Никита удивился, как всё просто. Выкинули труп за стену - и все дела. А и в самом деле, чего с врагом церемониться? Глумиться над павшими - грех, а со стены скинуть - благое дело. Не смердеть же трупу на стене. Тем более не исключено, что калмык больной был - той же холерой. В жарком климате эпидемии этого заболевания часто бывают. Холод же, как на русских северах, бактериям размножаться не позволяет. К тому же калмык - всадник, потому и блохи не исключены, и вши, разносчики сыпного и брюшного тифа. В общем, многие знания - многие печали, или если попроще - меньше знаешь - крепче спишь.
Поскольку калмыки притихли, Никита с внутренней стороны стены обошёл периметр - он был не так и велик. Обходя, спрашивал - не ранен ли кто, не нужна ли помощь?
Убитых было всего двое - ключарь сказал уже. И легкораненых тоже двое. Никита раны мхом сушёным присыпал, перебинтовал. Правда, при свете факела не очень ладно вышло, но всё лучше, чем с открытой, хоть и неглубокой раной. А в Астраханской низине воздух летом влажный, раны могут долго не заживать и гноиться.
В напряжении они сидели до рассвета, но повторных попыток взять монастырь калмыки не предпринимали.
Когда рассвело - по-летнему рано - вокруг стен монастыря иноки насчитали два десятка убитых степняков. А ведь ещё и раненые были, которые смогли уйти с нападавшими. Совсем неплохой результат, учитывая, что ворота и стены целы, и во дворе ни одна постройка не сгорела.
Молодцы настоятели - начавший каменную постройку вместо сгоревшего деревянного монастыря отец Гедеон и достроивший его отец Михаил. Тяжело постройка монахам далась - надо было камни искать и тележками их возить, известь пережигать, стены возводить. И на всё про всё - только полсотни монахов. Деревянные стены поджечь легко и при штурме преодолеть, втыкая в стены копья и взбираясь по ним, аки по лестнице - татары в этом мастаки.
Днём же произошёл бой на поле между монастырём и городом. Калмыки близко подошли к городу, явно затевая штурм. Только разом грянули пушки, а затем и стрельцы дали залп из пищалей. А потом, когда смешались в кучу люди и кони, распахнулись городские ворота, и оттуда вылетели казаки - с шашками наголо и с посвистом разбойничьим. Было их немного, сотни три, да видно у страха глаза велики. Дрогнули калмыки. Первые ряды их в бой ещё вступили, а остальные бросились назад.
Весь бой шёл на глазах у братии монастырской, высыпавшей на стены. А когда отступавшие степняки скакали мимо монастыря, то иноки выстрелили в них из обеих пушек, причинив урон отступающим.
Степняки шарахнулись в сторону, не ожидая стрельбы. Кони попадали, и в толчее да от каменного дроба, вылетевшего из пушек, пары десятков всадников воинство хана не досчиталось.
Так они и ушли бесславно в свои степи, побросав тела убитых и раненых - без трофеев и с потерями.
И в дальнейшем только в 1670 году город взял Степан Разин, да и то исключительно потому, что горожане тайком открыли ворота. Разин хозяйничал в нём два года и учинил немало жестокостей и мерзостей.
Посланные за калмыками дозоры отследили отход степного воинства до самых калмыцких степей, а горожане и воинство устроили праздник. Многие успели из окрестных деревень прибежать в город с семьями, узлами, да ещё и скотину пригнать. Сейчас же на радостях резали баранов и жарили их на кострах, а купцы выкатывали - кто бочку пива, а кто и от щедрот своих - вина. На импровизированных пирах ели, пили и плясали на каждой площади.
Осада была недолгой, и народ не успел в полной мере хлебнуть тягот продолжительной осады; да и потери среди защитников тоже были невелики.
Что интересно, в город селяне вели коров и баранов, а свиней оставляли. И если набег совершали мусульмане, они их не трогали, поскольку Коран запрещал есть свиное мясо. Бегая на свободе, кабанчики находили себе коренья и прочую еду, и к возвращению хозяев, тем более если те отсутствовали долго, кабанчики иногда заметно прибавляли в весе. Одна угроза только была для свиней - степные шакалы.
Устроил небольшой праздник и настоятель Михаил. Из монастырских подвалов выкатили пятиведёрную бочку фряжского вина, на стол выставили осетровые балыки да каши вдоволь. Не сказать, что белорыбица была деликатесом, в низовьях Волги, да и на Каспии её водилось множество. С сетями только беда, не каждые могли удержать четырёх-пятиметровых гигантов. Рыба рвала сети и уходила.
На зиму рыбы солилось и коптилось много. Своей скотины у монастыря не было - так же, как и земель монастырских, и пашен. За мясо платить надо, а рыба - вот она, в Волге и бесплатно.
Прослышав, что в монастыре появился лекарь из послушников, туда потянулись болящие и раненые из Астрахани. Никита никому не отказывал и денег за помощь не брал, поскольку монастырь его самого содержал на общинном коште. Из-за чрезмерной загруженности Никита несколько раз пропустил обедни, за что и произошёл нелицеприятный разговор с настоятелем.
- Никита, брат мой во Христе! Я понимаю - у тебя послушание. Но люди идут в послушники, а затем и в монахи, чтобы служить одному только Господу, а не миру. Ты же служение людям ставишь выше служению Господу. По-моему, ты не готов принять схиму и постричься. Взвесь всё.
Но Никита, поживя монашеской жизнью, и сам уже начинал понимать, что поторопился. Конечно, в немалой степени его необдуманному решению поспособствовала гибель Любавы. И он даже не мог предположить, что настолько сильно. Может быть, ему было бы легче, если бы он сам видел её мёртвой, ходил бы к ней на могилу. Однако мозг его смириться не мог: было ощущение, что она ушла куда-то, уехала, и должна вернуться.
Издалека, из Астрахани Москва уже не казалась раздражающе отталкивающей. Никита всё чаще стал вспоминать свою лекарню. Всё-таки монашеская жизнь не для него. Он человек мира и для мира.
А через неделю из Астрахани прибыл гонец, передавший настоятелю указание - вернуть Никиту в Москву. Причём послание нельзя было проигнорировать, поскольку исходило оно от патриарха Никона.
Игумен призвал к себе Никиту:
- Читай! - он положил перед ним пергамент.
Никита медленно прочёл. Ох уж этот текст на старославянском! Глаза сломаешь!
Он взглянул на игумена.
- Я человек подневольный, хоть и игумен, - мягко ответил тот на его взгляд, уловив в нём вопрос. - А поскольку ты не монах, то волен сам решать, что делать. Но я советую тебе вернуться. Просто так такие послания не отправляют.
Никита понял, что случилось нечто неординарное. О его отъезде в Астрахань знали трое: князь Елагин, Иван из лекарни и священник Иосиф. Больше он никому об этом не говорил, а люди из вышеназванной троицы - не из болтливых. Стало быть, искали его серьёзно.
- Еду в первопрестольную, - он протянул пергамент настоятелю.
- Ну что же, ты сам решил. За послушание не благодарю, сам его выбрал. А вот за помощь в обороне прими мою благодарность. Тогда каждый человек был на счету. Собирай вещи, до пристани тебя знакомец твой Василий на подводе отвезёт.
Никита низко, в пол, поклонился настоятелю. Вроде три месяца прошло, срок небольшой, а событий много. Как-то отмяк, отошел он душой в монастыре, и вспоминать это время будет долго. В пять минут он собрал инструменты в кофр, вещи в узелок, присел на дорогу и тут же услышал, как у выхода загремела колёсами по булыжнику подвода.
Никита вышел во двор - и остолбенел. Ну настоятель!
Во дворе монахи и послушники выстроились - проводить его.
Никита закинул вещи на подводу, повернулся и трижды отвесил окружающим его людям поясной поклон.
- Коли обидел чем невзначай - простите! Отбываю с доброй памятью обо всей братии и покоем в душе.
Он сел на телегу, Василий тронул вожжами лошадь. Послушники махали ему на прощание руками, монахи степенно крестили вслед.
Суда из Астрахани на Москву или на Нижегородскую ярмарку шли каждый день, да не по одному кораблю. Лето - самая пора для навигации, к тому же рыба - товар скоропортящийся. Конечно, часть её коптили, солили, вялили и сушили. Но на торгу большим спросом пользовалась свежая. Потому рыбу слегка присаливали и перекладывали лопухами - так она дольше хранилась. А дальше всё решала скорость доставки - ведь всё время приходилось идти против течения.
На парусах, под вёслами, а кое-где - и под конной тягой или бурлаками стремились в Нижний. И коней искать не приходилось. Башкиры, которые разводили коней табунами, быстро смекнули, что деньги сами в руки идут. Они ставили в упряжку до десятка лошадей с длинным канатом и с безразличным видом стояли на берегу. Идти на веслах ежедневно - труд адский, к тому же лошади тянули быстрее. А башкиры каждый десяток вёрст лошадей меняли на новых, и получалось выгодно всем.
Вот на такое судно и попал Никита. За время плавания он пропах рыбой до костей. Первые три дня запах копчёной рыбы вызывал желание поесть её. Потом он привык, но ещё долго после поездки смотреть на рыбу не мог - переел. Ведь владелец судна, купец, кормил команду рыбой - утром и вечером. Зачем покупать мясо, когда в трюме рыбы полно?
В Нижнем, на Желтоводной ярмарке, известной не только на Руси, но и за её пределами, Никита пересел на другое судно - уже с тканями, шедшее до Москвы.
Из порта он сразу направился в хоромы князя, желая узнать, что за необходимость позвала его в столицу? Однако князь был в Кремле, и Никита, оставив в своей комнате вещи, направился в лекарню.
Его помощник Иван встретил Никиту восторженно:
- Ну наконец-то! Болящие истомились, ждать устали.
Однако Иван ни о какой тревоге не слышал.
Никита отправился к отцу Иосифу, в храм Успения Пресвятой Богородицы.
Священник вёл службу и, увидев Никиту, едва не поперхнулся на слове. Но службу довёл до конца, отпустил прихожан и махнул лекарю рукой, призывая.
- Здравствуй, Никита! Это с моей подачи патриарх письмо в Астрахань отправил.
- И тебе доброго здоровья, отец Иосиф! А в чём нужда?
- Опоздал ты. У государя дщерь заболела.
- Пока письмо шло, пока я добрался… Торопился, как мог, не медлил.
- Верно. Только царевна преставилась третьего дня.
Никиту как холодной водой окатили. Видно, государь вспомнил о нём в трудный для семьи час, а его в Москве не оказалось. Пока нашли, куда он делся, да пока письмо отписали… Да небось ещё время потеряли, на англичанина Самюэля надеясь. Но нехорошо получилось. Вины своей Никита не чувствовал: был бы он в первопрестольной - сделал бы всё, что мог. Но всё равно на душе стало нехорошо.
Иосиф, видя его состояние, участливо спросил:
- Ты в лице переменился - тебе плохо?
- Не я в смерти дочери царской виноват, а на душе нехорошо.
- Господь так распорядился, ты ни при чём. И потому не мучай себя, не изводи. Ей там сейчас хорошо.
- Зато матери и отцу плохо, хоть он и государь, - ляпнул Никита.
- Богохульствуешь! - возвысил голос Иосиф.
- Прости, - опомнился Никита, - случайно получилось.
Но теперь Никита знал, зачем он так срочно понадобился. Только опоздал он, насовсем опоздал. Умершего ребёнка не вернёшь.
Никита отправился к Елагину домой, но того не было. Пообедав, он взял кофр с инструментами и направился в лекарню. Соскучился он по своей лечебнице, по операциям. Казалось - всего три месяца его не было, а как будто давно уехал.
Иван крутился рядом, помогая Никите раскладывать на столике инструменты и между делом рассказывая, как они тут без Никиты жили. Упомянул о какой-то женщине, которая приходила к Никите уже дважды.
- Кто такая?
- Не говорит, однако лицо и левая рука в рубцах от ожогов - смотреть страшно. Наверное, и под платьем ожоги, только не видно. Именно тебя спрашивала.
- Наверное, от рубцов избавиться хочет, - предположил Никита, - только я пластикой не занимаюсь, условий нет.
- Если она без тебя появится, что передать?
- Коли из-за рубцов - не обнадёживай, не возьмусь. Ну а ежели что другое - надо посмотреть. Ты пациентов на завтра приготовь.
- Уже заходили, спрашивали. Я сказал, что ты с утра будешь.
- Правильно.
Никита опять пошёл к Елагину. Подходя к дому, увидел: во дворе, у крыльца его возок стоит, стало быть - вернулся.
Никита взлетел по лестнице на второй этаж и заторопился в трапезную - после возвращения домой Елагин всегда откушивать изволил.
Вопреки обыкновению, Елагин сидел за столом один. Перед ним стоял кувшин вина и скромная закуска. Князь был хмур и пьян.
Никита поздоровался.
- Садись, выпьем за упокой души, - не ответил на приветствие Елагин. - Вчера похороны были.
Князь разлил вино по кубкам. Не чокаясь, они выпили.
Никита осторожно спросил:
- По ком тризна? Дочерь царская?
- Знаешь уже? По ней. Государь очень уж убивался. До последнего надеялся, что ты приехать успеешь.
- Ни дня не медлил. Как настоятель о полученном известии сообщил, в тот же час я и выехал.
- Верно, путь долгий. Однако государь приказал тебя впредь из первопрестольной дальше дня пути не отпускать.
- А как же лекарь иноземный? Да и не один он при дворе.
- Сбежал, как смерть случилась. Полагаю, государь, от печали отошедши, тебе это место предложит.
- Ещё в Вязьме предлагал.
- Да ну? А ты?
- Перед тобой сижу, стало быть - отказался.
- Ну и дурак, прости Господи! Счастья своего не понимаешь. Удача сама в руки шла!
- А если бы не Самюэль этот там был, а я? Не при всякой болезни лекарь помочь в силе.
- Государю легче было бы. Знал бы он тогда, что никто не помог бы лучше, чем ты. Сам пойми отцовские чувства. Семья - дело святое, для детей всё отдашь. Давай выпьем.
Князь говорил слегка заплетавшимся языком, потом внезапно уронил голову на стол и уснул. Никита позвал холопов - отнести князя в опочивальню.
"Ну да, царь обиду затаить на меня может, - размышлял Никита. - Но даже если бы я приехал на сутки раньше, застал бы уже терминальную стадию, почти агонию".
Поправить ничего нельзя.
Утром, после завтрака он направился в лекарню. Народ уже в коридоре толпился, по лавкам чинно сидел - ну прямо как в обычной районной поликлинике. Для полного антуража регистратуры не хватает да криков: "Вы тут не стояли!"
Вымыв, как всегда, руки, Никита начал приём.
Первой оказалась женщина с маститом - он сразу положил её на операционный стол. После неглубокого наркоза эфиром он взрезал грудь, выпустил гной, сделал перевязку.
Едва отойдя от наркоза, она засобиралась домой.
- Дитё у меня некормленое, и ещё двое по лавкам сидят. Пойду я.
- Только тогда на перевязки каждый день приходи.
Следующим был мужик с инородным телом в плече. Ранение было старым, рана уже давно зарубцевалась.
- Разбойники года два как из лука стрельнули, - объяснил он. - На ушкуе я плавал. Отбились тогда, а древко стрелы сломалось, наконечник внутри остался. Как рукой двигаю, вроде колет.
- Давно прийти надо было.
Снова наркоз, разрез, удаление железного наконечника от стрелы, перевязка. И - пошло-поехало. Никита даже про обед забыл.
"Фу, вроде закончились все", - он с облегчением выдохнул. Но в этот момент из-за дверей, ведущих в коридор, донёсся голос Ивана:
- Всё, не принимает он, завтра приходи. А если насчёт рубцов, так и не поможет, сам сказал.
Никита вспомнил вчерашний разговор. Говорил ему Иван о женщине с келоидными рубцами. Ладно, надо поглядеть, может - не в рубцах дело.
Он открыл дверь:
- Иван, пусти!
Сам вернулся за стол.
Вошедшая женщина была одета бедно, головной платок на глаза надвинут.
- Садись, говори - что беспокоит.
Женщина молча подняла платье.
Вся левая сторона тела была в грубых, обезображивающих рубцах, стягивающих кожу. Никите одного взгляда хватило, чтобы понять - серьёзные ожоги были. Досталось бедняжке, ведь ожоги - вещь очень болезненная, заживают трудно. Это чудо, что она выжила после болевого шока.
- Прости, милочка, не возьмусь - не в моих силах.
Женщина кивнула, опустила платье.
"Да что же она молчит? - изумился Никита. - Ведь с Иваном разговаривала".
Смахнув рукой слёзы, женщина повернулась и направилась к двери.
Никита невольно задержал на ней взгляд: что-то показалось ему знакомым в её фигуре - движение ли, поворот тела.
- Погоди! Повернись! - почти приказал он.
Женщина помедлила, как будто раздумывая, но повернулась.
- Платок откинь, лицо хочу посмотреть.
Женщина медленно стянула платок назад, на шею. Левая половина её лица была обезображена рубцами, волосы на голове короткие, видимо - не отросли после трагедии. Вид был жутковатый.
Никита невольно сделал шаг назад и тут увидел её глаза. Это были глаза Любавы.
Не может такого быть! Ведь нищий сказал, что и мать и дочь умерли от моровой язвы. И дом сожжён - он сам видел.
- Любава? - нерешительно спросил он.
- Была Любава, только вся вышла. В огне сгорела прежняя Любава, моровой язвой изведённая. Что, не узнал?
А голос её - прежний, голос его любимой девушки, а потом и жены, с которой одну только, первую брачную ночь он и провёл.
- Мудрено тебя узнать, - придя в себя, осипшим от волнения голосом выдавил Никита. - А что же ты раньше не пришла?
- Ты ведь как с царём на Смоленск ушёл, так и пропал, весточки с оказией не прислал. Жив или убит - что думать?
- Москву караулами закрыли, ни в город, ни из города никого не выпускали. Царь, а вместе с ним и войско, и я вернулись только в феврале, в конце уже. Я сразу к дому побежал, а там - одни головёшки. Нищий на паперти сказал - язва моровая с вами приключилась. Сначала матушка померла, ну а потом и ты. И на сносях ты была.
- Была, только скинула. Бабы-то - они живучие, как кошки. Вот и я выжила. Матушка померла, это верно. И я уже доходила, из дома выбраться не могла. Видно, стража городская посчитала, что мы обе преставились. Дом подожгли, и даже внутрь не заходили. Выползла я кое-как, только обгорела. Нищие меня подобрали, у них и плод скинула. Как выжила - сама не пойму. Потом сюда, в лекарню приходила, а помощник твой сказал, что ты в Астрахань уехал, надолго.
- Ты и сейчас мне лицо не показывала, молчала. Так и ушла бы. Почему?
- Нет той красавицы, которую ты полюбил, Никита. Я ноне - уродка. И кому я такая нужна? Видела же я - отшатнулся ты, как лицо моё новое увидел. Не муж и жена мы теперь, пойду я. Думала я, что сможешь ты мне помочь рубцы убрать - хотя бы на лице.
- А как живёшь, на что?
- Кто меня такую страшную на работу возьмёт? Милостыню прошу. Подают - и то шарахаются, как от прокажённой. Подаянием и живу.
- Ну нет! - Никита решительно вскочил. - Мы с тобой в церкви венчаны, я муж твой законный. Как там священник говорил? "В горе и радости, здоровье и болезни? И только смерть разлучит нас?"
- Я умерла уже один раз, Никита - в том сгоревшем доме. И ото всех обязательств перед Богом и людьми тебя освобождаю.
Никита подошёл к Любаве и обнял её, не скрывая выступивших на глаза слёз: ведь он помнил ту, прежнюю Любаву. Но от неё только глаза и остались. Плечи Любавы, державшейся до того молодой женщины, затряслись от рыданий.