Повторяющиеся поражения трудовой партии были верным знаком того, как велика пропасть между выдуманной утопией старой доброй Эрец-Исраэль и повседневной реальностью современного Израиля. Старая добрая Эрец-Исраэль была где-то в другом месте, в другое время. География этой воображаемой страны, берег которой "порой тоскует по реке", была, говоря словами Мишеля Фуко, гетеротопной, а ее история – гетерохронной: старая добрая Эрец-Исраэль была обречена навеки остаться "древней" (оттого она и была такой "хорошей"), но не настолько, чтобы ее обитатели загорелись желанием исследовать, что же предшествовало эпохе трудовых поселений, периоду, считающимся чуть ли не античным. В любом случае история должна была оставить в прошлом все то, что не пересекается с сегодняшней реальностью, а следовательно, ее время никогда не может быть настоящим. "Может, это случится уже завтра", – писал Хаим Хефер в стихотворении "Может, это случится"; песня на эти слова звучала с первой пластинки Арика Айнштейна из серии "Старая добрая Эрец-Исраэль". Но как всегда, лучше всех выразил этот мечтательный романтический настрой сам Айнштейн, на его пластинке "Ностальгия", посвященной Белому городу, последняя композиция – "Долгие тоскливые дни" – заканчивалась простой, жалобной мольбой: "Вернитесь же, золотые дни".
Белее белого
Микаэль Левин ввел Белый город в культурную повестку дня, Ница Смук вынесла его на муниципальный уровень, но превратить Белый город из темы в четкую идеологию помог израильский художник Дани Караван, и за это его стоит поблагодарить особо. Действуя как неофициальный главный представитель "движения" (в противовес официальному, которое представляла Смук), Караван использовал предисловие к ее книге "Жизнь в дюнах" для выработки собственного манифеста. Согласно этому тексту, идеологическое значение Белого города недооценивали, оно куда значительнее нынешних локальных споров о прекрасном и вульгарном, о левых и правых, о старой доброй Эрец-Исраэль и "другом Израиле" Бегина. Белый город стал поводом для целой системы национальных самооправданий – заграничным паспортом Тель-Авива, его характерной чертой.
Караван (родился в Тель-Авиве в 1930 году) – известный израильский художник, занятый в сфере, развивавшейся в 1960-е под такими названиями, как "пространственное искусство", "лэнд-арт", "ландшафтная архитектура" и т. п. Трудности работы именно в этой области искусства обычно связаны с неизбежными трениями между истеблишментом и художником, пытающимся создать независимый проект. Реализация таких масштабных замыслов зачастую требует солидного бюджета и значительных ресурсов, а следовательно, очень зависит от того, сумеет ли художник установить добрые отношения с заказчиками или властями, такими как правительства, политики и корпорации. В США представители этого жанра – Роберт Смитсон, Уолтер Де Мария, Майкл Хейцер и Гордон Матта-Кларк – сумели сохранить относительную независимость при создании таких проектов, возможно, благодаря наличию финансовой структуры в американском арт-мире или просто из-за того, что там много свободной земли, но в Европе и Израиле искусство подобного масштаба всегда требовало огромных вложений со стороны правительства, муниципалитетов или корпораций. Следовательно, в конкретной области всегда существовала тонкая грань между одухотворенным заказным искусством, с одной стороны, и заказанными и выполненными по указке произведениями – с другой.
Дани Караван вначале добился большого успеха как иллюстратор и декоратор в отделе культуры "Нахаль" в 1982 году, и дальнейшее его восхождение к славе объясняется тем, что он знает, как работать с заказчиками, клиентами и организациями. Он как никто умеет представить своим покровителям зрительные образы их программ. К таким работам в том числе относится стенная роспись пассажирского лайнера "Шалом" (1963), каменный барельеф для зала заседаний кнессета (1966), памятник бригаде "Негев" возле Беэр-Шевы, барельеф центрального офиса банка "Леуми" в Тель-Авиве (1970), и еще один – для нью-йоркского отделения этого банка (1980).
Караван умеет придать заказной работе художественную убедительность – в частности, он не идет навстречу пожеланиям клиента и весьма "артистично" подходит к поставленной задаче (так, например, создавая памятник бригаде "Негев" возле Беэр-Шевы, он отказался изображать погибших воинов). Этот тип скульптуры предполагает строгие медитативные композиции из "архитектурной" скульптуры и "скульптурной" архитектуры, преобладание архетипичных форм (сферы, кубы и пирамиды), подвижные оси, образы, где важен не только материал, но и вызываемые ассоциации. Для отвлеченных композиций Каравана характерны пышная абстракция и смысловое изящество: это и церемониальные маршруты, и величественные перспективы, и места для уединенных размышлений; часто демонстрируются архетипичные формы вроде конуса, куба и пирамиды, используются основные природные материалы, такие как песок и вода, изредка к этому добавляются лазерные спецэффекты.
Надо отдать ему должное, он открыто и без задней мысли брался за все эти проекты. И к каждому заданию подходил без колебаний и комплексов. Караван знает, как разговаривать с власть имущими, политиками и спонсорами, и главное – может предложить визуальные образы, которые работают, которые можно использовать и с которыми легко ужиться. Его ранний барельеф для зала заседаний кнессета – отличный пример такой ненавязчивой декоративности: он всегда на месте, за спиной выступающего, позади трибуны председателя, и при этом никто не помнит точно, что там изображено.
С годами работы Каравана неизменно увеличивались в размерах. Он постепенно перешел от относительно небольших произведений, вписывающихся в уже существующее окружение (например, барельеф, размещенный на здании суда в Тель-Авиве), к творениям архитектурного масштаба, преобразующим окружающее пространство (памятник бригаде "Негев" возле Беэр-Шевы и инсталляция "Белая площадь" в Тель-Авиве), и даже урбанистического и территориального масштаба – как композиции "Окружающая среда для мира" во Флоренции (1978) и "Ось Метрополиса" в парижском предместье Сержи-Понтуаз (1980). Естественно, по мере того как рос размах работ, усиливалась и его зависимость от властных структур, которые выделяют деньги, одобряют и надзирают. Случайно или нет, но после оформления павильона для Венецианской биеннале 1976 года и прихода к власти "Ликуда" в 1977 году Караван стал больше внимания уделять Европе. Когда же в 1982-м он вернулся в Израиль с композицией "Маком" ("Место") для Тель-Авивского музея изобразительных искусств, это был уже художник с мировым именем, за проектами которого угадывалась мощная поддержка властных структур, судя по используемым технологиям (лазерный луч во Флоренции) и масштабам (городская прогулочная аллея в Сержи-Понтуаз).
Пожалуй, главное в работах Каравана – не сюжеты и не эффекты, а сам процесс создания. Но, в отличие от своего коллеги художника Христо, который относится к бюрократическому и производственному процессам как к части работы над произведением искусства, Караван предпочитает показывать только конечный результат. Несомненно, чтобы реализовать такие крупномасштабные проекты, как "Ось Метрополиса" в Сержи-Понтуаз или "Окружающая среда для мира" с лазерным лучом во Флоренции, нужно было иметь хорошие связи в кругах высокопоставленных чиновников и политиков.
В 1989 году состоялось открытие его проекта "Белая площадь" – пространственной скульптурной композиции из белого бетона; как выразился сам художник, "знак признательности людям, которые построили Тель-Авив, также известный как Белый город". Расположенная в парке в восточной части города, на холме, где когда-то стояла палестинская деревня Салама, эта "ландшафтная" композиция состоит из скульптурных идеальных образов-идей (башня, купол, пирамида и лестница) и визуальных клише (оливковое дерево). По замыслу это что-то вроде архитектурной обсерватории – идея, навеянная таким памятником, как Джантар-Мантар в Джайпуре. "Белая площадь" издали смотрит на Белый город Тель-Авива – такой мечтательный, тоскующий, стилизованный взгляд в сторону моря, в сторону Запада. На самом деле "Белую площадь", по словам Каравана, можно рассматривать как концептуальную модель Белого города: сам этот город является произведением "пространственного" искусства.
Через несколько лет Караван написал предисловие к книге Смук, где Белый город предстает в точности как произведение Дани Каравана, и наоборот: "Они использовали базовые геометрические формы и материалы: куб, сферу, конус и треугольник; песок, гравий, воду, цемент и бетон".
В 1930-е годы в строительстве выпуклые поверхности вроде сфер были всё еще большой редкостью, и даже конусы стали появляться в Тель-Авиве лишь с началом 1950-х, под влиянием послевоенного "серого периода" Ле Корбюзье. Но идея ясна: геометрия или же материал – всё это основы и "корни", доказывающие оригинальность и моральную чистоту строителей Белого города. Они ни у кого ничего не заимствовали, а просто создавали город из того, что Бог послал: песка, гравия, воды и цемента:
"…здесь, на отдаленных белых дюнах, бывшие студенты – медики, юристы и философы – мешали песок с гравием, водой и цементом и заливали всё это в деревянные и металлические формы, чтобы сделать кирпичи и серые строительные блоки, которые затем грузили на машины и доставляли на стройплощадки. Потом укладывали их, ряд за рядом, ровной линией, под углом или по кривой, прикрепляли к ним железные и деревянные рамы, обмазывали штукатуркой, смешав известь с песком, и создавали простые белые формы – из простых материалов рождалась поэзия, возникало городское пространство".
Авторское уточнение, что именно "студенты – медики, юристы и философы", вдали от дома, стоя на коленях, смешивали бетон новой нации, само по себе говорит о многом. То есть перед нами очередная попытка представить историю Тель-Авива отдельно от более широкой историографии региона, выставляя на первый план известные сионистские ценности: простой ручной труд и автаркию (самодостаточность). Этот момент всегда был главным для апологетики "сионистского проекта" и его позиции по отношению к Европе: сионизм противопоставлял себя европейскому колониализму, утверждая, что его целью всегда была колонизация территории, а не населения. И все же, несмотря на громкие слова о достоинствах еврейского труда, вполне вероятно, что помимо этих студентов на стройплощадках 1930-х годов вкалывали обычные рабочие, в большинстве случаев арабы или йеменские евреи. Это можно проверить, обратившись к произведениям Хаима Хефера, который сыграл ту же роль, что и Караван, но в области литературы. В мюзикле "Маленький Тель-Авив" (1959) ясно показано, что при строительстве Тель-Авива в основном использовали труд иностранцев: "Мы два строителя / Из Каира / Дайте нам лишь ломоть хлеба и кусок луковицы / И мы построим для вас Ахузат-Байт / Тут мы положим кирпичиков / Мы заработали два египетских пиастра / И в один прекрасный день / Вы проснетесь и увидите город".
В конце своего текста Караван исправно перечисляет, закрепляя, все стандартные компоненты мифа о Белом городе: упоминаются легенда о Баухаусе, чистота, утопичность и девственный ландшафт дюн, на которых был основан город. Но помимо этого он выделяет и другие аспекты сюжета, до той поры широко не озвученные, но открывающие перспективное направление всей последующей риторики:
"И здесь, на песчаных дюнах, рядом с эклектичными домишками, рядом с ориентализмом и тяжелыми наслоениями истории, на голубом фоне моря и неба стали появляться чистые, белые формы. Этот стиль, интернациональный стиль, стиль Баухаус, идеально вписался в новое окружение, словно родился здесь, в Тель-Авиве, в строящемся городе. Этот стиль как будто рассказывает нам о людях, которые хотели создать здесь новое общество – чистое, простое, скромное – в противовес ориентализму и экстравагантности.
‹…› Эти молодые архитекторы, учившиеся в Берлине, Амстердаме, Париже, – в других исторических условиях, в условиях мира и процветания, некоторые из них могли бы и вовсе не приехать сюда. Вместо этого они создавали бы там, в Европе, здания, неотделимые от той культуры, здания, возвещающие о переменах, здания – провозвестники революции. ‹…› Но они приехали сюда, а точнее, некоторых просто изгнали оттуда, обвинив в том, что они, во-первых, евреи, а во-вторых – носители интеллектуального и культурного прогресса. И они остались здесь, вдали от войны, вдали от Европы".
Цепляясь за тезис – "евреи и носители интеллектуального и культурного прогресса", – Караван повторял этот нарратив вновь и вновь. Десять лет спустя, на торжествах по случаю присвоения Белому городу статуса объекта Всемирного наследия, Караван пошел еще дальше. В интервью Армейскому радио он использовал все обычные словесные образы – упомянул и про человеческий подход, и про дюны, и про архитекторов-евреев, приехавших из Европы, – но с одной лишь существенной разницей: он утверждал, что Белый город преобразил жертвы, которые понес еврейский народ во времена нацизма, ни много ни мало в победу над бывшими гонителями:
"Я родился много лет назад, когда Тель-Авив был еще в дюнах. Я накрепко связан с этим городом, с его удивительным прошлым, со всеми его уникальными зданиями, которые построили архитекторы, приехавшие из Европы. На самом деле сейчас я уже понимаю, что на мое искусство сильно повлияло увиденное на этих улицах. Сегодня я знаю, что Белый город – одно из самых прекрасных сионистских творений. Никто не может отрицать этого и никто этого не отменит. Сегодня я также знаю, что стиль, сохранившийся здесь, – этот стиль нацисты хотели уничтожить, как хотели уничтожить другие формы цивилизации. Тель-Авив выжил, так что на самом деле он победил нацизм".
И этот сентиментальный китч – студенты-философы, ставшие строителями, Белый город, смело противостоящий ориентализму, или торжество победы Тель-Авива над нацизмом – в конце концов стал риторикой и апологетикой города: Тель-Авив не только красив, но и морально чист; он не просто белый, он – белее белого.