Глава сорок пятая
Двадцать четвертая и двадцать пятая пробы кольца.
Бал-маскарад и его последствия
Самые сумасбродные сокровища Банзы не преминули сбежаться туда, куда призывало их удовольствие. Одни из них приехали в обывательских каретах, другие в наемных экипажах, некоторые даже пришли пешком.
– Я никогда бы не кончил, – говорит африканский автор, при котором я имею честь состоять шлейфоносцем, – если бы стал подробно описывать все шутки, которые сыграл с ними Мангогул. Он задал в эту ночь своему кольцу больше работы, чем за все время с тех пор, как получил его от гения. Он направлял его то на одно, то на другое, иногда сразу на двадцать. Вот когда поднялся шум! Одно кричало пронзительным голосом: "Скрипка! "Колокола Дюнкирхена", пожалуйста!"; другое хриплым голосом: "А я хочу "Попрыгунчиков"!" – "А я хочу трикоте!" – кричало третье. И целое множество голосов зараз требовало всевозможных затасканных танцев. Только и слышалось: "Бурре!"… "Четыре лица!"… "Сумасбродка!"… "Цепочка!"… "Пистолет!"… "Новобрачная!"… "Пистолет!"… "Пистолет!"… Все эти восклицания были пересыпаны тысячами вольностей. С одной стороны слышалось: "Черт бы подрал этого болвана! Его надо послать в школу!"; с другой: "Так я вернусь домой, не сделав почина?"; здесь раздавалось: "Кто заплатит за мою карету?"; там: "Он увильнул от меня, но я буду его искать, пока не найду!"; в другом месте: "До завтра! Прощайте! Но обещайте мне двадцать луи. Без этого дело не пойдет!" И со всех сторон раздавались слова, разоблачавшие желания или поступки.
В этом кавардаке одна буржуазка, молодая и хорошенькая, распознала Мангогула, стала его преследовать, дразнить и добилась того, что он направил на нее перстень. Тотчас же все услыхали, как ее сокровище воскликнуло:
– Куда вы бежите? Стойте, прекрасная маска! Неужели вы останетесь равнодушным к сокровищу, которое пылает к вам страстью?
Султан, шокированный таким наглым заявлением, решил наказать дерзкую. Он вышел, нашел среди своих телохранителей человека приблизительно его роста, уступил ему свою маску и домино и предоставил буржуазке его преследовать. Обманутая сходством, она продолжала говорить тысячи глупостей тому, кого принимала за Мангогула.
Мнимый султан был не дурак. Он умел объясняться знаками и быстро заманил красавицу в уединенный уголок, где она в продолжение часа воображала себя фавориткой, и бог знает, какие планы роились в ее голове. Но волшебство длилось недолго. Осыпав ласками мнимого султана, она попросила его снять маску. Он повиновался и показал ей лицо, украшенное огромными усищами, отнюдь не принадлежавшими Мангогулу.
– Ах! Фи! Фи! – воскликнула буржуазка.
– Что с вами такой, мой маленький белка? – спросил ее швейцарец. – Я думать хорошо вам услужить, зачем вы сердиться, что меня узнайт?
Но богиня не удостоила его ответом, вырвалась из его объятий и затерялась в толпе.
Те из сокровищ, которые не претендовали на столь высокие почести, дорвались-таки до удовольствий, и все они направились обратно в Банзу, весьма удовлетворенные поездкой.
Публика расходилась, когда Мангогул встретил двух старших офицеров, оживленно разговаривавших.
– Она моя любовница, – говорил один. – Я обладаю ею уже год, и вы первый осмелились посягать на мое добро. Зачем вам беспокоить меня? Нассес, мой друг, обратитесь к другим. Вы найдете сколько угодно любезных женщин, которые сочтут за счастье вам принадлежать.
– Я люблю Амину, – отвечал Нассес. – Мне только она и нравится Она подала мне надежды, и вы позволите мне ими воспользоваться.
– Надежды! – воскликнул Алибег.
– Да, надежды.
– Черт возьми! Не может этого быть…
– Говорю вам, сударь, что это так. Вы оскорбляете меня недоверием и должны немедленно дать мне удовлетворение.
Тотчас же они спустились по главной лестнице. Сабли были уже обнажены, и спор их должен был кончиться трагически, когда султан остановил их и запретил им драться до тех пор, пока они не спросят свою прекрасную Елену.
Они повиновались и направились к Амине, Мангогул следовал за ними по пятам.
– Меня измучил бал, – сказала им она. – У меня слипаются глаза. Какие вы жестокие! Приходите как раз в тот момент, когда я собиралась лечь в кровать. Но у вас обоих какой-то странный вид. Нельзя ли узнать, что привело вас сюда?..
– Пустяки, – отвечал Алибег. – Нассес хвалится и даже весьма высокомерно, – прибавил он, указывая на своего приятеля, – что вы подавали ему надежды. В чем дело, сударыня?..
Амина открыла рот, но султан тотчас же направил на нее перстень, и вместо нее отвечало сокровище:
– Мне кажется, Нассес ошибается. Нет, сударыне угодно совсем не его. Разве у него нет высокого лакея, который большего стоит, чем он? О, какие глупцы эти мужчины! Они думают, что почести, титулы, имена – пустые слова – в состоянии обмануть сокровище. У всякого своя философия, а наша состоит главным образом в том, чтобы различать достоинство от его носителя, подлинное достоинство от воображаемого. Не в обиду будь сказано господину де Клавиль, но он знает об этом меньше нас, и я сейчас вам это докажу.
Вы оба знаете, – продолжало сокровище, – маркизу Бибикозу. Вам известна ее связь с Клеандором, постигшая ее опала и глубокая набожность, в какую она теперь ударилась. Амина – добрая подруга, она сохранила связь с Бибикозой и не перестала посещать ее дом, где можно встретить браминов всех сортов. Один из них просил однажды мою хозяйку замолвить за него словечко перед Бибикозой.
"О чем же я должна ее попросить? – удивилась Амина, – она погибшая женщина и ничего не может сделать даже для себя самой. Право, она будет вам благодарна, если вы станете обращаться с ней как с особой, имеющей еще значение. Оставьте это, мой друг. Принц Клеандор и Мангогул ничего для нее не сделают, и вы будете зря терять время в передних".
"Но, сударыня, – отвечал брамин, – речь идет об одном пустяке, который зависит непосредственно от маркизы. Дело вот в чем. Она выстроила небольшой минарет в своем особняке; без сомнения это для того, чтобы совершать салу, – здесь необходим имам, и об этом месте я и прошу"…
"Что вы говорите! – возразила Амина. – Имам! Да вы шутите! Маркизе требуется лишь марабу, которого она и будет призывать время от времени, когда пойдет дождь или когда она захочет совершить салу перед тем, как лечь спать. Но содержать в своем особняке имама, одевать его и кормить, – это не под силу Бибикозе. Я знаю положение ее дел. У бедной женщины нет и шести тысяч цехинов дохода, а вы думаете, что она может дать две тысячи имаму. Вот так фантазия!"…
"Клянусь Брамой, я очень этим огорчен, – отвечал святой муж, – ибо, видите ли, если бы я был ее имамом, я не замедлил бы стать ей необходимым, а когда этого добьешься, на тебя посыпятся деньги и всякие прибыли. Честь имею представиться, я из Мономотапы и хорошо знаю свое дело"…
"Ну, что же, – отвечала Амина с запинкой, – пожалуй, ваше дело имеет шансы на успех. Жаль, что в отношении достоинств, о которых вы говорите, недостаточно одной презумпции".
"Имея дело с людьми моей страны, ничем не рискуешь, – продолжал человек из Мономотапы. – Взгляните-ка".
И он тотчас же дал Амине доказательство таких исключительных достоинств, что с этого момента вы потеряли в ее глазах половину значения, которым она вас наделяла. Итак, да здравствуют жители Мономотапы!
Алибег и Нассес слушали с вытянутыми лицами, молча глядя друг на друга. Но вот они пришли в себя от изумления, обнялись и, окинув Амину презрительным взглядом, поспешили к султану, чтобы броситься к его ногам и поблагодарить за то, что он открыл им глаза на эту женщину и сохранил им жизнь и дружбу. Они пришли в тот момент, когда Мангогул, вернувшись к фаворитке, рассказывал ей историю Амины. Мирзоза посмеялась над ней, и ее уважение к придворным дамам и браминам отнюдь не возросло.
Глава сорок шестая
Селим в Банзе
Мангогул пошел отдохнуть после бала, а фаворитка, которая не расположена была спать, велела позвать Селима и просила его продолжать свою любовную хронику. Селим повиновался и начал в таких выражениях:
– Сударыня, галантные похождения не занимали целиком всего моего времени. Я вырывал у развлечений время для серьезных занятий. Интриги, которые я завязывал, не мешали мне изучить фортификацию, стратегию, разные виды оружия, музыку и танцы, наблюдать обычаи и искусства европейцев, изучать их политику и военные науки. Вернувшись в Конго, я был представлен государю, деду султана, который предоставил мне почетный военный пост. Я появился при дворе, вскоре стал принимать участие во всех увеселениях принца Эргебзеда, и, естественно, оказался вовлеченным в интриги с хорошенькими женщинами. Я узнал женщин всех наций, всех возрастов, всех общественных положений, – немногие из них были жестоки со мной. Не знаю, обязан ли я был этим своему высокому рангу, ослеплявшему их, или им нравилась моя речь, или, наконец, их привлекала моя внешность. В то время я обладал двумя качествами, с которыми быстро продвигаются в любовных делах: отвагой и самонадеянностью.
Сперва я занялся женщинами из общества. Я намечал себе одну из них вечером на приеме или за игрой у Манимонбанды, проводил с ней ночь, а на следующий день мы снова были почти незнакомы. Одна из забот этих женщин – раздобывать себе любовников, даже отбивать их у лучших подруг; другая забота – отделываться от них. Из опасения оказаться ни при чем они, будучи заняты одной интригой, уже выискивают случаи завязать две-три других. Они владеют несметным количеством уловок, чтобы привлечь мужчину, которого они себе наметили, и тысячами способов избавиться от любовника. Так всегда было и так всегда будет. Я не буду называть имен, но я узнал всех женщин при дворе Эргебзеда, отличавшихся молодостью и красотой. И все эти связи возникали, рвались, возобновлялись и забывались меньше, чем в полгода.
Разочаровавшись в свете, я кинулся к его антиподу. Там я увидал буржуазок и нашел, что они притворщицы, гордятся своей красотой, любят разглагольствовать о чести, и почти при всех них состоят свирепые, зверские мужья или особого рода кузены, – последние целые дни напролет разыгрывали влюбленных перед своими кузинами и весьма мне не нравились. Нельзя было ни минуты побыть с ними наедине: эти скоты то и дело появлялись, расстраивали свидания и, под всякими предлогами, вмешивались в разговор. Несмотря на все препятствия, мне удалось добиться своего от пяти или шести таких дур, чтобы затем бросить их. Больше всего меня забавляло в связях с ними то, что они носились с чувствами, и надо было тоже с ними носиться; а говорили они о чувствах так, что можно было умереть со смеху. К тому же, они требовали внимания, маленьких услуг; если их послушать, то оказывалось, что вы погрешали против них каждую минуту. Они проповедовали такую корректную любовь, что, казалось, надо было отказаться от всяких притязаний. Но хуже всего то, что у них не сходило с языка ваше имя и что иногда вы бывали вынуждены показываться публично вместе с ними и подвергались риску нарваться на глупейшее буржуазное приключение. В один прекрасный день я убежал из этих магазинов, с улицы Сен-Дени, чтобы никогда больше туда не возвращаться.
В то время все были помешаны на укромных домиках. Я снял себе такой домик в восточном квартале и помещал там одну за другой девушек из тех, что сегодня встречаешь, а завтра забываешь, с которыми сегодня говоришь, а завтра не удостаиваешь словом, и которых прогоняешь, когда они надоедят. Я собирал туда приятелей и оперных певиц, там устраивались интимные ужины, которые принц Эргебзед несколько раз почтил своим присутствием. Ах, сударыня, у меня были восхитительные вина, чудесные ликеры и лучший повар в Конго.
Ничто меня так не позабавило, как одна затея, которую я привел в исполнение в одной удаленной от столицы провинции, где квартировал мой полк. Я уехал из Банзы, чтобы сделать ему смотр, – только это дело заставляло меня удаляться из города. Моя поездка была бы непродолжительна, если бы не причудливая затея, которую я осуществил. В Барути был монастырь, где жили самые редкие красавицы; я был молод и безбород, и задумал туда проникнуть под видом вдовы, ищущей защиты от соблазнов развращенного века. Мне сшили женское платье, я нарядился в него и отправился для переговоров к монастырской решетке. Меня встретили приветливо, утешили меня в потере супруга. Мы уговорились о размере моего вклада, и я был принят.
Помещение, которое мне отвели, примыкало к дортуару послушниц. Их было изрядное количество, в большинстве молодых и на редкость свежих. Я осыпал их любезностями и скоро сделался их подругой. Не прошло и недели, как меня посвятили во все интересы маленькой республики Мне обрисовали характеры, рассказали анекдоты. Я получил всякого рода признания и увидал, что мы, простые смертные, не лучше монахинь владеем даром злословия и клеветы. Я строго соблюдал устав. Я усвоил вкрадчивые манеры и слащавый тон, и уже перешептывались о том, что община будет счастлива, если я постригусь.
Не успел я приобрести репутацию в монастыре, как уже привязался к юной девственнице, которая только что приняла первое посвящение. Это была восхитительная брюнетка. Она называла меня своей мамой, а я называл ее: мой маленький ангел. Она дарила мне невинные поцелуи, а я возвращал ей весьма нежные. Юность любопытна. Зирзифила при всяком удобном случае заговаривала со мной о браке и о супружеских радостях; она расспрашивала меня об этом, – я искусно подогревал в ней любопытство. Переходя от вопросов к вопросам, я довел ее до практического применения теории, которой ее обучал. Это была не единственная послушница, которую я наставил. Несколько молодых монахинь также приходили пополнять свое образование в моей келье. Я так искусно пользовался обстоятельствами, распределял свидания и время, что никто не сталкивался. Что же вам сказать еще, сударыня? Благочестивая вдова породила многочисленное потомство. Но когда, наконец, разразился скандал, о котором сначала потихоньку вздыхали, и совет старших сестер, собравшись, призвал монастырского врача, я стал обдумывать бегство. И вот однажды ночью, когда все в доме спали, я перелез через стену сада и удрал. Я отправился на воды в Томбино, куда доктор послал полмонастыря и где я закончил в костюме кавалера работу, начатую мной в платье вдовы. Вот, сударыня, деяние, о котором помнит вся страна и виновника которого знаете лишь вы одна.
– Остаток моей молодости, – прибавил Селим, – я провел в подобных же развлечениях, – много женщин всякого рода, – и обнаружил полное отсутствие искренности, сколько угодно клятв и никакого соблюдения тайны.
– Но если судить по вашим рассказам, – заметила фаворитка, – выходит, что вы никогда не любили.
– Что вы! – отвечал Селим. – Разве я думал тогда о любви? Я гнался только за наслаждением и за теми, которые мне его обещали.
– Но разве можно испытывать наслаждение без любви? – прервала его фаворитка. – Какую все это имеет цену, когда сердце молчит?
– Ах, сударыня, – возразил Селим, – разве сердце говорит в восемнадцать, двадцать лет?
– Но в конце концов, каков же результат всех этих опытов? Что вы можете сказать о женщинах?
– Что они в большинстве случаев бесхарактерны, – отвечал Селим, – что ими руководят три силы: корысть, похоть и тщеславие и что нет, быть может, такой женщины, которой не владела бы одна из этих страстей, а те, что совмещают в себе все три страсти, – настоящие чудовища.
– Ну, похоть еще терпима, – сказал, входя, Мангогул. – Хотя на таких женщин и нельзя положиться, их все же можно извинить: когда темперамент возбужден, – это бешеный конь, уносящий всадника в простор, а почти все женщины скачут на этом животном.
– Может быть, по этой причине, – сказал Селим, – герцогиня Менега называет кавалера Кайдара своим великим конюшим.
– Но неужели у вас не было ни одного сердечного увлечения? – спросила султанша Селима. – Неужели вы искренно хотите обесчестить пол, который доставлял вам наслаждения и которому вы платили тем же? Как! Неужели среди такого множества женщин не нашлось ни одной, захотевшей быть любимой и достойной этого? Нет, это неправдоподобно.
– Ах, сударыня, – отвечал Селим, – я чувствую по легкости, с какой вам повинуюсь, что годы не ослабили власть любезной женщины над моим сердцем. Да, сударыня, я любил, как и все. Вы хотите все знать, я все вам скажу, и вы будете сами судить, справился ли я как следует с ролью любовника.
– Будут путешествия в этой части вашей истории? – спросил султан.
– Нет, государь, – отвечал Селим.
– Тем лучше, – продолжал Мангогул, – ибо у меня нет никакого желания спать.
– Что касается меня, – сказала фаворитка, – я с разрешения Селима немного передохну.
– Пусть он тоже идет спать, – заявил султан. – А пока вы будете отдыхать, я порасспрошу Киприю.
– Но, государь, – возразила Мирзоза, – ваше величество сами не знаете, что говорите. Это сокровище вовлечет вас в путешествия, которым не будет конца.
Африканский автор сообщает нам здесь, что султан, напуганный предостережениями Мирзозы, запасся самым сильным средством против сна, и прибавляет, что лейбмедик Мангогула, его личный друг, сообщил ему этот рецепт, который он и приводит в качестве предисловия к своему труду. Но от этого предисловия сохранились лишь последние строчки, которые я и привожу:
Взять…
Затем…
Далее…
"Марианны" и "Крестьянина" по… четыре страницы.
"Заблуждений сердца" – один лист.
"Исповеди" – двадцать пять с половиной строк.