еще его спросил: "Как тогда полагаешь о докторе Иоанне Пфефферкорне?" Он же ответил: "Могу сказать с полной уверенностью, что он и посейчас остается жидовином!" И, вдобавок к прежнему, сослался на Евангелие от Матфея, III: "Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие". А поскольку Пфефферкорн никогда не родился от Духа, следовательно, сия вода не имела никакой силы, и он навеки остался жидовином. На что я уже не мог ему ничего более возразить, и мы с братом Петром встали и пошли спать. Ныне же, слышу я, сей негодяй похваляется, что одолел нас в диспуте и что он ученее меня и брата Петра. Посему молю милость вашу отписать мне, как опровергнуть сии аргументы касательно узаконения, а равно и крещения доктора Иоанна Пфефферкорна и утереть нос оному прохвосту. И честь имею быть покорнейшим слугой вашим до гробовой доски. Пребывайте во здравии.
62
Мастер Граций искоренитель плевел, то бишь: вешатель воров, четвертователь предателей, бичевателъ подложников и облыжников, сожигатель еретиков и многая прочая, сыну сестры своей, магистру Ортуину, желает здравствовать на множество лет
Возлюбленный племяш, а равно достопочтенный господин магистр. Как много уж тому годов мы не видались, то восхотел я отписать вам письмо. Слышу об вас немало поразительного, ибо слава ваша преогромна. И сказывают, что знает об вас всякий, кто досягнул хотя преполовения учености, и не в одном Кельне, а и за Эльбой и Рейном, равно как по всей Италии и Франции. Кельнцы же особливое имеют к вам уважение за несравненную ученость, с каковой сочиняете во имя християнской веры супротив какого-то доктора и светского поэта Иоанна Рейхлина. И завсегда, на вас глядючи, ликуют, когда идете по улице, и даже указуют на вас пальцами и говорят: "Вот магистр Ортуин, воздвигший великое гонение на поэтов". А знай они, что доводитесь вы мне племянником, не сумлеваюсь, - еще того пуще стали бы на вас указывать пальцами. Ибо я довольно прославлен и упражняюсь в своем искусстве при великом стечении народу, и мне такие же оказуют почести, и когда иду по улице, указывают на меня пальцами, как на вас в Кельне. И мне зело отрадно, что люди так полагают об нас с вами. А еще слыхал я, есть в Кельне некие мужи, други ваши, с коими вместях сочиняете супротив доктора Рейхлина, а именно: Яков Гохштратен, кельнский инквизитор, и магистр Арнольд Тонгрский, начальствующий в бурсе святого Лаврентия, и все полагают, что вы трое несете истинный свет веры католической. И полагают вас тремя великими подсвечниками, или же светильниками. А некоторые присовокупляют еще четвертый яко бы светильник, или же лампаду, не столь ярко светящую, - доктора Иоанна Пфефферкорна. И не сумлеваюсь, что ежели бы вас четверых с вашей мудростью привязать покрепче к столбу да подвалить добрую кучу сухих дровишек, получился бы славный светоч миру, пожалуй, даже поярче того, какой воссиял в Берне. Однако, излюбленный племяш, сие я, конечно дело, пишу шутейно. Но, окромя шуток, пребываю в надёже, что вы четверо поистине станете светочем мира: ведь нельзя же, чтоб столь превеликая мудрость, какую во себе емлете, так и осталась в дерьме. И еще мне сказывали, что недавно ночным делом вы заворотили подол одной ветхой старухе, что торгует горшками у фонтана в Кельне, она же громко вопила, отчего в окнах зажглись огни, люди выглянули из домов и увидели вас. Ей-ей, похваления достойны столь распрекрасные дела ваши, каковые родственны и моему заплечных дел мастерству, и не чужды вам, богословам. А намедни дошел сюда слух, что есть в Кельне один поэт, который считает вас дураком, обзывает Ортосвином и говорит, что самое место вам в свинарнике. Узнать бы мне только, кто есть таков сей поэтишка, и ей-же-ей, я бы его бесплатно вздернул на виселицу. А еще попросил бы я вас, излюбленный племяш, постараться изо всей силы-возможности, чтоб слава ваша прошла по всему белу свету. Но знаю, что никак не можно мне вам советовать. Ведь вы и сами распрекрасно все знаете, и многое унаследили, ей-пра, от пра, и пра-пра, и пра-пра-прародителев, особливо же от матери своей, излюбленной моей сестры, каковая едва прослышала, что выблядки завсегда бывают счастливее законных детей, сейчас побежала к священнику и дала ему, дабы родить такого преславного мужа, каков вы есть. И каков еще прославится по всему свету. Пребывайте же во здравии. Писано из Гальберштадта.
Ульрих фон Гуттен
Диалоги
Перевод С. Маркиша
Лихорадка
Диалог второй
Собеседники: Гуттен, Лихорадка и Слуга
Гуттен. Эй, малый, кто-то подошел, слышишь? Слышишь, как там ломятся у входа? Слышишь? Слышишь? Что ж, пусть нам так двери и выломают?! Ну, ладно, выгляни-ка в окно и, если гость явился некстати, скажи, что меня нет дома.
Лихорадка. Как нет дома - да ведь я слышу твой голос! Ну-ну, отворяй же и впусти меня: на дворе-то ветер и льет как из ведра.
Слуга. Это Лихорадка, хозяин! Господи Иисусе, силы небесные, чем нам оборониться от этакой напасти?! Что прикажешь - прогнать ее камнями или, может, оружием, какое только у нас найдется?
Гуттен. Сначала закрой окно, а то опять дохнет на нас своим ядовитым дыханием - как в тот раз. Быстрей закрывай, и поплотнее.
Лихорадка. Отвори!
Гуттен. Как бы не так!
Лихорадка. Бывало, эти двери сами передо мною распахивались.
Гуттен. А теперь накрепко замкнуты.
Лихорадка. Вот то-то меня и изумляет. А потому - отворяй, хозяин, отворяй!
Гуттен. Ты бы еще сказала: "Удавись, хозяин, удавись" - это, право, одно и то же!
Лихорадка. Стало быть, так никогда и не отворишь Лихорадке?
Гуттен. До тех пор, пока хватит сил держать дверь на запоре.
Лихорадка. О гостеприимнейший из мужей, во имя старинной нашей дружбы и соседства заклинаю тебя, отвори!
Гуттен. Во имя ненавистных воспоминаний об этом соседстве запрусь от тебя еще крепче!
Лихорадка. Ведь ты меня впустишь, правда, хозяин? Отворишь мне, о любезнейший, о гуманнейший?
Гуттен. Я? Ни за что!
Лихорадка. Любимец Муз, отвори!
Гуттен. Бич наук, пошла прочь!
Лихорадка. Отвори! Отвори! Я же Лихорадка, Гуттен, Лихорадка!
Гуттен. А мне-то что?
Слуга. Ты с ней погрубее, хозяин, а не то она выломает дверь и ворвется в дом - видишь, как брусья дрожат? Гони ее, брани, проклинай!
Гуттен. Задвинь-ка засовы, сначала вот этот, двухфутовый. Ну что ты к нам привязалась? Разве мы важные господа или гуляки, за которыми ты любишь охотиться? Разве не осталось больше ни попов, ни купцов?
Лихорадка. Прежде всего мне нужен ты.
Гуттен. Прежде всего я не хочу видеть тебя.
Лихорадка. Не без причины…
Гуттен. И я тоже…
Лихорадка.… ты мне нужен.
Гуттен.…не хочу тебя видеть.
Лихорадка. Я должна тебе кое-что сообщить.
Гуттен. А я и слушать не стану.
Лихорадка. Мне необходимо с тобой потолковать.
Гуттен. А мне с тобой - нет.
Лихорадка. Прежде ты был другой.
Гуттен. Верно, зато теперь сделался лучше, и это меня радует.
Лихорадка. Пусти меня под крышу - ведь на дворе ветер, холод, дождь!
Гуттен. Сколько раз тебе повторять?! Не пущу!
Лихорадка. Значит, незаслуженно говорят о тебе, будто ты человек гуманный, радушный, гостеприимный!
Гуттен. Таков я и есть, но - с другими.
Лихорадка. А со мною обходишься по-иному?
Гуттен. Как видишь.
Лихорадка. Это несправедливо.
Гуттен. Напротив - по заслугам.
Лихорадка. Ишь, как лукаво ты судишь.
Гуттен. По-моему - нет.
Лихорадка. А по-моему - да, потому что ничего дурного я тебе не сделала.
Гуттен. Тем менее мы друг другу подходим, если придерживаемся различного образа мыслей.
Лихорадка. Нет, нет, я с тобой согласна, я готова признать, что прежде причиняла тебе зло, но впредь буду служить верой и правдой, вот посмотришь!
Гуттен. Ничего не выйдет, не видать тебе моих милостей.
Лихорадка. Почему ты так твердо в этом уверен?
Гуттен. Да как же не быть уверенным старому гостеприимцу Лихорадки, который знает ее так давно и в столь многих обличиях - тут и четырехдневная, и ежедневная, и трехдневная, и острая, и изнуряющая, и какие-то еще, я уж и названия позабыл.
Лихорадка. Я теперь не та, что была раньше.
Гуттен. Хвалю.
Лихорадка. Значит, впустишь меня?
Гуттен. Не знаю, как другие, а я - нет.
Лихорадка. Дай хоть несколько слов тебе сказать.
Слуга. Пугни ее как следует!
Гуттен. Даже взглянуть на себя не дам.
Слуга. Может, из бомбарды выпалить, а?
Гуттен. Нет, лучше неси сюда чечевицу. Это я по доброте сердечной, Лихорадка, не впускаю тебя и отсылаю назад к кутилам, а иначе ты будешь жаловаться, что, мол, тебя плохо приняли.
Лихорадка. Хочу быть с тобой, как бы ты меня ни принял.
Гуттен. А я - подальше от тебя, как бы ты себя ни держала.
Лихорадка. Ты вообще избегаешь разговоров?
Гуттен. В особенности - разговоров с тобою.
Лихорадка. О, как ты изменился!.. Только три слова!..
Гуттен. Нет, нет, не слушаю.
Слуга. Эй, ты гоняешься за удовольствиями, пирами, роскошью и несварением желудка - взгляни же, что у нас было на обед.
Лихорадка. Чечевица, мне кажется?
Слуга. Да, наша пища - чечевица: мы теперь пифагорейцы.
Лихорадка. Но в таком случае вчера вы слопали самого Пифагора, если только верно, что душа Пифагора переселилась в петуха.
Слуга. Мы пропали! Она видела, как я подавал на стол курицу.
Гуттен. Напротив, Лихорадка, мы зарезали петуха лишь потому, что и он питался чечевицей.
Лихорадка. И съели его, словно не чечевица перекочевала в петуха, а петух в чечевицу, да?
Гуттен. Еще что скажешь?
Лихорадка. А пили молодое вино, не считая кубков?
Слуга. Что ты - воду!
Гуттен. Кипяченую.
Лихорадка. Пусть так, я теперь и водохлебов не чураюсь: выучилась разделять с ними трапезу.
Гуттен. Тогда постучись вон в тот домик на краю села - его хозяин уже двадцать лет вина в рот не берет.
Лихорадка. Но прежде дай скажу тебе три словечка.
Гуттен. Да ты уж и так больше сотни наболтала. Ну, ладно, скажи свои три словечка и убирайся.
Лихорадка. Пусти же меня в дом.
Гуттен. Нет, говори оттуда.
Лихорадка. Ну хоть выгляни.
Гуттен. Я слушаю не глазами.
Лихорадка. Но если ты меня увидишь, то живее откликнешься на мою речь.
Гуттен. А зачем откликаться? Мне это совсем ни к чему.
Лихорадка. Я расскажу о куртизане - как я с ним обходилась и как он меня принимал.
Гуттен. Меня это не занимает.
Лихорадка. Раньше-то занимало…
Гуттен. Да, потому что я думал о том, как от тебя избавиться; послушайся моего совета - оставайся-ка со своим куртизаном.
Лихорадка. Я уже его отпустила.
Гуттен. Так вернись к нему!
Лихорадка. Не примет - у него поселились другие болезни, и прежде всего - французская парша, которая жестоко стиснула его своими когтями; к тому же с недавних пор он мучается камнем в пузыре и острой подагрой в суставах, а в доме - хоть шаром покати.
Гуттен. Как? Он больше не кормит ни прихлебателей, ни собак, ни коней?
Лихорадка. Мышей - и то не кормит.
Гуттен. Значит, и подружку свою оставил?
Лихорадка. Нет, это она его оставила, и не без оснований - ведь он лишился всего, что имел.
Гуттен. Но ты-то как позволила другим хворям выжить тебя?
Лихорадка. Я не желаю нуждаться и всегда держусь поближе к кухне.
Гуттен. Там, где чад?
Лихорадка. Там, где душистый пар.
Гуттен. Но у меня нет ни того, ни другого.
Лихорадка. Ничего, скоро появятся: говорят, ты собрался жениться.
Гуттен. Ну, вот еще, жениться!.. Лучше бы ты выследила, куда отправилась девчонка куртизана, - уж она-то нашла себе тепленькое местечко, не сомневаюсь.
Лихорадка. Ее пригрел один старенький каноник: и грыжа-то у него, и подагра, грубый, ворчливый, неопрятный - настоящая свинья!
Гуттен. И она его любит?
Лихорадка. Она любит его золото.
Гуттен. Тем удобнее для тебя, на мой взгляд. Она будет заботиться о деньгах, а ты тем временем заберешь в свои руки хозяина.
Лихорадка. Мне его жаль: он нажил себе такую беду, что может обойтись и без лихорадки.
Гуттен. Меня ты небось ни разу не пожалела.
Лихорадка. Потому что с тобой такая беда не приключалась. Не знаешь ты, что за чума - полюбовница в доме.
Гуттен. Чума? Да ведь эти господа не только жадно ищут себе полюбовниц, но и соперничают из-за них и воюют друг с другом, пожалуй, ожесточеннее, чем в Риме из-за приходов.
Лихорадка. Беда лишь злее от того, что она добровольная.
Гуттен. Разве может человек терпеть беду по доброй воле?
Лихорадка. Не знаю, как остальные, а попы могут.
Гуттен. Что они обожают своих полюбовниц, а иной раз даже голову теряют, - это мне известно, но никакой беды для них я в том не вижу; если ж это беда, я не понимаю, зачем они сами ее на себя навлекают.
Лихорадка. А я вижу: долгое знакомство многому меня научило. Во-первых, они любят подружек горячее, нежели мужья своих жен.
Гуттен. Знаю.