Когда площадь перестает быть площадью? Найти ответ на эту загадку можно на площади Гагарина в Москве – пространстве, вызывающем оторопь. Это место столкновения четкого планирования и отсутствия плана как такового, футуризма и реваншизма, имперских мечтаний и нелепых случайностей, одна из жутчайших площадей на свете, способная довести до инфаркта любого градостроителя. Довольно сложно объяснить, в чем именно странность площади Гагарина, или даже проследить, как такое вообще получилось. Эта площадь куда лучше, нежели сравнительно разумная Красная, или прямо для людей устроенная Пушкинская, подходит такому аналитику, как я, поскольку в ней совмещаются весь ужас и восторг современной Москвы: это цепь градостроительных ошибок, приведшая к хронической болезни, это место, где вас тянет то блевать, то рукоплескать. Как и многие пространства, описанные в этой книге, площадь мы обнаружили случайно, когда искали что-то другое, в данном случае – памятник Юрию Гагарину, установленный к югу от центра Москвы. Выполненный в довольно странной смешанной стилистике "простой парень на высоченной колонне" памятник занимает на площади далеко не центральное место, а стоит в дальнем углу, так что и речь о нем пойдет позже. На выходе со станции метро (ничего особенного по завышенным московским стандартам) вы попадаете на приподнятую площадку, решенную в весьма традиционной эстетике с пузатыми неоцаристскими фонарными столбами, ненавязчивыми узорами общей планировки и зеленых насаждений и красными "каменными" парапетами, которые служат не только скамейками, но и границей территории, куда ступать не следует – они ограждают площадь от проезжей части, вызывающей серьезные опасения. После реконструкции 2001 года площадь стала гигантским транспортным узлом, где Ленинский проспект выходит на кольцевую дорогу через специальный проезд, под которым шумит железнодорожная станция, не говоря уже о метро, погребенном на глубине бомбоубежища.
Три из четырех сторон производят крайне необычное впечатление. Подобно новым урбанистам, советские градостроители сперва с большим энтузиазмом восприняли идею жилых домов для рабочих в непосредственной близости от мест, где они жили настоящей трудовой жизнью. Однако с развитием промышленности и урбанизации в 1950-х эта концепция была забыта. Здесь вы оказываетесь в непосредственной близости от огромной электростанции. Тот факт, что это способно удивить жителя Западной Европы, показывает, насколько мы позабыли о том, что, скажем, в Тэйт Модерн раньше производили электроэнергию, да и электростанция Бэттерси была нужна не только для спекуляций на рынке недвижимости. Но чтобы площадь с декоративными фонарями, скамьями, зелеными насаждениями и извилистыми дорожками упиралась прямо в изрыгающие дым котлы – это ситуация исключительная даже для здешних краев. Сомневаюсь, что Джейн Джекобс, выступая за сохранение производств внутри городов, имеет в виду нечто подобное. Присев на скамейку после похода по магазинам, вы видите контуры четырех бетонных башен охлаждения со стенами в пятнах от многолетних выбросов, а за ними выкрашенные красным и белым трубы. Все это придает месту несколько сюрреалистический характер, как будто изображение, какое обычно видишь издалека, когда едешь по скоростному шоссе, вдруг взяли и вставили в площадь XIX века нетрадиционного, правда, цветового решения. Прочие здания выполнены в похожей технике бриколажа. На одной стороне жилой корпус, застрявший между сталинским монументализмом и хрущевской невзыскательностью, как обычно в плачевном состоянии, с характерными захламленными балконами. Здание в десять этажей и тридцать вертикальных рядов в другом месте смотрелось бы громадиной, но здесь имеет жалкий вид. Прямо перед ним в линию с башнями стоит модернистская высотка в крайне обшарпанном состоянии. Бодрый хай-тек расположенного напротив высотки сравнительно нового ТЦ "Гагаринский" нужно, видимо, воспринимать как дань уважения космическому веку, которому и посвящена площадь. За металлическими зигзагами по синеватому стеклу есть даже отдел Marks & Spencer. Торговый центр примыкает к другому, когда-то явно производственному зданию с металлическим фасадом. Можно предположить, что выкрашенный синим ангар, похожий на прокатный цех, когда-то стал решающим аргументом в пользу строительства близлежащей ТЭЦ.
Мы описали три стороны площади Гагарина, однако наш неофитский взгляд неудержимо притягивает место слияния площади с Ленинским проспектом. Здесь на въезде в послевоенную Москву была выстроена триумфальная арка со всей монументальной помпезностью, на какую была способна столица сталинской империи. Кремль оплачивал строительство таких магистральных проспектов по всей "буферной зоне" Восточной Европы, при этом таких законченных примеров этой эстетики, какими являются варшавский Дворец культуры и науки или берлинская Сталиналлее, в самой Москве нет. Вместо этого город пестрит разрозненными фрагментами единого монументального плана, чье неоклассицистское единство скомпрометировала хрущевская застройка, когда задача обеспечения населения жильем оказалась важнее, чем необходимость вызывать трепет у приезжих. Номинально триумфальная арка – это дома № 30 и 37 на Ленинском проспекте, два увенчанных башнями жилых корпуса, созданных по проекту А.Е. Аркина в 1946 году. Выстроенные полукругом здания обозначают границы площади-внутри-площади, каковой она и была, когда на нее можно было попасть не рискуя жизнью при переходе проезжей части. По грандиозным размерам и богатству декора видно, что это потолочная модель сталинской архитектуры, однако сложно не попенять проектировщикам на расположение балконов, выходящих прямо на одну из самых жутких (и загрязняющих атмосферу) транспортных развязок в мире. Впрочем, тогда проезжая часть шла примерно посередине между двумя частями площади, да и заполнить все ее многочисленные ряды казалось задачей невыполнимой. Теперь, конечно, все иначе. И хотя все здесь огромных размеров, ощущения открытого пространства, присущего советским площадям, нет. Гигантский масштаб борется с беспорядочным нагромождением, как будто сначала строили по одному плану, потом по другому, третьему и так далее, при этом между собой планы эти никак не соотносили. Нет, пешеходам тут особо жаловаться не на что – с приподнятой площадки открывается замечательный и безопасный вид на все безумие сразу. Отсюда можно сосчитать героические статуи на домах № 30 и 37 на Ленинском проспекте – их, если мне не изменяет память, шестнадцать; только видны отсюда лишь развевающиеся одежды, а какую профессию представляет фигура, уже не разглядеть. Башни выполнены в наиболее извращенном изводе сталинского барокко: колоннады, обрамляющие пустоты, балконы без окон. Чинопочитание и показуха прежде всего. Впрочем, не совсем, поскольку одну из башен теперь венчает логотип Land Rover. Невольно возникает вопрос, что подумал бы Гагарин, видя все это с высоты своего положения?
Площадь названа именем Гагарина не зря – здесь нашлось место не только для замешанного на крови и почве сталинского империализма, но и для образца советской архитектуры более просвещенного периода, а именно – здания Академии наук, которое было спроектировано Юрием Платоновым в 1980 году и строительство которого завершилось в 1988-м. Это в целом скромная бетонная высотка, однако в ее золотых окнах и завитушках видится предвкушение разбушевавшейся в 1990-е бутафории. Золотые узоры не складываются в псевдовизантийский или неоклассицистский орнамент, но остаются абстрактным и ни к чему не отсылающим переплетением кованых паттернов. И все же главный на площади – сам Гагарин. Его памятник – колонна и парящая на ней статуя – это не "художественный объект", но промышленное изделие, произведенное из специального титанового сплава на одном из московских заводов. В команду его создателей вошли скульптор П. Бондаренко, архитекторы Я.Б. Белопольский и Ф.М. Гажевский и проектировщик А.Ф. Судаков. Монумент открылся в 1980 году, к тому моменту Гагарин уже давно погиб, а забуксовавший режим решил напомнить массам о своих прежних свершениях.
Человек на колонне с каннелюрам весьма буквально имитирует реактивный полет в космос. Сильное впечатление производит растущий прямо из титанового постамента титановый же обелиск с заостренными углами. И без того грандиозная футуристическая скульптура выполнена так, что вызывает то благоговение, то хохот. Гагарин конечно же в скафандре, но скафандр этот куда более угловатый, нежели настоящий, я бы даже сказал фетишистский – с металлическими брыжами и наплечниками. Таких облегающих, так подчеркивающих мускулатуру скафандров, чтобы накачанная грудь и пресс впечатляли прохожего, просто не бывает. Зато выражение лица более чем реалистичное. Если бы для первого полета в космос Гагарина выбрали только за его блаженное, ангельское лицо, это было бы во многом оправданное решение. И вот Гагарин взирает на этот смехотворный саморазрушительный советско-неолиберальный ансамбль и, будто святой социалистического космоса, посылает свое благословение. Внизу похожая на футбольный мяч большая титановая сфера служит яйцом самовздымающемуся гагаринскому фаллосу. Поскольку его полет на корабле "Восток" в 1961 году произошел за пятьдесят лет и один месяц до того, как были сделаны эти фотографии, у постамента по-прежнему лежат свежие цветы. Только чурбан может остаться равнодушным к этому полету на фоне грохочущих машин и шагающих вдаль шеренг жилых корпусов Гагаринского района.
Площадь самоупразднения Потсдамерплац, Берлин
Все перечисленные выше площади были построены по некоему государственному генплану, за государственные же деньги. Ни одна не возникла путем стихийной застройки, очень немногие испытали на себе сколько-нибудь существенное влияние от повышения цен на землю, частного землевладения или любого другого вида частной собственности. В этих государственных, застроенных как единый комплекс площадях, как правило, видят лишенные уличной жизни и человеческого тепла иерархически организованные пространства. Но как поступить, если история на вполне законных основаниях преподносит вам tabula rasa – полностью свободное пространство, на котором еще недавно был пустырь? Сможете ли вы сымитировать стихийно организованный буржуазный город, замешанный на земельной конъюнктуре, частных интересах и превратностях архитектурной моды? А если и смогли бы – правильный ли это путь? Таковы ключевые вопросы, возникающие при рассмотрении Потсдамерплац – баснословной площади, которой посвящены многочисленные исследования. Но, если в 1989 году здесь был лишь всеми ветрами продуваемый пустырь – полоса отчуждения возле Берлинской стены, то до 1961-го тут, надо думать, было на что посмотреть. Потсдамерплац – это обросший легендами ур-текст (ur-text), прототип модернизма. Здесь потакали прихотям любителей городской сутолоки – перекресток был застроен внешне непритязательными доходными домами эпохи Вильгельма, но внутри это были дворцы удовольствий, а по улице фланировали денди, которых подкарауливали ночные бабочки и прочие удовольствия и соблазны. Модернизм Neues Bauen появился здесь, когда по одному из так и не завершенных планов реконструкции города Мартин Вагнер оставил потомству Колумбус-хаус Эриха Мендельсона с его плавными изгибами, а также расположенные неподалеку Шел-хаус и Европа-хаус. Пережившие войну здания были большей частью снесены, поскольку оказались между американским и советским секторами. Сохранился лишь ничем не примечательный вильгельмовский Хаус-Хут, а также фундамент универмага Wertheim, который почти все 1990-е занимал техноклуб Tresor. После объединения Германии городские власти собрали активы и продали их четырем международным инвестиционным компаниям к справедливому и весьма ярко выразившемуся негодованию шумных берлинских ультралевых, у которых, естественно, были несколько другие ожидания, во что превратится город после Wende (перемен).
Считается, что попытка создателей новой Потсдамерплац устроить новый центр на пересечении когда-то насильственно разъединенных восточной и западной частей города в целом не удалась. Исследования показали, что бывают здесь в основном туристы, да и тех влечет сюда прежде всего богатая история площади. План состоял в том, чтобы возродить здесь судорожное биение городского пульса, однако большинство машин на площади – это туристические автобусы с открытой палубой. Живая сила современного Берлина концентрируется в других районах – анархисты, сквоттеры и хипстеры разных мастей базируются в Кройцберге и Фридрихс-хайне, яппи благородных профессий – в Митте и Пренцлауэрберге, и те и другие предпочитают по-своему использовать вильгельмовские и гэдээровские пространства. Обе эти группы презирают новое место в интерпретации планировщика Ханса Штимана с невыразительными фасадами жилых и офисных зданий за холодность, безликость и отсутствие присущей Берлину витальности. Потсдамерплац выполнена в любимом Штиманом стиле, в наиболее откровенном его изводе. Стиль этот характеризуется стремлением организовать торгово-спекулятивную толчею и в то же время соблюсти архитектурную целостность (большинство фасадов выложено каменными плитами, почти все – примерно одинаковой этажности, и только высоткам позволено вознестись аж до двадцать пятого этажа), но осуществить удалось, очевидно, только первое. Из всех пространств, рассмотренных в данном тексте, Потсдамерплац, пожалуй, наименее органично вписывается в общую ткань города и воспринимается не как место для общественных собраний и протестов, но как навязанная властями реконструкция, что интересно, поскольку эта площадь – единственная, полностью построенная при капитализме. Толком заработать на ней тоже не удалось – к 2008 году двое из первоначальных четырех дольщиков – Sony и Daimler продали свои активы, и за урбанистическим фиаско последовало финансовое. Несмотря ни на что, сложно не проникнуться к этой площади симпатией, оценить, пусть не самую удачную, попытку объединить два города, обхитрив яппи из Митте и творческую интеллигенцию Кройцберга. Нет, Потсдамерплац не нуждается в обосновании.
Это самая непохожая на площадь из всех берлинских площадей. Зона перед транспортным узлом – единственное публичное пространство (есть еще несколько частных территорий, о которых чуть ниже), и разбросанные по нему объекты нам много и о многом говорят. Сам транспортный узел Банхоф Потсдамерплац – пожалуй, самое убедительное из здешних архитектурных творений, прямолинейная, безупречно отделанная коробка из черного металла и стекла в стиле Ван дер Роэ с интерьером в духе Пиранези. Рядом расположены объекты исторического обоснования обоих режимов – Германской Демократической Республики и сегодняшней объединенной Германии. Первый представляет собой камень, обозначающий место, где во время ноябрьской революции 1918 года Карл Либкнехт провозгласил создание социалистической республики, а ГДР, как известно, претендовала на преемственность и вела свою историю от революционных спартаковцев. Рядом расположен объект самоутверждения буржуазной демократической Германии – несколько сохраненных фрагментов Берлинской стены должны напоминать, как в течение двадцати восьми лет властям ГДР приходилось держать свое население под замком. Рядом постоянная выставка одной фотографии: американские солдаты под флагами на границе своей зоны беспомощно взирают на возведение стены; и подпись: "Mexico". Это и есть самое похожее на общественное пространство место, которое патрулируют служители частных охранных фирм в костюмах, странным образом напоминающих форму нью-йоркских полицейских, как будто призванных подкреплять даже случайные ассоциации с Таймс-сквером. Если и есть тут какие-то параллели, то исключительно с программой "нулевой терпимости" Руди Джулиани. С точки зрения архитектуры, наиболее выигрышная сторона Потсдамерплац одновременно является и ее самой большой проблемой. Ее не назовешь постмодернистской – в ней нет того веселого жонглирования историческими аллюзиями, но на ретро она точно тянет. Вся площадь, за исключением нескольких неубедительных попыток, отыграна на архитектурном поле Веймарской республики – времени наивысшего расцвета немецкого модернизма. Одноименная создателю Башня Коллхоффа с ее угловатым фасадом из клинкерного кирпича – экспрессионистская вариация на тему Чили-хауса Хёгера в Гамбурге с похожими пространственными искажениями, из-за которых кажется, будто здание устремляется на перекресток, становясь активным участником движения. Здание Хёгера создавалось по цеховым, ремесленническим правилам, место каждого кирпича обозначено с большим тщанием увлеченной рукой; попробуйте найти что-нибудь подобное в башне Коллхоффа – вас ждет разочарование. Однако силу последней придает искренняя вера подлинного приверженца стиля – такой устремленный (почти) небоскреб легко представить в фильмах Фрица Ланга. Как адепты готики XIX века, которые так увлекались своими имитациями, что ходили по освещенным газовыми фонарями улицам в монашеском одеянии, так Коллхофф недрогнувшей рукой поворачивает часы вспять без подмигиваний и оговорок. Прямо напротив его башни – реконструкция первого берлинского светофора.
Прочие высотки не отличаются подобной достоверностью. Две башни Байсхайма (Beisheim Center) представляют собой еще более ровный и маловыразительный пример и без того приглушенного экспрессионизма Коллхоффа, речь, если угодно, об отеле "Ритц-Карлтон". На самую середину площади, задуманную как пульсирующий сгусток городской энергии, призванный вызывать восхищение, указывает выстроенная для Даймлера высотка Ренцо Пиано – деликатный компромисс, башня, которая так и не решила то ли она – не построенный стеклянный небоскреб веймарских времен, то ли – выложенный керамической плиткой офисный комплекс Штиманна. Те, кому пристало восхищаться качеством и подробной детализацией в архитектуре, найдут здесь много интересного, однако такая весьма дорогостоящая дотошность однозначно не прижилась в городе, девиз которого мог бы звучать как "бедный, зато сексапильный". Более удачной вышла другая высотка Пиано – опять-таки глубокое ретро, – направленная прочь от площади. Переплетение механистических деталей напоминает попытку реализовать один из фантазийных проектов Антонио Сант-Элиа 1910 годов, что выдает в Пиано не меньшего, чем Коллхофф, приверженца ретрофутуризма. В Потсдамерплац как раз и поражает это ощущение, будто оказался в довоенном научно-фантастическом фильме, словно здесь решили создать район, который Мартин Вагнер не мог в то время себе позволить; похожим образом в лучших образцах послевоенной немецкой музыки (Kraftwerk, Neu! Can, Basic Channel) чувствуется продолжение того, что было жестоко оборвано в 1933-м.