Глава сорок седьмая
Двадцать шестая проба кольца.
Сокровище-путешественник
Пока фаворитка и Селим отдыхали после утомительного дня и ночи, Мангогул с удивлением обозревал великолепные апартаменты Киприи. Эта женщина, при помощи своего сокровища, приобрела состояние, которое можно было сравнить с богатством крупнейшего откупщика. Пройдя длинную анфиладу комнат, одна роскошнее другой, он вошел в салон, где в центре многочисленного круга гостей узнал хозяйку дома по неимоверному количеству безобразивших ее драгоценных камней и ее супруга – по добродушию, написанному у него на лице. Два аббата, остроумец и три академика Банзы окружали кресло Киприи, а в глубине зала порхали два петиметра и молодой судья, преисполненный важности, который оправлял свои манжеты, то и дело поправлял парик, ковырял в зубах и радовался, глядя в зеркало, что румяна хорошо держатся. За исключением этих трех мотыльков, вся остальная компания испытывала глубокое почтение перед величавой мумией, которая, раскинувшись в соблазнительной позе, зевала, говорила зевая, судила обо всем вкривь и вкось и никогда не встречала возражений.
"Как это ей удалось, – рассуждал сам с собой Мангогул, давно не говоривший в одиночестве и до смерти соскучившийся по такому занятию, – как ей удалось при таком жалком умишке и таком лице обесчестить человека знатного происхождения?"
Киприи хотелось, чтобы ее принимали за блондинку. Ее кожа, бледно-желтая, с красными прожилками, напоминала цветом пестрый тюльпан. У нее были большие близорукие глаза, короткая талия, длинный нос, тонкие губы, грубый овал лица, впалые щеки, узкий лоб, плоская грудь и костлявые руки. Этими чарами она околдовала своего мужа. Султан направил на нее перстень, и тотчас же услыхали тявканье. Все ошибочно подумали, что Киприя говорит по-прежнему ртом и собирается о чем-нибудь судить, но ее сокровище начало такими словами:
– История моих путешествий. Я родилось в Марокко в 17000000012 году и танцевало в оперном театре, когда содержавший меня Мегемет Трипатхуд был поставлен во главе посольства, которое наш могущественный государь отправил к французскому монарху. Я сопровождало его в этом путешествии. Чары француженок вскоре отняли у меня моего любовника. Я тоже не теряло даром времени. Придворные, жадные до новинок, захотели познакомиться с марокканкой, – так называли мою хозяйку. Она обошлась с ними весьма приветливо, и ее любезность принесла ей в какие-нибудь полгода драгоценностей на двадцать тысяч экю и такую же сумму чистоганом, а сверх того, меблированный особнячок. Но французы непостоянны, и скоро я вышло из моды. Мне не хотелось ездить по провинциям; великим талантам нужна большая арена, я решило покинуть Трипатхуд и наметило себе столицу другого королевства.
Проведя год в Мадриде и в Индии, я отправилось морем в Константинополь. Я не приняло обычаев народа, у которого сокровища сидят под замком, и быстро покинуло страну, где рисковало утратить свободу. Тем не менее, пришлось иметь дело с мусульманами, и я убедилось, что они хорошо отшлифовались благодаря сношениям с европейцами; я обнаружило у них легкость французов, пылкость англичан, силу германцев, стойкость испанцев и довольно сильный налет итальянской утонченности.
Одним словом, один ага стоит кардинала, четырех герцогов, лорда, трех испанских грандов и двух немецких графов, вместе взятых.
Из Константинополя я переехало, как вам известно, ко двору великого Эргебзеда, где я довершило образование самых галантных из наших придворных. А когда я оказалось уже никуда не годным, я подцепило вот эту фигуру, – заключило сокровище, показывая характерным для него жестом на супруга Киприи. Недурной финал!
Африканский автор заканчивает эту главу предупреждением дамам, которые пожелали бы, чтобы им перевели те места, где сокровище Киприи изъяснялось на иностранных языках.
"Я изменил бы долгу историка, – говорит он, – если бы опустил их; и нарушил бы почтение к прекрасному полу, если бы привел их в моем труде, не предупредив добродетельных дам, что у сокровища Киприи чрезвычайно испортился стиль во время путешествий и что его рассказы по своей вольности превосходят все произведения, которые им когда-либо случалось читать тайком".
Глава сорок восьмая
Сидализа
Мангогул вернулся к фаворитке, у которой уже сидел Селим.
– Ну, что же, государь, – спросила его Мирзоза, – принесли ли вам пользу путешествия Киприи?
– Ни пользы, ни вреда, – отвечал султан, – я их не понял.
– Почему же? – спросила фаворитка.
– Дело в том, – сказал султан, – что ее сокровище говорит, как полиглот, на всевозможных языках, кроме нашего. Оно довольно наглый рассказчик, но могло бы быть великолепным переводчиком.
– Как, – воскликнула Мирзоза, – вы так-таки ничего не поняли в его рассказах?
– Только одно, сударыня, – отвечал Мангогул, – что путешествия еще более пагубно действуют на добродетель женщин, чем на благочестие мужчин, и что мало заслуги в знании нескольких языков. Можно в совершенстве владеть латинским, греческим, английским и конгским и быть ничуть не умнее сокровища. Вы с этим согласны, сударыня? А какого мнения Селим? Пусть начнет он свой рассказ, только не надо больше путешествий. Они до смерти меня утомляют.
Селим обещал султану, что действие будет происходить в одном и том же месте, и начал:
– Мне было около тридцати лет. Я только что потерял отца. Я женился, чтобы не оставить род без потомства, и жил с женой, как полагается: взаимные знаки внимания, заботы, вежливость, мало интимности, зато все крайне благопристойно. Между тем, принц Эргебзед взошел на престол. Еще задолго до его воцарения я заручился его благосклонностью. Он благоволил ко мне до самой своей смерти, и я старался оправдать его доверие, проявляя рвение и преданность. Освободилось место главного инспектора войск, я получил его, и этот пост потребовал постоянных поездок на границу.
– Постоянных поездок! – воскликнул султан. – Достаточно одной, чтобы усыпить меня до завтра. Имейте это в виду.
– Государь, – продолжал Селим, – в одной из этих поездок я познакомился с женой полковника спаги, по имени Осталук. Это был славный человек, хороший офицер, но далеко не покладистый муж, ревнивый, как тигр; правда, его ярость была понятна, ибо он был чудовищно безобразен.
Незадолго перед тем он женился на Сидализе, молодой, жизнерадостной, хорошенькой, одной из тех редких женщин, которые при первом же знакомстве вызывают у вас нечто большее, чем простую вежливость, от которых уходишь с сожалением и о которых сто раз вспомнишь, прежде чем снова увидишь.
Сидализа судила обо всем здраво, выражалась изящно. В ее беседе было нечто притягательное, на нее нельзя было вдоволь насмотреться и без устали можно было слушать. Обладая этими качествами, она должна была производить сильное впечатление на всех мужчин, в чем я и убедился. Я преклонялся перед ней, вскоре у меня возникло еще более нежное чувство, все мое поведение приобрело оттенки самой настоящей страсти. Я был несколько избалован легкостью своих первых побед. Начиная атаки на Сидализу, я воображал, что она скоро сдастся и, польщенная преследованиями господина инспектора, окажет сопротивление лишь из приличия. Посудите же, в какое удивление поверг меня ее ответ на мои признания.
"Сударь, – сказала она, – если бы даже предполагать, что я произвела на вас впечатление некоторой привлекательностью, какую во мне находят, – с моей стороны было бы безумием принимать всерьез речи, которыми вы обманули до меня уже тысячи других женщин. Без уважения какая цена любви? Очень невысокая, а вы недостаточно меня знаете, чтобы уважать. Как бы умны и проницательны вы ни были, в два дня нельзя настолько изучить характер женщины, чтобы оказывать ей должное уважение. Господин инспектор ищет развлечений, и в этом он прав, но права и Сидализа, не желая никого развлекать".
Напрасно я клялся в том, что испытываю самую подлинную страсть, что мое счастье – в ее руках и что ее равнодушие отравит остаток моих дней.
"Слова, – сказала она, – пустые слова! Лучше не думайте обо мне и, во всяком случае, не воображайте, что я настолько легкомысленна, чтобы выслушивать такие избитые признания. То, что вы мне сказали, говорят все, не придавая этому значения, и слушают, не веря этому".
Если бы я не был пленен Сидализой, резкость ее слов уязвила бы меня, но я любил ее и был огорчен. Я отправился ко двору, но образ ее следовал за мной; разлука, вместо того чтобы ослабить мою страсть к Сидализе, лишь усилила ее.
Образ Сидализы настолько овладел мною, что сотни раз я думал о том, чтобы пожертвовать для нее своим чином и обязанностями; привязывавшими меня ко двору, – однако всякий раз меня останавливала неуверенность в успехе.
Ввиду невозможности поехать туда, где я ее оставил, я придумал план привлечь ее туда, где сам находился. Я воспользовался доверием, какое оказывал мне Эргебзед, и стал ему расхваливать заслуги и доблести Осталука. Он был назначен лейтенантом гвардейского полка спаги, и этот пост приковал его ко двору государя. Итак, Осталук появился при дворе, а с ним Сидализа, тотчас же ставшая модной красавицей.
– Вы хорошо сделали, – сказал султан, – что остались на посту и призвали вашу Сидализу ко двору, ибо, клянусь Брамой, я не последовал бы за вами в провинцию.
– Ее со всех сторон лорнировали, разглядывали, преследовали, но безуспешно, – продолжал Селим. – Один я пользовался привилегией видеть ее каждый день. Чем больше я с ней знакомился, тем больше открывал в ней прелестей и достоинств и тем сильнее в нее влюблялся. Мне пришло в голову, что, быть может, мне вредит в ее глазах еще свежее воспоминание о моих похождениях. Чтобы изгладить его и убедить ее в искренности моей любви, я покинул общество и не видел других женщин, кроме тех, которых случайно встречал у нее. Мне показалось, что такое мое поведение тронуло ее и что она несколько умерила свою строгость. Я удвоил внимание к ней; я просил о любви, а мне было даровано уважение. Сидализа стала ценить мое общество и удостоила меня своего доверия. Нередко она советовалась со мной о своих домашних делах, однако о своих сердечных делах она не обмолвилась ни единым словом. Если я заводил с ней речь о чувствах, она отвечала мне нравственными рассуждениями, повергая меня в отчаяние. Долго длилось такое тяжелое для меня положение; наконец, я решил выйти из него и узнать раз навсегда, на что мне рассчитывать.
– Как же вы взялись за дело? – спросила Мирзоза.
– Сударыня, сейчас вы это узнаете, – отвечал Мангогул.
Селим продолжал:
– Как я уже вам сказал, сударыня, я виделся с Сидализой каждый день. Так вот, я начал с того, что стал видеться с ней все реже, а потом и совсем почти перестал с ней встречаться. Если мне случалось разговаривать с ней наедине, я так мало говорил ей о любви, как если бы у меня никогда не было в душе даже искры страсти к ней. Эта перемена удивила ее, она стала подозревать, что у меня завелась тайная связь, и однажды, когда я рассказывал ей про галантные придворные похождения, она спросила меня с рассеянным видом:
"Почему это вы ничего не расскажете про себя, Селим? Вы восхитительно рассказываете о чужих победах, но упорно молчите о своих собственных".
"Сударыня, – отвечал я, – очевидно, это потому, что у меня их не имеется, или же потому, что я нахожу нужным о них умалчивать".
"О да, – прервала она меня, – очень мило с вашей стороны скрывать от меня то, о чем весь свет завтра будет говорить".
"Пусть себе, сударыня, – отвечал я, – но, во всяком случае, никто ничего не узнает от меня".
"Честное слово, – сказала она, – вы прямо поражаете меня своей осмотрительностью. Кто же не знает, что вы заритесь на белокурую Мизис, на маленькую Зибелину и на темнокудрую Сеферу?"
"Кого еще будет вам угодно назвать, сударыня?" – холодно спросил я ее.
"Право же, – продолжала она, – я склонна думать, что не только эти дамы владеют вашим сердцем. Ведь последние два месяца, когда вы показываетесь у нас только из милости, вы не пребывали в бездействии, а этих дам так легко победить".
"Как! Оставаться в бездействии, – воскликнул я. – Это было бы ужасно для меня. Я создан для любви и отчасти для того, чтобы быть любимым. Признаюсь вам, что я любим, но больше не спрашивайте меня ни о чем, я и так, быть может, слишком много сказал".
"Селим, – продолжала она серьезным тоном, – у меня нет от вас секретов, и я хочу, чтобы и вы ничего не скрывали от меня. В каком положении ваши сердечные дела?"
"Я почти довел до конца роман".
"А с кем же?" – с живостью спросила она.
"Вы знаете Мартезу?"
"О, конечно, это очень любезная женщина".
"Ну, так вот, не добившись вашей благосклонности, я повернул в другую сторону. Обо мне мечтали уже полгода, два свидания подготовили мне победу, третье довершит мое счастье, и сегодня вечером Мартеза ждет меня к ужину. Она забавна, весела, немного язвительна, но, в общем, это лучшее в мире создание. С этими сумасбродками лучше иметь дело, чем с чопорными дамами, которые"…
"Сударь, – прервала меня Сидализа (глаза у нее были опущены), – хоть я и поздравляю вас с таким выбором, но позвольте вам заметить, что Мартеза не новичок в делах любви, и до вас у нее уже были любовники"…
"Что мне до того, мадам!.. – возразил я, – если Мартеза искренно любит меня, я могу считать себя первым. Однако, час свидания приближается. Разрешите".
"Еще одно слово, сударь: действительно ли любит вас Мартеза?"
"Я думаю, что да".
"А вы ее любите?" – прибавила Сидализа.
"Мадам, – отвечал я, – вы сами бросили меня в объятия Мартезы: этим все сказано".
Я поднялся, чтобы уйти, но Сидализа потянула меня за край моего доломана и резко отвернулась.
"Сударыня хочет чего-нибудь от меня? Вам угодно что-нибудь мне приказать?"
"Нет, сударь. Как, вы еще здесь! Я думала, что вы уже давно ушли".
"Сударыня, я поспешу удалиться".
"Селим…"
"Сидализа…"
"Итак, вы уходите?"
"Да, сударыня".
"Ах, Селим, кого вы мне предпочли! Разве уважение Сидализы не дороже благосклонности Мартезы?"
"Это было бы так, мадам, – возразил я, – если бы я не испытывал к вам ничего, кроме уважения. Но я вас любил"…
"Что же из того! – воскликнула она горячо. – Если бы вы меня любили, вы разобрались бы в моих чувствах, вы бы предугадали дальнейшее, вы бы надеялись, что, в конце концов, ваша настойчивость возьмет верх над моей гордостью. Но вам все это надоело. Вы отказались от меня, и, может быть, сейчас"…
Сидализа смолкла, у нее вырвался вздох, и глаза стали влажными.
"Говорите, сударыня, – сказал я, – продолжайте. Быть может, несмотря на всю вашу суровость, любовь еще жива в моем сердце, и вы могли бы"…
"Я ничего не могу, и вы меня не любите, а Мартеза вас ждет".
"А если Мартеза мне безразлична, если Сидализа сейчас дороже мне, чем когда-либо, что вы тогда скажете?"
"Входить в обсуждения одних предположений было бы безумием".
"Умоляю вас, Сидализа, ответьте мне, как если бы мы говорили всерьез. Если бы Сидализа по-прежнему была самой желанной для меня в мире женщиной и если бы я никогда не имел никаких намерений по отношению к Мартезе, скажите, что бы вы сделали?"
"Да то, что я всегда делала, неблагодарный, – ответила, наконец, Сидализа. – Я любила бы вас"…
"А Селим вас боготворит!" – воскликнул я, бросаясь перед ней на колени, и я стал целовать ей руки, орошая их слезами радости.
Сидализа была ошеломлена. Неожиданная перемена во мне ее взволновала. Я воспользовался ее расстройством, и наше примирение ознаменовалось проявлениями нежности, отказать в которой она была не в силах.
– А как смотрел на это добрый Осталук? – прервал Мангогул. – Без сомнения, он разрешил своей дражайшей половине быть благосклонной к человеку, которому был обязан чином лейтенанта спаги?
– Государь, – отвечал Селим, – Осталук считал долгом быть благодарным лишь до тех пор, пока меня отвергали, но едва я добился счастья, как он стал нетерпим, резок и несносен со мной и груб с женой. Мало того, что он сам нас изводил, он еще приставил к нам шпионов. Нас предали, и Осталук, уверенный в своем бесчестии, имел дерзость вызвать меня на дуэль. Мы сразились в большом парке сераля. Я нанес ему две раны и заставил его просить о пощаде. Пока он выздоравливал от ран, я ни на минуту не разлучался с его женой. Но первое, что он сделал по выздоровлении, было то, что он разлучил нас и стал жестоко обходиться с Сидализой. Она описывала мне всю тяжесть своего положения. Я предложил ее похитить, она согласилась, и наш ревнивец, вернувшись с охоты, куда он сопровождал султана, был очень удивлен, оказавшись вдовцом. Осталук, вместо того чтобы бесплодно сетовать на виновника похищения, стал тотчас же обдумывать месть.
Я спрятал Сидализу в загородном доме, в двух лье от Банзы. Через ночь я тайком ускользал из города и отправлялся в Сизар. Между тем, Осталук назначил цену за голову неверной, подкупил моих слуг и проник в мой парк. В этот вечер я прогуливался там с Сидализой. Мы углубились в одну темную аллею, и я собирался оказать ей самые нежные ласки, когда невидимая рука на моих глазах пронзила ей грудь кинжалом. Это была рука жестокого Осталука. Я выхватил кинжал, и Сидализа была отомщена. Я бросился к обожаемой женщине. Ее сердце еще трепетало. Я поспешил перенести ее в дом, но она скончалась по дороге, прильнув устами к моим устам.
Когда я почувствовал, что тело Сидализы холодеет в моих руках, я стал испускать пронзительные крики. Сбежались мои слуги и увезли меня из этих мест, полных ужаса. Я вернулся в Банзу и заперся в своем дворце; я был в отчаянии от смерти Сидализы и осыпал себя самыми жестокими упреками.
Я искренне любил Сидализу и был горячо ею любим, и у меня было достаточно времени, чтобы понять всю глубину постигшей меня утраты и оплакать ее.
– Но, в конце концов, вы утешились? – спросила фаворитка.
– Увы, сударыня, – отвечал Селим, – долгое время я думал, что никогда не утешусь; но тут я познал, что не существует вечного горя.
– Не говорите мне больше о мужчинах, – сказала Мирзоза. – Все вы такие. Я хочу сказать, господин Селим, что бедная Сидализа, история которой только что нас растрогала, была глупенькой, если верила клятвам. И теперь, когда Брама, быть может, жестоко карает ее за легковерие, вы приятно проводите время в объятиях другой.
– Успокойтесь, сударыня, – заметил султан. – Селим и сейчас любит. Сидализа будет отомщена.
– Государь, – отвечал Селим, – вероятно, вы плохо осведомлены. Неужели вы думаете, что встреча с Сидализой не научила меня, что истинная любовь вредит счастью?
– Конечно, так, – прервала его Мирзоза. – И, несмотря на ваши рассуждения, я готова держать пари, что сейчас вы любите другую еще более пылко…