Лихорадка. А подружки их - нет, или так, самую малость, потому что любят одновременно многих: того за обходительность, этого за богатство, а иных за силу чресел.
Гуттен. Но если отыщется женщина, которая не делит свою любовь между многими, а неизменно любит лишь одного, она тоже будет напастью для дома?
Лихорадка. Разумеется, нет - если только отыщется, потому между содержанками такая женщина - настоящий феникс: раз уж она потеряла честь, сокровище невозвратимое, - что ей теперь распутство!
Гуттен. Ты хочешь сказать, что каждая из них махнула рукою на то, что однажды погублено и уже недосягаемо более?
Лихорадка. Вот именно. Вступив на это поприще, они потом никогда уже его не покидают и, нисколько не заблуждаясь насчет того, как дурно судят о них люди, вовсе перестают заботиться о добром имени - охотно извлекают пользу из своего позора, развлекаются, где только могут, ищут разнообразия. Утрата целомудрия не похожа ни на какую другую: в отличие от остальных утрат, ей можно найти приятное и забавное употребление.
Гуттен. Не забавное, а гнуснейшее!
Лихорадка. Не спорю. Во всяком случае, женщина, которая однажды уступит исканиям поклонника, считает, что даром потеряла свою честь, если тут же не приобретет целую толпу полюбовников: в потере целомудрия утешением служит лишь похоть, утоляемая со всеми подряд. Впрочем, иная бросается в эту беспорядочную жизнь просто потому, что одного мужчины ей не хватает, и тогда тот, кто находится с нею в связи, жестоко страдает от ревности.
Гуттен. А разве в брачной жизни не то же самое?
Лихорадка. Нередко то же самое: есть женщины, которые и замужем предаются греху, но они пополняют число потаскушек и лишаются права на достоинство матроны. Разумеется, честных жен от прелюбодеяния удерживает стыд, а сознание супружеского долга и забота о детях не дают им преступить известные границы. Потаскухам же все трын-трава, они живут, как хотят, и безмятежно развлекаются, но чем легче катятся они по этой дорожке, тем горше приходится их возлюбленным, которые жалким образом мучаются, видя, что ими пренебрегают, несмотря на великий ущерб, который они несут.
Гуттен. Ущерб? Какой же это?
Лихорадка. Весьма многообразный. Не говоря уже о том, что они губят душу, самую возвышенную и благородную часть своего существа, они должны, - если хотят угодить подружкам, - жить на широкую ногу, роскошно одеваться, не думая о затратах, и в необузданных любовных битвах расточать свои силы вплоть до полного изнеможения. И, наконец, каждый из них без колебаний ставит на карту здравый смысл и проигрывает его.
Гуттен. Стало быть, те, кто греет своих милашек, теряют и губят все?
Лихорадка. Ежели они доподлинно увлечены - право, не соображу, что им удается сохранить.
Гуттен. Еще немного - и я назову их несчастными.
Лихорадка. Назовешь! Да разве есть люди несчастнее тех, которые, принося столь частые и столь тяжелые жертвы, не знают, что такое покой, что такое мир и довольство, ибо не видят вокруг себя ни одной преданной души?!
Гуттен. Верно, среди многочисленной поповской челяди не найти человека, который был бы предан своему хозяину. А какие заботы не дают им покоя?
Лихорадка. И не перечесть! Но не буду многословной - вот как описал муки любви Плавт. Влюбленный говорит у него:
"Я в страданьях душевных стою выше всех
И не знаю соперников вовсе.
И колотит, и бьет, и терзает, и жжет,
И вертит на любовном меня колесе,
И лишает дыханья, уносит стремглав,
Раздирает на части и рвет на клочки.
До того мои мысли в тумане:
Там, где я, нет меня,
А где нет, там - душой.
Таковы настроенья: что нравится мне,
Вдруг не нравится больше! Настолько Амур
Над усталой душою смеется:
И хватает, и гонит, и держит ее,
И манит, и сулит; что дает, не дает;
Издевается: чуть присоветует что,
Рассоветовав, снова манит им".
Это, по-моему, и вообще-то верно сказано, но особенно справедливо - применительно к нашим духовным. Во-первых, они изнывают от того, что, хотя сами любят безумно, взаимной любви добиться не могут, а если уж им и отвечают взаимностью, почти всегда приходится делить это чувство с другими. А ведь любовь соучастников не терпит, и потому каждый испытывает особенно сильную тревогу, видя свою полюбовницу в обществе людей, которые не способны любить только одну. Если подружка от природы вспыльчива и не слишком приветлива, ее покровитель огорчается оттого, что даже внешне или на словах она отказывается ему угождать; если же нрав у нее самый что ни на есть ласковый и приветливый, рождается подозрение и даже страх и уверенность, что, мол, все это - одно притворство. Вот и мой хозяин всякий раз, когда девчонка ласково ему улыбалась, обнимала его или крепко целовала, со вздохом говорил: "Ох, моя Эльза, если бы ты не притворялась и любила меня всей душой!.." А та в ответ: "С чего ты взял, будто я не люблю тебя всей душой? Вот как ты обо мне понимаешь?!" Тогда он начинает попрекать ее одним из тех юношей, которые что ни день являлись к нему в дом и иной раз целовались или еще как-нибудь шалили с хозяюшкой, а хозяин все замечал. Тут поднимается крик, брань, а не то - и упорная, нешуточная ссора. Она кричит, что-де столько времени прожила с ним душа в душу, но, оказывается, ничего, кроме дурного мнения, не заслужила. Подозрительные да коварные - все их поповское племя таково! Вот они, его посулы, вот они, заманчивые обещания, на которые он был так щедр, вот она, благодарность за то, что она, хоть и могла вступить в связь с князьями и хоть благосклонности ее домогались люди несметно богатые, все же предпочла его, одному лишь ему подарила свою страсть, свои шутки и забавы, свою жизнь, наконец! "О, ты был мне так дорог, что я отказалась выйти замуж за тото богатого юношу (ты помнишь?) - лишь бы остаться с тобою: пусть цветок моей юности, - думала я, - который распустился у тебя в доме, здесь же и увянет. Укажи мне во всем нашем городе еще одну женщину, которая бы так верно любила, так неусыпно блюла дом и заботилась о хозяйстве. Что другие расточают - я приумножила, что другие губят - сберегла". И здесь хитрющая баба разражается рыданиями, да такими, что выжимает слезы и из этого несчастного, - столь далек он от мысли об обмане.
Гуттен. Значит, она не такова, какою хотела себя изобразить?
Лихорадка. Сейчас услышишь, какая она. У нее было еще десять полюбовников, но она так незаметно обделывала свои делишки, что не раз собирала всех вместе у себя, за одним столом. Как ей втемяшится в голову эдакая блажь, она, под разными предлогами, заставляет своего попа приглашать их в дом: одни-де играют на лютнях и флейтах и сочиняют стихи, те - искусные танцоры, эти - остроумные собеседники, словом - ей необходимы все. Если же кто-нибудь из них оказывался не таким уже тонким знатоком в своем искусстве, тем не менее, благодаря ее рекомендации, он быстро преуспевал, и нередко она поселяла в хозяине твердое убеждение, будто тот или иной из их гостей - величайший знаток в делах, о которых этот "знаток" не имел, по существу, ни малейшего представления: всякий, кто ей нравился, был человеком полезным и нужным. Впрочем, обходилась она с ними неодинаково: от одних принимала подарки, других сама одаряла, но прежде всего - опустошала дом.
Гуттен. Это уж была, насколько я могу судить, вторая степень несчастия.
Лихорадка. Пожалуй, если только терять внешние блага - действительно несчастие. Она жестоко обирала попа - крала вино и отмеряла столько хлеба, сколько бог на душу положит; в предместье у нее был домик, куда она свозила то, что хотела сохранить, а в домике - старуха, весьма и весьма опытная в делах любви, которая вербовала все новых полюбовников, чуть только заприметит красивого юношу или богача с особенно толстой мошною, будь то чужеземец или земляк, без разбору.
Гуттен. По-видимому, его несчастие было скорее в том, что, лелея и холя эту чуму, он наносил такой непоправимый урон своему имуществу, нежели в том, что не мог пробудить у возлюбленной чувства взаимности. Он верил, что его любят, и этого достаточно: как в иных делах, так и в любви многое решает вера.
Лихорадка. Ты прав, но следует принять в рассуждение, что чем более счастливым почитает себя человек, тем сильнее страшится, как бы непредвиденное стечение обстоятельств не оборвало ту любовь, в которой он сам же себя убедил. Вот и мой куртизан, как начал хворать, - прежде я его трясла…
Гуттен. Так-то губишь ты мужей у жен!
Лихорадка. Не перебивай меня! Прежде я его трясла, потом камень пошел, потом другие недуги один за другим, - да как увидел, что ему теперь девчонку нипочем не ублаготворить, тут уже любой посетитель, любое приветствие, объятие, кивок, даже взгляд стали приводить его в трепет: он боялся, что кто-нибудь воспользуется его болезнью и сманит подружку.
Гуттен. Я уверен, он охотно замкнул бы ее в башню Данаи.
Лихорадка. Наоборот, он изо всех сил старался ей угодить, а она вовсе не желала сидеть взаперти, но любила многолюдное общество и считала себя пребывающей в одиночестве, если к обеду приглашали всего трех или четырех здоровенных парней. Замечая это (ведь требовалось до тонкостей изучить ее нрав, чтобы заранее угадывать все ее желания), он часто устраивал пирушки и отовсюду созывал записных весельчаков и острословов, чтобы как-то поправить свои дела. "Не грусти, моя Эльза, и пока развлекайся вот этим", - говорил он, бывало, суля ей на будущее, когда поправится, жизнь поистине блаженную.
Гуттен. И он не видел, что тем временем его дом грабят и разоряют?
Лихорадка. Влюбленные ничего не видят - их бог слеп.
Гуттен. И ни о чем не подозревал?
Лихорадка. Меньше, чем любой мальчишка.
Гуттен. Надо было его предупредить…
Лихорадка. Он бы не услышал, ибо, как говорит Менандр, "φύσει ἒρως τοῦ νουϑετοῦντος ϰωφός".
Гуттен. О, безумные феспийцы! В честь Амура, от которого такие бедствия, они еще устраивали игры, словно в честь самого Юпитера!
Лихорадка. Эти бедствия выпадают на долю тех, кто любит неправо, кто восхищается лишь телесною красотою; а с φιλόϰαλοι, иначе говоря - влюбленными достойно, бывает по-иному.
Гуттен. Ты говоришь о тех, кто любит своих жен?
Лихорадка. Во всяком случае - о некоторых из них.
Гуттен. По-моему, это страшная мука - любить то, что недостойно любви, и все же чувствовать себя вынужденным любить!
Лихорадка. Прибавь - любить до потери рассудка.
Гуттен. Но что это за помешательство? Ведь они сходят с ума, да и только!
Лихорадка. Разве ты забыл, что Амур - мальчишка, и потому по-мальчишески ведут себя влюбленные, он легкомыслен и крылат, и потому все, кто любит, должны распроститься со строгой внушительностью.
Гуттен. И как мальчишек радуют орехи, но не радует золото, так же точно и влюбленные гоняются бог знает за какими пустяками, махнув рукой на здоровье, благополучие, друзей, имущество, дом, честь, людскую молву и на все то, чего следует добиваться, не щадя сил. Верно?
Лихорадка. Ты попал не в бровь, а в глаз! Они так дорожат своими ночами, пирами да забавами, что ни о чем благопристойном даже не вспоминают, ни на миг не задумываются о собственной выгоде.
Гуттен. Но у них есть одно преимущество: они постоянно любят, а стало быть, - неизменно молоды и проводят жизнь как нельзя более весело.
Лихорадка. Ты хочешь сказать - неизменно глупы и проводят всю жизнь, погрязая в заблуждении, и никогда не стоят твердо на ногах, но, как говорил Сенека, только и делают, что начинают жить сначала. Вся эта порода, исключая лишь очень немногих, закоснела и оцепенела в своей праздности.
Гуттен. Значит, по-твоему, толком устроить жизнь может лишь тот, кто взял себе жену?
Лихорадка. Разумеется, люди женатые устроены как следует.
Гуттен. И ты хочешь, чтобы я женился?
Лихорадка. Нет, не хочу.
Гуттен. Стало быть, ты не хочешь, чтобы я устроил свою жизнь?
Лихорадка. Нет, хочу, но по-другому.
Гуттен. Взять в дом подружку?
Лихорадка. Ни в коем случае! Просто - оставайся холостяком.
Гуттен. Это мне не по душе. Но объясни, почему ты не велишь мне жениться?
Лихорадка. Во-первых - соблюдая твои интересы, ибо жена будет докучать тебе, лишит покоя и помешает твоим занятиям; а поскольку касается меня, я не хочу этого потому, что жены терпеть не могут лихорадку и всячески стараются не допустить ее к мужьям, о здоровье которых они тревожатся больше, чем нужно.
Гуттен. То, что ты сказала, делает брак еще более желанным для меня. Однако продолжай о влюбленных.
Лихорадка. Они бросают все самое важное ради вздора, но даже вздор этот никогда не дается им в руки целиком: если иной раз и посчастливится попам вкусить от вожделенных радостей любви, то счастье (вот только можно ли назвать это счастьем?) бывает непродолжительно, а уж нераздельным его никак не назовешь, ибо подружка, обнимая одного, уже думает о другом. По-настоящему же такие женщины не любят никого, всемерно стараясь лишь о том, чтобы как можно больше полюбовников разделили с ними ложе; и они по-своему правы: видя, что юность стремительно убегает, они то и дело считают годы и нередко корят себя за то, что слишком мало было у них "добрых друзей"; ни к чему не относятся они так бережно, как ко времени, в особенности - в тех случаях, когда это сопряжено с наживой, потому что торгуют своей благосклонностью и за деньги готовы на все.
Гуттен. Но скажи мне, деньги привлекают их больше, чем красота, верно?
Лихорадка. Тех, кто поумнее, - больше, а кто любит без оглядки, не думая о выгоде, сами соблазняют подарками красивых мужчин.
Гуттен. Я должен сделать вывод, что есть два вида гулящих девчонок: первые заботятся о выгоде, вторые - о наслаждениях.
Лихорадка. Прибавь сюда третий вид - тех, кто ни того, ни другого из виду не упускает.
Гуттен. Как, например, эта Эльза твоего хозяина, которая у иных брала, иных одаряла, тех нежно любила за красоту, этих - за деньги?
Лихорадка. Как бесчисленное множество других. И я видела несчастных попов, которые тряслись от страха всякий раз, когда речь заходила о человеке богатом или вспоминали какого-нибудь красавчика.
Гуттен. И я тоже видел, хотя и не всё, что можно было бы увидеть.
Лихорадка. А еще сильнее пугается священник, если привлекательный юноша или человек с туго набитою мошной приходит к нему в дом.
Гуттен. И недаром - если верно, что в любви так много значит счастливый случай.
Лихорадка. Если послушать жителей Эгиры - то даже больше, чем красота: ведь эгирцы, как известно, чтили Амура, бога любви, и Фортуну, богиню счастливого случая, под одною кровлей.
Гуттен. Почему же твой куртизан не выгнал ее вон, зная обо всех ее проделках?
Лихорадка. Охотно выгнал бы, если бы посмел.
Гуттен. Я вижу, что попы боятся своих полюбовниц.
Лихорадка. Еще как! Больше, чем граждане - самого жестокого тирана.
Гуттен. И не могут от них избавиться, как ни мало удовлетворения приносит им такое сожительство?
Лихорадка. Пожалуй, и смогли бы - да любовь мешает.
Гуттен. Жалкое положение, как послушаешь: что им на пользу, того не могут, что во вред - приходится терпеть. Однако объясни мне, почему они так боятся своих подружек?
Лихорадка. Боятся их гнева - брани, обличений, попреков, холодности.
Гуттен. Неужели это способно нагнать на них столько страху?
Лихорадка. Да, способно, Гуттен; ведь иной раз потаскушки, распалившись, выдают то, что попам хотелось бы сохранить в тайне: кое-какие особенно непристойные шуточки либо те слова и поступки, которые были сказаны или совершены в их присутствии и признаться в которых мешает стыд.
Гуттен. Но разве мужья не боятся своих жен подобным же образом?
Лихорадка. Это совсем другое дело. К запретной любви почти всегда примешан тот самый страх, в силу которого Геркулес страшился Омфалы и повиновался ей во всем, меж тем как Деяниры не боялся и за прялкой у нее не сидел.
Гуттен. "’Από γυναιϰός ἄρχεσϑαι ἃβρις ἀνδρι ἐσχάτη", как сказал Демокрит. Если даже в браке такое положение представлялось ему величайшим позором, что же сказать о наших распутниках?! И как, напротив, безопасна любовь в браке, где взаимные узы, связывающие супругов, не дают этому страху поднять голову!
Лихорадка. А ты все-таки не женись.
Гуттен. Ну, уж об этом я как-нибудь сам позабочусь. Продолжай!