О бессмертном же мы не в состоянии судить лишь по одному этому слову, {D} так как, не видав и в достаточной мере не постигнув бога мысленно, мы воображаем себе некое бессмертное существо, обладающее душой и телом, нераздельными на вечные времена. Впрочем, тут, как угодно богу, так пусть и будет и так пусть считается.
Мы же коснемся причины утраты крыльев: почему они отпадают у души? Причина здесь, видимо, такая: крылу от природы присуща подъемная сила, способность возносить тяжелое в высоту, где обитает род богов. А из того, что связано с телом, душа больше всего приобщилась как-то к божественному, божественное же прекрасно, {E} мудро, доблестно и тому подобное. Этими свойствами и вскармливаются и взращиваются крылья души, а от свойств противоположных, от всего безобразного, дурного они чахнут и гибнут.
Великий предводитель на небе, Зевс, на крылатой колеснице едет первым, все упорядочивая и обо всем заботясь. За ним следует {247} воинство богов и демонов, выстроенное в одиннадцать отрядов, - только одна Гестия не покидает дома богов,141 а из остальных богов главные, что входят в число двенадцати, предводительствуют каждый порученной ему ратью.
Много есть блаженных зрелищ и поприщ в пределах неба, там, где движется счастливый род богов; каждый из них делает свое дело и следует за Зевсом потому, что всегда хочет этого и может, - ведь ропот чужд сонму богов.
Отправляясь на праздничный пир, боги поднимаются к вершине по краю поднебесного свода, {B} где их колесницы, которые не теряют равновесия и легко управляются, совершают путь легко; зато колесницы остальных двигаются с трудом, потому что конь, причастный злу, всей тяжестью тянет к земле и обременяет своего возничего, если тот плохо его вырастил. От этого душа испытывает муки и крайнее напряжение.
Души, называемые бессмертными, когда достигнут вершины, {C} выбираются наружу и останавливаются на хребте неба, и, пока они стоят, небесный свод несет их в круговом движении, они же созерцают то, что за пределами неба.
Занебесную область не воспел никто из здешних поэтов, да никогда и не воспоет по достоинству. Она же такова (ведь надо наконец осмелиться сказать истину, особенно когда говоришь об истине): эту область занимает бесцветная, бесформенная, неосязаемая сущность, подлинно существующая, зримая лишь кормчему души - разуму; ее-то и постигает истинное знание.
{D} Мысль бога питается разумом и чистым знанием, как и мысль всякой души, которая стремится воспринять то, что ей подобает, поэтому она, когда видит сущее хотя бы время от времени, любуется им, питается созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод, описав круг, не перенесет ее опять на то же место. В своем круговом движении она созерцает самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание, не то знание, которому свойственно возникновение, {E} и не то, которое меняется в зависимости от изменений того, что мы теперь называем бытием, но то настоящее знание, что заключается в подлинном бытии. И, насладившись созерцанием всего, что является подлинным бытием, душа снова опускается во внутреннюю область неба и приходит домой. По ее возвращении возничий ставит коней к яслям, задает им амброзии и вдобавок поит нектаром.
Такова жизнь богов. Что же до остальных душ, то у той, {248} которая всех лучше мчалась вслед богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в занебесную область и несется в круговом движении по небесному своду, но ей не дают покою кони, и она с трудом созерцает сущее. Другая душа то поднимается, то опускается - кони рвутся так сильно, что она что-то видит, а чего-то не видит. Вслед за ними все остальные души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине, {B} топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую. И вот возникает смятение, борьба, от напряжения их бросает в пот. Возничим с ними не справиться, многие калечатся, у многих ломаются крылья, и, несмотря на крайние усилия, все они остаются лишенными созерцания сущего и, удалившись, питаются только представлениями.142
Но ради чего так стараются увидеть поле истины? А потому, что там, на лугах, есть самая подходящая пища для лучших сторон души, {C} пища, которой и питается природа пера, возносящего душу. Закон же Адрастеи143 таков: та душа, которая, став спутницей бога, увидит хоть частицу истины, остается невредимой вплоть до следующего кругооборота, и если она каждый раз сможет сделать то же самое, то ей никогда и ничто не будет грозить. Когда же она будет не в силах сопутствовать богу и видеть сущее, но, постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а отяжелев, утратит крылья и падет на землю, тогда есть закон, {D} чтобы при первом рождении она не вселялась ни в какое животное. Душа, видевшая всего больше, попадет в зародыш будущего философа и любителя красоты, преданного Музам и Эроту; вторая за ней - в царя, соблюдающего законы, в человека воинственного или способного управлять; третья - в государственного деятеля, в хозяина, в дельца; четвертая - в того, кто усердно занимается упражнением или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или причастного таинствам; {E} шестой по порядку пристанет быть поэтом или подвизаться в каком-нибудь ином роде подражательных искусств, седьмая станет ремесленником или земледельцем, восьмая - софистом или демагогом; девятая - тираном. Из всех них тому, кто проживет, соблюдая справедливость, достанется лучшая доля, а тем, кто ее нарушит, - худшая.
Но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвращается в продолжение десяти тысяч лет, потому что не окрылится раньше этого срока, {249} за исключением души человека, искренне преданного философии или сочетавшего с ней любовь к юношам; эти души окрыляются за три тысячелетних кругооборота, если три раза подряд изберут для себя такую жизнь, и на трехтысячный год отходят. Остальные же, завершив свою первую жизнь, предстают перед судом, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике освободила от груза и вознесла в одну из областей неба, {B} ведут там такую жизнь, какой заслужили, когда пребывали в человеческом образе. На тысячный год и те и другие являются, чтобы получить новый удел и выбрать себе вторую жизнь, и избирают какую кто хочет. Тут и жизнь животного может получить человеческая душа, а душа того животного, что было когда-то человеком, снова внедрится в человека; но душа, никогда не видавшая истины, не примет такого облика, ведь человек должен постигать общие понятия, {C} складывающиеся из многих чувственных восприятий, но сводимые разумом воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока смотрела на то, что мы теперь называем бытием, и, поднявшись, заглядывала в подлинное бытие. Поэтому, по справедливости, окрыляется только разум философа, память которого по мере сил всегда обращена к тому, в чем и сам бог проявляет свою божественность. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства, {D} становится подлинно совершенным; и так как он стоит вне человеческой суеты и обращен к божественному, то, конечно, толпа будет увещевать его, словно безумного, не разглядев его восторженности.
Вот к чему пришло все наше рассуждение о четвертом виде исступления: когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется, а окрылившись, стремится взлететь, но, еще не набрав сил, он наподобие птенца глядит вверх, пренебрегая тем, что внизу, {E} - вот причина его исступленности. Из всех видов восторженности этот - недаром он и самого высокого происхождения - самый лучший и для того, кто ею обладает, и для того, кто разделяет ее с ним. Причастный к такому исступлению любитель прекрасного называется влюбленным. Ведь, как уже сказано, всякая человеческая душа по своей природе бывала созерцательницей подлинно сущего, иначе она не вселилась бы {250} в это живое существо.
Припоминать подлинное сущее, глядя на то, что есть здесь, нелегко любой душе: одни лишь короткое время созерцали тогда то, что там; другие, павши сюда, под чужим влиянием позабыли, обратившись к неправде, на свое несчастье, все священное, виденное ими раньше. Мало остается таких душ, у которых память достаточно сильна. Всякий раз, увидев что-нибудь подобное тому, что было там, они бывают до того поражены, что уже не владеют собой, но при этом сами не знают, {B} что с ними творится, потому что не могут как следует разобраться в своих чувствах. В здешних подобиях нет отблеска справедливости, воздержности и всего прочего, что ценно для души, и не многим удается, да и то с трудом, подходя со своими несовершенными орудиями144 к этим отображениям, узнать, что в них отображено.
Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели своим взором блаженное зрелище, одни - следуя за Зевсом, другие - за прочими богами, и приобщались к таинствам, которые по праву можно назвать самыми блаженными, {C} и совершали их, сами еще непорочные и не испытавшие зла, ожидавшего нас в будущем. Допущенные к видениям непорочным, простым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в чистом сиянии, чистые сами и еще не отмеченные, словно надгробием, той оболочкой, которую мы теперь называем телом и не можем сбросить, как улитка - свой домик.
Надо благодарить память, ибо это она заставляет нас тосковать о том, что было тогда, - отчего мы сейчас так подробно говорили об этом. {D} И красота, как мы сказали, сияла нам среди того, что там было; когда же мы пришли сюда, то стали воспринимать ее сияние всего отчетливее самым отчетливым из наших чувств, а из телесных чувств, которые достаются нам здесь, самое острое - это зрение. Но и ему не дано видеть чью-либо разумность, иначе если бы когда-нибудь нам явился зримый воочию образ ее ли, или другого свойства, достойного любви, то он вызвал бы в нас сильнейшую страсть. А теперь только {E} одной красоте выпала на долю способность быть зримой и внушать любовь. Человек, не посвященный недавно в таинства или испорченный, не слишком сильно стремится отсюда туда, к самой красоте: он видит здесь нечто одноименное с нею и при взгляде на него не испытывает благоговения, но в поисках наслаждений стремится, как четвероногое животное, покрыть и оплодотворить и не боится, {251} не стыдится грубо и дерзко гоняться за наслаждениями вопреки природе. Между тем человек, только что посвященный в таинства, долго созерцавший тогда все, что там было, при виде божественного лица, точного подобия той красоты, или совершенного тела, сперва трепещет, охваченный страхом, вроде того, что тогда испытывал там, затем он смотрит на него с благоговением, как на бога, и если бы он не боялся прослыть совсем исступленным, то стал бы совершать жертвоприношения своему любимцу, словно изваянию или богу. Когда же тот взглянет на него, он сразу меняется, и, как в лихорадке, его бросает в пот и в необычный жар.
{B} Восприняв глазами токи, исходящие от красоты, он согревается, а от этого укрепляется природа пера: от тепла вокруг пера все, что раньше затвердело от сухости и мешало ему расти, размягчается. От притока питания стержень пера набухает, и они начинают быстро расти от корня по всей душе - ведь она прежде вся была покрыта перьями. Пока это происходит, душа вся клокочет и бьет через край. {C} Когда прорезываются зубы, бывает зуд и раздражение в деснах, точно то же терпит и душа, когда начинают расти крылья: она клокочет, испытывает раздражение и зуд, рождая крылья.
Смотря на красоту юноши, она воспринимает в себя исходящие и истекающие оттуда частицы - недаром их называют влечением;145 {D} впитывая их, она согревается, избавляется от муки и радуется. Когда же она расстается с ним, то сохнет: отверстия проходов, по которым пробиваются перья, ссыхаются, закрываются, и ростки перьев оказываются взаперти. Они, вместе с влечением запертые внутри, бьются наподобие пульса, трут и колют, так как каждый росток ищет для себя выхода, - и от этого душа, вся исколотая изнутри, раздражается и мучится, но все же, храня память о прекрасном, радуется.
{E} Душе не по себе от этого странного чувства, в котором смешались радость и боль, в недоумении она неистовствует, от исступления не может она ни ночью спать, ни днем оставаться на месте. В тоске бежит она туда, где думает увидеть обладателя красоты. При виде его влечение разливается по ней, и то, что было ранее замкнуто, раскрывается - для души это передышка, и, {252} когда прекращаются и уколы и муки, она вкушает величайшее наслаждение. По доброй воле она никогда от него не откажется, ее красавец для нее дороже всех: тут забывают и о матери, и о братьях, и о всех приятелях, и даже потерять по нерадению все состояние ей тоже нипочем. Презрев все обычаи и приличия, соблюдением которых щеголяла прежде, она готова рабски служить своему желанному и валяться где попало, лишь бы поближе к нему, - ведь, помимо благоговения перед обладателем красоты, она нашла в нем единственного врача для своих величайших страданий.
{B} Такое состояние, о котором я говорю, прекрасный мой мальчик, люди зовут Эротом, а боги - ты, наверное, улыбнешься новизне прозвания: по-моему, это кто-то из гомеридов приводит из отвергаемых песен два стиха об Эроте,146 причем один из них очень дерзкий и не слишком складный. Поют же их так:
Люди прозвали его самого Эротом крылатым,
{C} Боги ж - Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья.147
Этому можно верить, можно и не верить. Как бы то ни было, но причина такого состояния влюбленных именно в этом.
Если он, этот тезка крыла, овладеет кем-нибудь из спутников Зевса, тот сможет вынести и более тяжелое его бремя. Если же в плен Эрота попали служители Арея, вместе с ним совершавшие кругооборот, то они, если вдруг решат, будто их чем-то обижает тот, в кого они влюблены, бывают склонны к убийству и готовы принести в жертву и самих себя, и своего любимца. {D} То же самое и с остальными богами: в сонме какого бессмертного кто был, тот того и почитает и по мере сил подражает ему и в своей жизни, пока еще ничто его не испортило и пока длится его первое существование, и в том, как он ведет себя и обращается с возлюбленным и с остальными людьми.
Каждый выбирает среди красавцев возлюбленного себе по нраву и, словно это и есть сам бог Эрот, делает его как бы своим кумиром, украшает его, чтобы чтить его священнодействиями.
{E} Спутники Зевса ищут Зевсовой души в том, в кого влюбляются, они смотрят, склонен ли он от природы к тому, чтобы быть философом и вождем, а когда найдут его, влюбляются и все делают, чтобы он стал таким. Если раньше они этим делом и не занимались, то теперь берутся за него, собирают сведения откуда только могут и сами следуют им. Они стремятся обнаружить {253} и найти в самих себе природу своего бога, и это удается им, так как они принуждены пристально всматриваться в этого бога; память приобщает их к божеству, от которого они в восторженном исступлении перенимают стремления и нравы, насколько возможно человеку что-то воспринять от бога. А возлюбленный становится им еще дороже, потому что все это они ставят ему в заслугу; черпая у Зевса, словно вакханки, и изливая почерпнутое в душу любимого, они делают его как можно более похожим на своего бога.
{B} Те же, кто следовал за Герой, ищут царственных свойств, а найдя такого юношу, ведут себя с ним точно таким же образом.
Спутники Аполлона или любого другого из богов, идя по стопам своего бога, ищут себе юношу соответствующих качеств, а когда обретут его, убеждают возлюбленного подражать, как они сами, их богу и, внося в его жизнь стройность, в меру своих сил приобщают его и к делам, и к образу своего бога, никогда не обнаруживая при этом ни зависти, ни низкой вражды к своему любимому, но стараясь сделать все для того, чтобы он стал {C} похож на них самих и на бога, которого они почитают.
И если истинно влюбленному удается сделать то, к чему он стремится, то это стремление, благодаря его посвящению в таинства, и прекрасно и приносит счастье тому, кто будет избран в друзья своему неистовствующему от любви другу. Пленение же избранника происходит следующим образом.
В начале этого рассказа мы каждую душу разделили на трое: {D} две части мы уподобили коням, третью - возничему. Допустим и сейчас то же самое.
Из коней, говорим мы, один хорош, а другой нет. А чем хорош один и плох другой, мы не говорили, и сказать об этом надо сейчас. Так вот, один из них прекрасных статей, стройный, шея высокая, храп с горбинкой, масть белая, глаза черные; он любит честь, но при этом воздержан и совестлив, он друг верных мнений, его не надо погонять бичом, можно направлять его одним лишь приказанием и словом.
{E} А другой весь перекошен, тучен, дурно сложен, шея у него мощная, да короткая, он курносый, черной масти, а глаза светлые, полнокровный, друг наглости и похвальбы; космы вокруг ушей делают его глухим, он с трудом повинуется бичу и стрекалам.
Когда перед взором возничего предстает нечто достойное любви и от этого зрелища душа у него разгорячается, вся охваченная зудом {254} и уязвляемая страстью, тот конь, что послушен возничему, одолеваемый обычной своей стыдливостью, сдерживает свой бег, чтобы не наскочить на любимого.
А другого коня возничему уже не повернуть ни стрекалом, ни бичом: он вскачь несется изо всех сил. С ним мученье и его сотоварищу по упряжке, и возничему, он принуждает их приступить к возлюбленному с намеками на соблазнительность любовных утех.
Второй конь и возничий сперва сопротивляются, негодуют, потому что {B} он принуждает их к ужасным и беззаконным делам. Но в конце концов, так как нет никакого предела беде, они подаются туда, куда он их тянет, уступают и соглашаются выполнить его веления.
Вот они уже близко от любимого и видят его сверкающий взор. При виде его память возничего несется к природе самой красоты, снова видит ее, воздвигнутую вместе с воздержностью на чистом и священном возвышении, а увидев, устрашается, от благоговейного стыда падает навзничь и от этого поневоле {C} натягивает вожжи так сильно, что оба коня опускаются на задние ноги - один охотно, так как он не противится, а другой - тот, который нагл, - против воли.
Когда она их так осаживает, у одного коня от стыда и потрясения обливается потом вся душа, а другой, чуть стихнет боль, причиненная уздой и падением, едва переведя дух, начинает в гневе браниться, поносить и возничего, и сотоварища по упряжке за то, {D} что те из трусости и пугливости покинули строй и нарушили уговор. И снова он принуждает их подойти против воли и с трудом уступает их просьбам отложить это до другого раза.
Когда назначенный срок наступит, он напоминает им об этом, а они делают вид, будто забыли. Он пускает в ход силу, ржет, тащит, принуждая подступиться к возлюбленному с теми же речами. Чуть только они приблизятся к нему, конь этот нагибается, вытягивает хвост и, закусив удила, бесстыдно тянет вперед.