Сократ. А сможет ли тот, кто ни об одной вещи не знает истины, распознать сходство этой неведомой ему вещи с другими, {B} будь оно хоть велико, хоть мало?
Федр. Никак не сможет.
Сократ. Значит, ясно: у тех, кто судит обо всем вопреки тому, что есть на самом деле, и поддается обману, причиной их беды будет сходство между вещами.
Федр. Да, так оно и бывает.
Сократ. Может ли быть, чтобы тот искусно делал переход от одного сходного предмета к другому, кто каждый раз уводит от подлинно существующего к его противоположности? Да и как ему самому избежать заблуждения, когда он не знает, что есть на самом деле каждая вещь?
Федр. Этого никак не может быть.
{C}Сократ. Значит, друг мой, кто не знает истины, а только гоняется за мнимыми представлениями о ней, у того и само искусство красноречия будет, естественно, нелепым и грубым.
Федр. Пожалуй, что так.
Сократ. Хочешь посмотреть, что в речи Лисия, которую ты сюда принес, и в тех речах, которые мы с тобой произнесли, было, по нашему определению, искусным и что неискусным?
Федр. С превеликой охотой; а то ведь сейчас мы говорили голословно, без достаточных примеров.
Сократ. Видно, это какой-то счастливый случай, что обе сказанные речи {D} являют пример того, как человек хотя и знает истину, но может, забавляясь, завлечь речами своих слушателей. Я сам, Федр, виню в этом здешних богов. А может быть, и эти провозвестники Муз, певцы над нашей головой, вдохнули в нас этот дар - ведь я-то, по крайней мере, вовсе не причастен к искусству речи.
Федр. Пусть это так, как ты говоришь, но только поясни свою мысль.
Сократ. Ну-ка, прочти мне начало речи Лисия.
{E}Федр. "О моих делах ты знаешь, слышал уже и о том, что, по-моему, будет полезно, если мы с тобой поладим. Думаю, не будет препятствием для моей просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен: влюбленные потом…"
Сократ. Погоди. Ведь мы хотели сказать, в чем Лисий допускает {263} погрешность и что он делает неискусно, не так ли?
Федр. Да, так.
Сократ. Разве не всякому ясно, что с чем-то из сказанного им мы согласны, а что-то нас возмущает?
Федр. Кажется, я улавливаю твою мысль, только говори яснее.
Сократ. Когда кто-нибудь скажет слово "железо" или "серебро", разве мы все представляем себе не одно и то же?
Федр. Конечно.
Сократ. А если это будут слова "справедливость", "благо"? Разве не толкует их всякий по-своему и разве мы тут не расходимся друг с другом и даже сами с собой?
Федр. И даже очень.
{B}Сократ. Значит, в чем-то мы согласны, а в чем-то и нет.
Федр. Да, так.
Сократ. В чем же нас легче обмануть и где красноречие имеет большую силу?
Федр. Видно, в том, в чем мы блуждаем без дороги.
Сократ. Значит, тот, кто намерен заняться искусством красноречия, должен прежде всего определить свой путь в нем, уловить, в чем признак каждой его разновидности: и той, где толпа неизбежно блуждает в разноголосице, и той, где этого нет.
{C}Федр. Кто это уловил бы, Сократ, тот понял бы и прекрасную разновидность красноречия.
Сократ. Затем, по-моему, в каждом отдельном случае он должен не упускать из виду, а, наоборот, как можно острее чувствовать, к какой разновидности относится то, о чем он собирается говорить.
Федр. А как же иначе?
Сократ. Так что же? Как мы скажем: принадлежит любовь к тем предметам, о которых есть разногласия, или нет?
Федр. Да еще какие разногласия! Иначе как бы, по-твоему, тебе удалось высказать о ней все, что ты только что наговорил: она - пагуба и для влюбленного и для любимого, а с другой стороны {D} она - величайшее благо.
Сократ. Ты совершенно прав. Но скажи еще вот что, а то я из-за своего восторженного состояния плохо помню: дал ли я определение любви в начале моей речи?
Федр. Клянусь Зевсом, да, и поразительно точное.
Сократ. То-то же! Насколько же, судя по этим твоим словам, Нимфы, дочери Ахелоя, и Пан, сын Гермеса, искуснее в речах, чем Лисий, сын Кефала! Если я не ошибаюсь, кажется, и Лисий в начале своего любовного сочинения заставил нас допустить, что любовь есть одно из проявлений подлинно сущего {E} - правда, такое, как ему самому было угодно, - и на этом он построил всю свою речь до конца. Хочешь, мы еще раз прочтем ее начало?
Федр. Если тебе угодно. Однако там нет того, чего ты ищешь.
Сократ. Прочти ты, чтобы мне услышать это самому.
Федр. "О моих делах ты знаешь, слышал уже и о том, что, {264} по-моему, будет полезно, если мы с тобой поладим. Думаю, не будет препятствием для моей просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен: влюбленные потом, когда проходит их страсть, раскаиваются, что делали добро возлюбленному…"
Сократ. У него, видно, совсем нет того, чего мы ищем. Он в своей речи пытается плыть на спине не с начала, а с конца назад, и начинает с того, чем кончил бы влюбленный свое объяснение с любимым. Разве я не прав, Федр, милый ты мой?
{B}Федр. Действительно, Сократ, то, что он здесь говорит, это - заключение речи.
Сократ. А как обстоит дело с остальным? Не кажется ли, что все в этой речи набросано в беспорядке? Или, по-твоему, второе место почему-то непременно должно занимать то, что сказано во-вторых, а не что-нибудь другое? Мне, невежде, показалось, что этот писатель беззастенчиво высказывал все, что ему приходило в голову. А ты видишь какую-нибудь необходимость, общую для всех сочинителей речей, в том, что Лисий расположил все именно в такой последовательности?
{C}Федр. Напрасно ты думаешь, будто я способен так тщательно разобрать все особенности его сочинения.
Сократ. Но уж с этим, по крайней мере, ты согласишься: всякая речь должна быть составлена словно живое существо: у ней должно быть тело с головой и с ногами, а туловище и конечности должны подходить друг к другу и соответствовать целому.
Федр. Как же иначе?
Сократ. Вот и рассмотри, так ли обстоит дело с речью твоего приятеля или иначе. Ты найдешь, что она ничем не отличается от надписи, {D} которая, как рассказывают, была на гробнице фригийца Мидаса.
Федр. А какая это надпись и что в ней особенного?
Сократ. Она вот какова:
Медная девушка я, на гробнице Мидаса покоюсь.
Воды доколе текут и пышно древа расцветают,
Я безотлучно пребуду на сей многослезной могиле,
Мимо идущим вещая, что здесь Мидас похоронен.
{E} Ты, я думаю, заметил, что здесь все равно, какой стих читать первым или последним.
Федр. Ты высмеиваешь нашу речь, Сократ!
Сократ. Так оставим ее, чтобы тебя не сердить, хотя, по-моему, в ней есть много примеров, на которые было бы полезно обратить внимание, но никак не подражать им. Перейдем к другим речам. В них было, по-моему, нечто такое, к чему следует {265} присмотреться тем, кто хочет разобраться в речах.
Федр. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Эти две речи были противоположны друг другу. В одной утверждалось, что следует угождать влюбленному, в другой - что равнодушному.
Федр. И очень решительно.
Сократ. Я думал, ты скажешь "исступленно" - это была бы правда, этого как раз я и добивался: ведь мы утверждали, что любовь есть некое исступление. Не так ли?
Федр. Да.
Сократ. А исступление бывает двух видов: один - следствие человеческих заболеваний, другой же возникает тогда, когда боги отклоняют нас от всего, что обычно принято.
{B}Федр. Конечно.
Сократ. Божественную исступленность, исходящую от четырех богов, мы разделили на четыре вида: вдохновенное прорицание мы возвели к Аполлону, посвящение в таинства - к Дионису, творческую исступленность - к Музам, четвертый же вид - к Афродите и Эроту. Мы утверждали, что любовное исступление всех лучше. Не знаю, как мы изобразили состояние любви: быть может, мы хоть как-то приблизились к истине, а может быть, уклонились от нее в сторону, но, прибавив не столь уж неубедительное рассуждение, мы с должным благоговением {C} в баснословном гимне радостно прославили моего и твоего, Федр, владыку Эрота, блюстителя прекрасных юношей.
Федр. Слушал я тебя с наслаждением!
Сократ. Однако постараемся понять из этого, как могли мы в нашей речи от порицания перейти к похвале.
Федр. Как же, по-твоему?
Сократ. Мне кажется, что все было там, в сущности, только шуткой, кроме одного: все, что мы там случайно наговорили, относится к двум разновидностям, и вот суметь искусно применить {D} сильные свойства каждой из них - это была бы благодарная задача.
Федр. Какие же это разновидности?
Сократ. Это способность, охватив все общим взглядом, возводить к единой идее разрозненные явления, чтобы, определив каждое из них, сделать ясным предмет нашего поучения. Так и мы поступили только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать о нем, и благодаря этому наше рассуждение вышло ясное и не противоречившее само себе.
Федр. А что ты называешь другой разновидностью, Сократ?
{E}Сократ. Это, наоборот, умение разделять все на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни один член, словно дурные повара; так в наших недавних речах мы отнесли все неосознанное мышлением к одному виду. {266} Но подобно тому как в едином от природы человеческом теле есть по два одноименных члена - правый и левый, как мы их называем, - точно так же и в бессознательном, которое, как мы признали в обеих наших речах, присуще нам от природы как единый вид, в одной речи и мы выделили как бы левую часть, затем снова разделили ее, и так до тех пор, пока не нашли в ней какую-то, можно сказать, левую любовь, которую и осудили вполне справедливо: а в другой речи мы подошли к исступлению справа и нашли там одноименную с первой, но зато божественную любовь; {B} ей мы и отдали предпочтение, ее и восхваляли за то, что она приносит нам величайшее благо.
Федр. Ты это верно говоришь.
Сократ. Я, Федр, и сам большой любитель такого подразделения на части и сведения в одно целое; благодаря ему я могу говорить и мыслить. И если я в ком-нибудь замечаю природную способность охватывать взглядом и единое и множественное, я гоняюсь
следом за ним по пятам,162 как за богом.
К тем, кто умеет это делать, я обращаюсь до сих пор, а правильно или нет {C} - бог ведает, называя их "диалектиками".163 Но скажи, как назвать тех, кто учился у тебя и у Лисия? Или это как раз и есть то искусство красноречия, благодаря которому Фрасимах и остальные и сами стали премудрыми в речах и делают такими всех, кто только пожелает приносить им дары, словно царям?164
Федр. Они и вправду люди царственные, но в том, о чем ты спрашиваешь, не сведущи. На мой взгляд, ты правильно назвал этот вид "диалектикой", потому что красноречие, по-моему, {D} мы с тобой упустили.
Сократ. Разве? Было бы прекрасно, если бы все остальное, помимо диалектики, тоже входило бы в понятие искусства. Во всяком случае, ни мне, ни тебе нельзя им пренебрегать и следует поговорить о том, что такое это остальное, то есть красноречие.
Федр. Об этом, Сократ, очень много говорится в книгах по искусству красноречия.
Сократ. Хорошо, что ты напомнил о них. По-моему, сперва, в самом начале речи, должно быть вступление. Это ты называешь тонкостями искусства или нет?
{E}Федр. Да.
Сократ. А на втором месте - изложение и за ним - свидетельства, на третьем месте - доказательства, на четвертом - выводы. А тот превосходнейший Дедал красноречия, что родом из Виза́нтия, называет еще и подтверждение и добавочное подтверждение.
Федр. Ты говоришь о Феодоре?
{267}Сократ. Конечно. И в обвинительной и в защитительной речи еще должно быть опровержение и добавочное опровержение. А разве можно не отвести видного места прекраснейшему Эвену с Пароса?165 Он ведь первый изобрел побочное объяснение и косвенную похвалу. Говорят, он, чтобы легче было запоминать, изложил в стихах свои косвенные порицания - такой искусник!
А Тисия166 и Горгия неужели мы оставим в покое? Они дознались, будто вместо истины надо больше почитать вероятность, и силой своего красноречия выдают малое за большое, а большое {B} - за малое, новое представляют древним, а древнее - новым и измышляют по любому поводу то сжатые, то бесконечно пространные речи. Я как-то сказал об этом Продику, а он рассмеялся и ответил, что один он открыл надлежащие правила красноречия: все речи должны быть в меру, ни длинными, ни краткими.
Федр. Ты всех умнее, Продик!
Сократ. А как умолчать о Гиппии? Ведь и наш друг из Элеи167 был, по-моему, одного с ним мнения.
{C}Федр. Наверно.
Сократ. А что нам сказать о "Музее слов" Пола - о его двойных речениях и изречениях, сказаниях и иносказаниях, обо всех Ликимниевых словесах,168 которые тот подарил ему, а этот взял для благозвучия?
Федр. А у Протагора, Сократ, разве не было чего-нибудь в этом же роде?
Сократ. Было и учение о том, как правильно говорить, дитя мое, и еще много хороших вещей. Но в жалобно-стонущих речах о старости и нужде взял, по-моему, верх своим мощным искусством халкедонец.169 Он умеет и вызвать гнев толпы, и снова {D} укротить разгневанных своими чарами - так он уверяет. Потому-то он так силен, когда требуется оклеветать или опровергнуть клевету, откуда бы она ни исходила. А относительно заключения речи у всех, видимо, общее мнение одно: только одни называют его сокращенным повторением, а другие иначе.
Федр. Ты говоришь, под конец нужно в главных чертах напомнить слушателям все, что было сказано?
Сократ. Да, по-моему, так, но, видно, ты можешь сказать об искусстве красноречия что-нибудь другое.
Федр. Мелочи, о них не стоит говорить.
{268}Сократ. Оставим мелочи в стороне. Лучше рассмотрим при ярком свете, как и когда красноречие воздействует своим искусством.
Федр. Оно действует очень сильно, Сократ, особенно в многолюдных собраниях.
Сократ. Да, это так. Но, друг мой, взгляни и скажи, не кажется ли тебе, как и мне, что вся основа этой их ткани разлезлась?
Федр. Объясни, как это так.
Сократ. Скажи-ка мне, если кто обратится к твоему приятелю Эриксимаху или к его отцу Акумену и скажет: "Я умею как-то так действовать на человеческое тело, что оно, по моему усмотрению, {B} станет горячим или холодным, а если мне заблагорассудится, я вызову рвоту или понос и многое другое в этом роде. Раз я это умею, я притязаю, чтобы меня признали врачом, и могу сделать врачом и другого, кому я передам это свое уменье". Что, по-твоему, сказали бы Эриксимах или Акумен ему в ответ?
Федр. Что же еще, кроме вопроса: знает ли он вдобавок, к кому, когда и в какой мере следует применять каждое из его средств?
Сократ. А если бы он сказал: "Ничуть, но я считаю, что мой выученик {C} сам сможет сделать то, о чем ты спрашиваешь"?
Федр. Они, по-моему, сказали бы, что этот человек не в своем уме: он вычитал кое-что из книг, или случайно ему попались в руки лекарства, и вот он возомнил себя врачом, ничего не смысля в этом деле.
Сократ. А если бы кто, в свою очередь, обратился к Софоклу и Эврипиду и заявил, что он умеет о пустяках сочинять длиннейшие речи, а о чем-нибудь великом, наоборот, весьма сжатые и, по своему желанию, делать их то жалостными, то, наоборот, {D} устрашающими, грозными, словом, какими угодно, и что он уверен, будто, обучая всему этому, он передаст другим уменье создавать трагедии?
Федр. По-моему, Сократ, и Софокл и Эврипид рассмеялись бы над тем, кто считает, будто трагедия не есть сочетание подобных речей, и притом такое, в котором они должны сливаться друг с другом и составлять единое целое.
Сократ. Но я думаю, они не стали бы его грубо бранить. Так знаток музыки при встрече с человеком, считающим себя сведущим {E} в гармонии только потому, что он умеет настраивать струну то выше, то ниже, не скажет грубо: "Бедняга, ты, видно, рехнулся", а, напротив, очень мягко, как подобает человеку, причастному к музыке: "Уважаемый, конечно, и это необходимо уметь тому, кто собирается заняться гармонией. Однако такому, как ты, незнание гармонии ничуть не мешает: у тебя есть необходимые предварительные сведения по гармонии, но самой гармонии ты не знаешь".
Федр. Совершенно верно.
{269}Сократ. Значит, и Софокл тому, кто стал бы перед ним выхваляться, сказал бы, что известны ему лишь первые основы сочинения трагедий, но не трагическое искусство; и Акумен ответил бы, что известны хвастуну только первые основы врачевания, но не врачебное искусство.
Федр. Разумеется.