Истиной. Иными словами, он проникается истиной и сам становится истиной, как это выражено в ранее процитированном тридцать пятом стихе: "мы двое будем ли по-прежнему двумя?".
В двадцать первом катрене есть еще один интересный смысл: по убеждению суфиев, человечество – включая всех, кто жил в прошлом, живет сейчас и будет жить в будущем, – составляет единый развивающийся в нелинейном времени организм, все еще очень молодой, нестабильный и, в целом, не осознающий себя и своей судьбы. Семь тысячелетий – мифологический срок существования мира по Корану – символизируют материальное измерение, линейное, историческое время, в котором мы живем на этой планете. Строки о присоединении к "тем, кто ушел из времени семи тысячелетий" отсылают читателя к суфийской теории о выходе из линейного восприятия времени и объединении всего человеческого опыта, связанного с разными формами существования в многомерном космосе, а также к идее единства всего существующего.
Парные противоположности
Абсолютное бытие Бога и относительная реальность изменчивого мира, добро и зло, святость и порок, сила и слабость, порядок и беспорядок, воля божья и человеческое своеволие, жизнь и смерть – все это парные противоположности, полюса, через которые Абсолют проявляет свой бесконечный потенциал в проявленном мире. Такие противоположности существуют взаимозависимо и, по сути, являются двумя сторонами одного и того же архетипического образа.
85 Каким бы я ни шел путем,
меня Твоих ловушек вероломство
повсюду поджидает,
и тот, кто волю над собой
дает беспечности лукавой,
в их сети непременно попадает.
В противоречиях несовместимых,
огню и льду подобных,
Ты нам Себя являешь
и всем на свете своевольно правишь.
При этом Ты меня
мятежником считаешь?
Зеркало как метафора творения
Вечный дух зрит себя в скоротечном миге, подобно тому, как человек видит себя в зеркале. Абсолют творит миры в целях самопознания. Изначально пустое зеркало отражает любой образ, и точно так же творение, не имея собственного содержания, обладает способностью к отражению божественной реальности. Видя себя в зеркалах творения,
Абсолют познает свою природу через то, что Им не является, даже, в некотором смысле, противоположно Ему, будучи, в сущности, пустотой.
Метафора зеркала очень важна для понимания поэзии Хайяма и его нелинейного взгляда на причинно-следственную связь. Например, в зеркале правое становится левым, левое – правым; развивая аналогию, можно сказать, что в космическом зеркале будущее становится прошлым, а прошлое – будущим.
Следующий катрен иллюстрирует именно эту идею:
80 Когда ретивых лошадей космической арены
лишь только запрягали,
когда Юпитер только засиял
и с ним далекие Плеяды,
уже судьба моя была оглашена
с престола наказанья и награды.
А если так, то в чем вина моя?
Я делаю лишь то, что присудил Судья.
Если рассмотреть метафору зеркальных реальностей в психологическом контексте, можно сказать, что мир, будучи изначально пустым, лишенным собственного состояния, отражает состояние того, кто в него смотрится. Для доброго он добрый, для злого – злой, для грешника – полон греха, для святого – божественен, для Микки Мауса – один большой мультик. Мир не имеет независимого, реального существования, все существующее лишь отражает и в течение какого-то времени удерживает бытийные качества запредельного Абсолюта. Желая скрыть отсутствие реального собственного содержания, мир непрестанно плодит формы, чтобы казаться не тем, чем он является в действительности – пустотой, видимостью. Человек особенно преуспевает в таком обмане, создавая вокруг себя ореол значительности, чтобы подчеркнуть свою важность. У суфиев в ходу поговорка: "Все не то, чем оно кажется".
55 Луна – еще пока не существо.
В глубоком обмороке превращений
она являет нам свое нутро:
то явится животным, то растеньем.
Явленья форм не уничтожить, не избыть -
обман небытия вовек не прекратится:
Луне ведь свойственно казаться, а не быть,
и непрестанно чем-то становиться.
Неуловимая субстанция бытия
Итак, материальный мир, явленный нам пятью чувствами – своего рода тень, проекция божественного многомерного мира. Слова в прямом их значении, особенно в современном, в сугубо утилитарном или эмоциональном употреблении, не способны адекватно описать неуловимую и многогранную божественную реальность, которая превосходит все наши представления. Чтобы хоть как-то на нее намекнуть и вызвать в человеке соответствующий отклик, можно задействовать воображение, служащее каналом интуиции. Так, например, метафора зеркала способна дать некоторое представление об относительной реальности известного нам мира и абсолютной реальности Первопричины.
Чтобы описать восприятие мира через призму личностного, эгоцентрического сознания воспользуемся другой метафорой. Калейдоскоп по форме напоминает подзорную трубу, но все, что мы видим через него – оптический обман: сменяющие друг друга симметричные узоры, которые хаотично возникают из беспорядочной груды разноцветных стеклышек, когда на них падает свет, отражающийся в зеркалах. Точно так же в зеркальных лабиринтах личностного сознания самые бредовые идеи и разрозненные обрывки непроверенной, плохо усвоенной информации могут принять вид согласованной, симметричной и законченной системы взглядов, а маниакальная жадность или привязанность – предстать как сильное и глубокое чувство. Взирая на мир через калейдоскоп внушенных представлений, мы свято верим, что мир именно таков, каким мы его видим и чувствуем. Глубоко внутри себя мы, конечно, подозреваем о существовании иной реальности, даже воспринимаем ее присутствие, и это придает нам некую уверенность, отчего заблуждение только усугубляется: в кривых зеркалах плененного сознания подспудное ощущение реальности предстает в искаженном виде, а внутренняя уверенность незаметно переходит в самоуверенность, цементирующую "оптический" обман. Суфии считают обычное человеческое сознание, даже вооруженное сильным интеллектом, недостаточным для понимания истинного положения вещей, не говоря уже о вечном вопросе: в чем смысл человеческой жизни? Для того чтобы увидеть мир как он есть, нужен не калейдоскоп, а подзорная труба. Нам необходимо перестать смотреть на вещи через одни только взлелеянные концепции и суждения – как бы разучиться всё понимать тем способом, которым мы привыкли. Новый виток в самопознании начинается с того, что человек из знающего и понимающего субъекта снова превращается в незнающего и непонимающего, каким он был в детстве, когда едва ли был даже субъектом. Многие трудно постижимые вещи мы понимаем именно через непонимание. Мы должны преодолеть страх перед неопределенностью и научиться выносить пустоту незнания – ментальный вакуум, которого больше всего страшится наше эго.
63 Мои обманутые недруги
меня философом зовут -
я кто угодно, только не философ!
Свидетель Бог,
я от философов далек
и всей их мудрости совсем не понимаю:
в печальном обиталище людском,
я даже самого себя не знаю.
Суфийский путь может оказаться не по зубам интеллектуалам, его легче пройти тому, кто способен регрессировать от инертного понимания к динамическому непониманию. Когда человек думает, что он что-то знает или понимает, он, как правило, успокаивается и перестает искать. Непонимание является очень важным стимулом поиска и начальным состоянием для обретения искомого.
Метафора как инструмент мышления
Как читатель мог уже убедиться, с помощью одной и той же метафоры можно выразить целый диапазон смыслов и довольно органично их связать. Метафора, как и вообще язык, является эффективным инструментом мышления, коммуникации и синтеза идей, но она имеет свои ограничения, за которые не следует выходить, если мы не хотим превратить ее в эмоционально заряженный фетиш. Здесь проходит граница между суфизмом и религией, поскольку последняя склонна понимать буквально многие метафорические описания или утверждения в священных текстах, отчего возводит их в ранг непререкаемых истин. Стремясь эти истины защитить и распространить, религия может дойти до очевидного абсурда и мракобесия. "Верую, ибо абсурдно", – сказал Тертуллиан, один из ранних теологов христианства. Какой бы смысл он сам ни вкладывал в эту фразу, в дальнейшем многие богословы ее использовали для оправдания самых несуразных предрассудков и суеверий, вытекающих из буквальных интерпретаций Священного Писания.
Для суфиев так называемые религиозные "истины" служат аллегориями и художественными образами, их используют, как инструменты мышления, настраивающие на восприятие тонких многоуровневых структур реального, а не придуманного мира.
Борхес, величайший авангардист нашей эпохи, в одном из своих рассказов выразил мысль, очень близкую суфийскому восприятию реальности:
"… Многосоставная природа – свойство любого символа. Скажем, аллегория предлагает читателю двойственный или тройственный образ, а не наглядную картинку, которую легко обменять на отвлеченное существительное. "Аллегорические характеры… представляют собой нечто среднее между непреложной реальностью человеческой жизни и чистыми абстракциями логического познания"… Доверимся этой двойственности, ведь для мистиков даже реальный мир – всего лишь система символов… Из сказанного напрашивается вывод: нелепо сводить рассказ к морали, притчу – к прямому смыслу, а так называемую форму – к так называемому содержанию."
В другом эссе Борхес цитирует Флобера: "Страсть искать окончательное решение – гнуснейшая и бесплоднейшая из маний. Искусство по необходимости прибегает к символам".
Судьба и свобода выбора
77 Нам истина в гиперболах дана,
о сердце сердца моего!
И вот тебе одна:
когда, охваченное грустью и тоской,
ты сетуешь на груз земных трудов,
прими совет простой -
свободно покоряйся своей ноше!
Не восставай! Не убегай!
Смиряйся пред судьбой!
Все, что грядущее тебе готовит,
уже очерчено решительной рукой.
Идея судьбы как некоего неотвратимого предопределения, которому люди считают необходимым покоряться или, напротив, сопротивляться, для Хайяма – не более чем гипербола, метафорическая линза, с помощью которой можно разглядеть некоторые тонкие реалии. Соответственно, его совет не следует понимать буквально. Скорее, поэт приглашает нас задуматься о характере свободы и покорности, о выборе и отказе от него. Свобода и покорность – казалось бы, противоположные состояния – на определенном уровне понимания могут друг друга дополнять. Например, если человек предан поиску высшей реальности, он должен быть готов повиноваться условиям поиска и пожертвовать сиюминутной свободой своеволия ради той свободы, которую даст ему понимание законов реальности. Таким образом, его свободой становится сознательный выбор неотвратимой реальности – по сути, свобода от выбора, по словам одного современного суфия. Разве не так же люди решают свои проблемы в социальных или бытовых ситуациях, ревностно привязываясь к диктату здравого смысла, чтобы не оказаться во власти собственного воображения? (Правда, в этом случае не мешает убедиться, что выбор сделан именно в пользу здравого смысла, а не какой-либо мании в одеждах здравомыслия). Гипноз чувства собственной правоты, парадоксально сочетающийся с внутренней неуверенностью в себе, дезориентирует человека. В этом состоянии никакой выбор невозможен, человек становится рабом любой овладевшей им идеи. С другой стороны, сознательная покорность высшему закону, если он понят, отказ от кажущегося выбора в пользу реального существования делает нас по-настоящему свободными.
В книге Размышления Идрис Шах приводит миниатюрную притчу:
"У меня всегда есть свобода выбора, – сказала овца, – могу щипать, но могу и грызть".
Это, разумеется, свобода выбора для овцы. Когда же Хайям говорит: "Все, что грядущее тебе готовит, уже очерчено решительной рукой", он отнюдь не имеет в виду, что мы – марионетки некой данной сверху судьбы.
Суфии порой доводили идею до абсурда с тем, чтобы вывести мышление из тупика однозначности. Семьдесят восьмой катрен, продолжающий тему предыдущего (семьдесят седьмого), дополняет и разъясняет его:
78 Еще вчера твое сегодня было решено
без твоего согласья и участья,
чтоб снять с тебя ярмо пустых желаний,
которые взлелеял ты давно.
Так радуйся, что не твоим стараньем,
без глупых просьб и жалкого нытья
твое грядущее подробно расписали
в анналах сокровенных бытия.
В этом стихотворении Хайям предлагает рассмотреть внешнюю и внутреннюю свободу как два противоположных полюса, которые совместно формируют ценность человеческого существования. Современные люди в большинстве своем понимают свободу как возможность удовлетворения своих желаний и пытаются убрать с пути все, что этому мешает. При этом подразумеваются не только насущные потребности (еда, выживание, секс и т. д.), но и творчество, самореализация и другие, более тонкие желания, удовлетворение которых должно было бы сделать нас счастливыми. Сегодня существует огромный арсенал инструментов для достижения личной свободы: информация, деньги, власть, образование, средства связи и передвижения, относительно либеральное устройство общества, медицина, способная успешно бороться со многими болезнями, продлевать жизнь и омолаживать организм. Казалось бы, мы на верном пути, но тут оказывается, что в нашем внутреннем мире существует не меньше ограничений, чем во внешнем, и их необходимо преодолеть, чтобы стать по-настоящему свободными. В поисках выхода, мы начинаем осознавать, что желания могут как привести нас к свободе, так и продать в рабство. Исходя из этого понимания, мы готовы какими-то желаниями пожертвовать ради исполнения других, кажущихся нам более важными или перспективными.
При этом культура и общество на определенные желания накладывают табу, другие поощряют. Некоторые желания входят в моду, на другие мода проходит, а есть еще такие, которые расцениваются как непрактичные или инфантильные. Нас учат оценивать желания с точки зрения морали и деловитого "здравомыслия", но почти никто не задумывается о том, откуда берутся желания.
В этом и состоит корень всей проблемы: желания, которые насаждаются извне, – воспитанием, пропагандой, жадностью или страхом – нельзя считать собственными, даже если это желание добра, всеобщего блага или духовного просветления. В погоне за удовлетворением таких желаний человек ничего не достигает для себя самого, поскольку они, по сути, чужие. Такие "пустые желания", как их называет Хайям, делают человеческое существо зависимым от внешнего успеха, развивают в нем хроническую неудовлетворенность и плодят еще больше суррогатных желаний. Ни о какой свободе в этих обстоятельствах говорить не приходится, потому что человек становится рабом стимулов извне, его кругозор сужается, и он перестает распознавать ситуации, которые наилучшим образом могли бы ему послужить.
Однако, существуют и другие желания, идущие от внутренней сути, то есть собственные желания человека, способные сделать его более свободным в обоих мирах – внутреннем и внешнем. Эти желания трудно различить и описать. Все, что можно о них сказать, так это то, что они не навязаны социумом и никак не обусловлены компенсаторными мотивами. Чтобы их услышать и осознать, необходимо приглушить назойливые мольбы и причитания имитированных желаний. Когда человек по-настоящему знает, чего он желает, удовлетворить это желание не составляет большого труда, прежде всего потому, что никакие другие побуждения его больше не отвлекают.
Опыт многих людей подтверждает, что в экстремальных условиях почти полного отсутствия внешнего выбора – в неволе, в стесненном материальном положении или в болезни – иногда удается значительно расширить диапазон внутренней свободы, и это происходит потому что человеку удается снять с себя "ярмо пустых желаний", питаемых навязчивым стремлением любой ценой преуспевать или быть как все. В результате подобного вынужденного раскрепощения он открывает для себя новые горизонты, что уже само по себе может изменить его жизнь. Например, он постигает, что внутренняя свобода связана со способностью управлять своей реакцией на события внутреннего и внешнего характера, необусловленно рассматривать вещи с разных точек зрения, подвергать вопросу любую данность и любое чувство, произвольно вовлекать и отстранять внимание, поскольку именно внимание хранит ключи к нашей свободе.
Таким образом, в семьдесят восьмом катрене выражена на первый взгляд довольно парадоксальная идея: отсутствие выбора, или свобода от выбора внешних обстоятельств может освободить наше мышление и чувства от власти обусловленных желаний.