* * *
- Ух ты, Шварнигер, - изумлённо прошептал Лаврушин.
- Я Конан, - гордо произнёс по-английски здоровенный битюг, ударив себя по груди кулаком, как кузнечным молотом. - Киммериец, - он отбросил плащ и заиграл бицепсами. Его мускулатура впечатляла.
Плечом к плечу с ним стоял незнакомец в синем плаще.
- Вы опять переходите мне дорогу, - в скрипучем голосе "чёрного" прорвалось нервное недовольство.
- Твои дороги слишком кривы, Чернокнижник, - крикнул человек в синем плаще.
- Ты ошибся, что встал у меня на пути, Дункан.
- К чему нам посредники, Чернокнижник? Мы сами можем разобраться.
- Зачем? А на что мне тогда верные слуги?
Теперь Лаврушину хоть что-то стало понятно. Он хотя бы знал, что охотится за ними какой-то Чернокнижник - это то ли подпольная кликуха, то ли намёк на профессию. А человека в синем плаще зовут Дункан.
Киммериец обнажил огромный меч, он держал его двумя руками. Мускулы его взбугрились - один их вид должен был отбить у желающих стремление подраться с их владельцем. Дункан распахнул плащ и тоже извлёк меч - правда сильно уступающий по размеру орудию своего напарника.
- Разорвите их в клочья! - выбросил руку вперёд Чернокнижник. - Они сами пришли в западню!
Ухнул обрез двустволки, в бетон впились пули. Дункан выхватил гранату и бросил в самую гущу мотоциклистов. Граната не взорвалась, а вспыхнула. Пополз вязкий чёрный дым.
- Убейте!
Мотоциклисты рванули вперёд, размахивая цепями и увесистыми металлическими прутьями.
Помешкав, за ними осторожно двинулись собаки.
И всё смешалось. Началась такая куча мала! Всем кучам куча!
Конан с победным криком врубился в мотоциклы, как во вражескую конницу. Каждый удар его страшного меча достигал цели - лезвие с лёгкостью разбивало рамы и бензобаки, рубило живую плоть. Дункан действовал не настолько мощно, но тоже достаточно эффективно. Несколько раз хлопали выстрелы, но пули находили не те цели.
- Уходите, - крикнул Дункан. Он был занят тем, что не давал бандитам достать беззащитных друзей.
Отморозки на мотоциклах всё пёрли и пёрли вперёд. У них замкнуло. Они не могли поверить в то, что их, отборное отребье, хозяев больших дорог и скоростных трасс, крошат в капусту двое каких-то психов с мечами.
- Уходите! Быстрее! - отчаянно повторил Дункан.
Но уходить было некуда.
- Прыгайте в иномир!
Лаврушин сжимал "пианино", но ничего не мог.
Атака мотоциклистов захлебнулась. Уцелевшие машины с рёвом отхлынули.
И тогда за дело принялись чёрные собаки.
- Конана не взять ни одной адской твари! - победно крикнул киммериец. - Сюда, шавки! И ты, Чернокнижник!
Собаки ринулись вперёд. Они двигались прыжками, будто не касаясь лапами земли. От них исходил холод - такой, что руки немели. И тут пошла свара, перед которой драка с рокерами - лёгкая разминка.
- Ну уходите же! - простонал Дункан, взмахивая мечом и уклоняясь от страшных челюстей. - Цитадель!
Лаврушин пробежал пальцами по клавишам. Извлёк из "пианино" тянучую тоскливую мелодию.
И драка рассыпалась. Замерла в промежутке ошарашивающего безвременья. И собаки, и рыцари застыли. Над переулком повисла тишина.
А потом закружился вихрь. Воронка засосала друзей.
Когда мимо проносились разноцветными искрящимися или дымными полосами чужие пространства, Лаврушина обожгла мысль - он взял один фальшивый аккорд!
* * *
- Перенеслись, - с облегчением произнёс Степан.
- Только куда, - ощущение, будто совершена ошибка, у Лаврушина крепло. Он хорошо помнил, что увидел перед тем, как отдаться на волю межпространственного смерча. А видел он торжествующе смеющегося врага.
Фальшивый аккорд. Какую подлость он преподнёс? В какие дали занёс?
Вокруг простирался лес. Неухоженный, с могучими разлапистыми деревьями, глухой. Зелёный купол листьев почти закрывал низкое серое небо. Сумеречно - дело или двигалось к ночи, или к утру.
- Неуютно здесь, - поёжился Степан.
- Взгляд. Ты не ощущаешь чей-то взгляд?
- Ещё не хватало!
- За нами будто кто-то наблюдает.
- Брось, Лаврушин. И без твоих завываний тоскливо.
- Давай быстрей выбираться отсюда.
Они двинулись в пути, перепрыгивая через коряги и раздвигая кусты.
У Лаврушина действительно было ощущение, что кто-то буравит их злобным взором. Всё вокруг казалось враждебным. И узловатые деревья выглядели хищными. Они будто давно ждали людей.
Оказалось, что дело двигалось к ночи. Тьма быстро сгущалась. И росло ощущение чужого присутствия.
- Тебе не кажется, что ветви шевелятся? И не от ветра, - остановившись, перевёл дух Степан.
- Кажется.
Действительно, ветки ходили как живые, а кусты чересчур настырно цеплялись за брюки. Колючки впивались когтями.
- Но этого не может быть!
- Ещё мне кажется, что они хотят ухватить нас.
- Деревья никого не хватают! - воскликнул Степан, будто надеясь, что Лаврушин подтвердит эту ещё недавно незыблемую аксиому.
- Мы не знаем, что это за деревья. И что это за лес. Мы ничего не знаем.
Откуда-то издалека донёсся протяжный полувой, полупесня, от чего по коже побежали мурашки. С другой стороны леса откликнулись таким же криком. Их поддержал третий голос.
- Чертовщина!
- Степан, если мы до ночи не выберемся, нам конец.
Им везло. Через несколько минут они выбрались на утоптанную тропинку. Потом - на петляющую просёлочную дорогу. Когда они оттуда выходили на мощёную дорогу, из чащи вновь послышался отдалённый вой. На этот раз в нём сквозило разочарование.
- Дорога хоженая, - удовлетворением отметил Степан.
- И езженая. Вон следы от коляски или телеги.
- Слышишь? - Степан поднял ладонь.
Донёсся отдалённый топот копыт. Он приближался. Из-за поворота показался всадник.
- Батюшки святы, - прошептал Лаврушин.
Чёрный огромный конь с золотой гривой копытом высек из камня на дороге искру. Всадник в развевающемся чёрном, с серебряным подбоем плаще, в доспехах и в высоком шлеме, закрывавшем верхнюю половину лица, возносился незыблемой громадой в седле.
- Расступись! - прокаркал он на несколько странном, но почти английском языке.
Друзья едва успели отскочить, чтобы не попасть под копыта. Всадник скрылся за поворотом.
- Вот болван, - в сердцах воскликнул Степан.
Постепенно лес редел, - это говорило о том, что чаща заканчивается, приближаются обжитые места. А обжитые места - это как раз то, что нужно одиноким путникам. Потому как окружающий мир быстро погружался во тьму.
- Хоть бы какое жильё человеческое, - вздохнул Степан.
- Видишь, огни…
Вскоре дорога упала в овраг, а затем взобралась на холм. Друзья ткнулись в ворота, на которых тускло и сиротливо горела масляная лампа. Она освещала болтающуюся под порывами ветра, прикреплённую к шесту вывеску с перекрещенными вилкой и мечом. Надпись гласила - "Таверна у Сухой Речки".
- Как думаешь, нас здесь ждут? - осведомился Лаврушин.
- Сами скажут, - Степан заколотил металлическим кольцом по воротам.
- Кого несёт в неурочный час? - послышался из-за ворот утробный рык.
- Мы путники, - крикнул Степан.
- Все вы тут путники.
- Из леса.
Там секунду думали. Потом калитка в воротах со скрипом отворилась. За ней был звероподобный, с длинными руками, в рубахе до колен, грубых холщовых штанах и ботфортах чудовищный урод. Его верхняя губа заворачивалась, обнажая острые клыки. Глаза как щёлочки, а носа вообще почти не было, если, конечно, не счесть за нос крошечную бугристую загогулину. Плечо его оттягивала огромная, под стать двухметровому росту хозяина, сучковатая дубина.
- Из леса с добром не ходят, - сказал привратник. - Покажь деньги.
Лаврушин вытащил мелочь, которую им давали на сдачу в Ла-Бананосе и в Москве.
- Ага, - глаза у привратника алчно загорелись. Он с нарочитым дружелюбием нараспев заголосил: - Проходи, путник. Ешь-пей, меди не жалей.
За забором простирался обширный, освещённый факелами двор. Земля на нём была облагорожена коровьими и лошадиными лепёшками. Сами лошади фыркали в стойлах и у коновязи. Среди них можно было разглядеть двух огромных, чёрных золотогривых коней, и несколько совершенно никчёмных жалких кляч, едва таскающих по свету свои костлявые тела.
На пороге просторного помещения с низким потолком, поддерживавшимся широкими закопчёнными балками, друзья застыли, не в силах поверить, что всё это с ними на самом деле. В углу в камине потрескивал вполне мирно и по-домашнему огонь. И на многочисленных лавках за столиками вполне по-домашнему расположились такие субъекты! Босх бы сдох от зависти и порвал бы в отчаянии все свои полотна, доведись ему взглянуть на это сборище хоть краем глаза.
- А ты уверен, что в лесу нам бы хуже было? - прошептал Степан.
- Теперь не знаю, - Лаврушин передёрнул плечами.
К ним подскочил горбун ростом чуть больше среднестатистического карлика. Нос его болтался где-то на нижней губе, притом существовал он сам по себе, не особенно считаясь с хозяином. В руках горбун сжимал два кувшина с резко пахнущим содержимым.
- Проходите, гости незванные, чтоб вас разорвало и треснуло.
- Спасибо, - Лаврушин нерешительно шагнул вперёд. Вздохнув, направился к столу в углу.
- Сегодня будет хороший ужин!
Уже позже друзья поняли, какая двусмысленность скрывалась в этих словах горбуна…
* * *
- Жрать будете? - осведомился горбун, когда друзья уселись за столик.
- Будем, - кивнул Степан.
- Мясца? - причмокнул горбун с таким вожделением, что мяса сразу расхотелось.
- А попроще?
- Жареные овощи ещё жрут. Но редко.
- Годится.
Горбун, презрительно скривившись, издал какое-то нечленораздельное восклицание, которое с трудом могло сойти за согласие, и поковылял прочь. При этом он с чувством сплюнул на пол.
- Сервис, - сказал Лаврушин.
- Клиент всегда прав…
Вскоре перед друзьями оказались тарелки с жареными овощами и по кувшинчику с жидкостью, которую горбун нагло разрекламировал, как светлое пиво. Притрагиваться в этой забегаловке ни к чему не хотелось, но голод - не тётка. Да и за все свои странствия они разучились привередничать.
Из угла открывался хороший обзор. Господи, такое можно увидеть только в дурном сне. Или в поганом мире, в который тебя забросил плохо сыгранный и неудачно взятый аккорд на таинственном инструменте, прокалывающем пространства с такой же лёгкостью, как шило дырявит папиросную бумагу.
Кого только не было в таверне. В углу веселилась компания, которую людьми можно назвать с немалой натяжкой. Больше они напоминали ряженных в яркие разноцветные, заплатанные-перезаплатанные одежды питекантропов. Они рыгали, ржали и жрали, жрали и ржали. Перед ними были кости только что умятого плохо прожаренного бычка.
Противоположный угол занимал гигант, даже сидя он подпирал потолок своей головой, похожей на огурец. Он был короткорук, нижняя челюсть его проваливалась к горлу, так что казалось, будто она полностью отсутствует. Он тоскливо наигрывал на дудке - музыка была такая, что хотелось повеситься.
В центре зала за круглым столом молча рвали руками с длинными ногтями сырое мясо несколько вёртких, шустрых монстриков, одетых в красные глухие балахоны. Материя скрывала их лица, и слава те Господи.
Синюшно-бледный, богато одетый, с залихватскими усами "кабальеро" через соломинку цедил что-то из кружки, и это что-то с вонью и бульканьем вскипало и пыталось выбраться наружу. Он загадочно улыбался и мрачно оглядывался, будто что-то выискивая.
Мужичок с ноготок - в ширину раза в три больше, чем в высоту, застыл, положив широченные лапы на пудовый топор с подозрительными тёмными пятнами.
На полу уютно устроилась старуха в обносках, которая была ещё горбатее трактирщика, её руки напоминали трухлявые ветки. Она что-то тёрла в ладонях. Из ладоней на подстеленную тряпку сыпался чёрный порошок. Она нашёптывала себе под нос невнятную скороговорку. Иногда, послушный этим нашептываниям порошок взмётывался вверх, застывал, принимая причудливые формы, и рассыпался.
Опершись подбородком о золотую рукоять меч, величественно и печально возвышался за столом чёрный латник. Его волосы развевались, будто на ветру, хотя сквозняк был слабенький и не мог бы сдвинуть такую гриву. Перед ним стояли одиннадцать опустошённых кувшинчиков. Это был тот самый всадник, лошадь которого едва не затоптала путников.
Да вообще-то много кто здесь был - на людей похожие и не похожие, но все как один жутковатые и отвратноватые. Под потолком плели узоры высшего пилотажа летучие мыши. Над стойкой, напоминавшей стойку бара, на узловатом полене сидел чёрный ворон, по размерам ближе к орлу. А под стойкой устроился чёрный жирный кот-котище, габаритами стремившийся к гордому званию чёрной пантеры.
Говорили здесь на дикой смеси английского, испанского, французского, русского и каких-то других, совсем ничего не напоминающих языков. Доносились обрывки тупых разговоров, грязных ругательств, нешуточных угроз и мерзких пожеланий.
- Ох, затоптали, закрутили мы их. Ох, кровушку ихнюю выпили. Ох, на косточках повалялись! На черепушках поплясали…
- А граф велел кинуть его своим крылатым львам, хи-хи. Твари проголодавшиеся были. Но подавились, хи-хи-хи. Нежитью кто хошь подавиться, хи-хи-хи-хи…
- А я говорю, для ентого дела детская кровь куда лучше! Такая нежненькая. Очень милая кровушка.
- А я говорю, лучше кровь девственницы!
- А я тебя - на клочки!
- А я тебя - в дым…
- Двадцать монет за суррогат! Разве это печень младенца была? У этого младенца уже лет десять как цирроз…
Но главное, что доносилось изо всех углов и что было основной темой - мобилизация.
- Объявят?
- Говорят, уже объявили.
- На Цитадель?
- На Цитадель!
- Сомнём!
- Крови напьёмся!
- В дым! В клочки! В пух! В…
Мать-перемать. Трах-тарарах. И всё в таком же роде - грубо и без вкуса.
- Слышишь, - прошептал Степан. - Цитадель.
- Слышу.
На друзей пока не обращали особого внимания. Лишь горбатый трактирщик изредка бросал на них испытующие взоры, и нос его начинал шевелиться, а ноздри хищно раздуваться.
Степан, наконец, решился. Взял деревянную двузубчатую вилку. С трудом подцепил ею комок свалявшихся-сварившихся овощей, первоначальный вид и смысл которых был утрачен безвозвратно. Зажмурившись, засунул всё это в рот. И улыбнулся.
- Нормально? - спросил Лаврушин.
- Кхе, - отозвался Степан.
И стало понятно, что это не улыбка, а гримаса. И не радости, а отвращения. И не ответил он вовсе, а просто борется с подступающей к давно вырезанным гландам тошнотой.
Степан выплюнул всё, прокашлялся, долго вытирал рот.
- Люди это не едят, - заключил он.
Неожиданно старуха разжала руки, высыпала порошок и потянулась к своей котомке. Вытащила из неё большую морскую раковину. Прижала к уху. Затрясла головой, будто услышала в раковине что-то поразившие её. Потом, заозираясь, стала буравить окружающих своими вспыхнувшими рубиново глазами. Затем ещё раз прислушалась к раковине и заорала сухо, кашляюще, сипяще:
- Розыск!
Её вопль легко перекрыл пьяный галдёж. Повисла тишина. А потом она взорвалась, раскололась голосами.
- Как - розыск?
- Где розыск?
- Кого?
- Беглые! - заорала старуха.
- Беглые, - пролетел озадаченный шелест.
- Беглые! - повторила старуха.
И все взоры как по команде обратились к Лаврушину и Степану. Опять повисло молчание, на этот раз куда молчаливее. Гробовое молчание - к этому случаю подходит лучше всего.
* * *
В общем-то, нечего было переться в эту забегаловку - с самого начала ведь было понятно, что добром всё не кончится. Странно, что удалось протянуть здесь столько времени, и на друзей не набросились сразу.
Всё пришло в движение. Отложил свою дудочку гигант-урод. Обхватил широкоплечий мужичок с ноготок свой топор и счастливо многообещающе заулыбался. Пришли в движение крошечные фигуры в балахонах. И "питекантропы", смахнув со стола остатки доеденного быка и выковыривая ножами куски мяса из зубов, двинулись вперёд. "Кабальеро" взялся за эфес шпаги. Всадник вытащил стилет.
Выход был недалеко. Но его заслонил горбатый хозяин, рядом с ним застыл привратник с дубиной.
Посетители молчаливо надвигались. И это молчание было самым пугающим. Так молчат те, у кого есть ясная цель и нет желания терять время на никчёмные разговоры.
- Боже, - прошептал Лаврушин, видя оскалившиеся в торжестувующих улыбках нечеловеческие лица, слюну, стекающую по подбородкам, кривые острые зубы.
Он начал истово креститься, прижимаясь к бревенчатой стене. Что, как не крёстное знамение, есть лучшее орудие от нечисти. На миг враги замерли, и послышался недовольный шёпот-шуршание. Но всего лишь на миг.
- Ужин. Хороший ужин, господа, - произнёс горбун.
И враги снова, правда, куда осторожнее, двинулись вперёд. Теперь можно было протянуть руку и ухватить за нос ближайших.
Лаврушин прищурился. Должен быть выход. Как бы плохо не было, он всегда находился. Слишком часто друзья видели смерть. И всегда находили этот выход.
Он вдруг заметил, что сжимает в руке двузубую вилку, которой приготовился полоснуть по ближайшей морде. Да, это будет борьба дохляка со слоном с помощью зубочистки! Он откинул вилку. И нащупал "пианино".
Он был не готов к нему. Он знал, что не сможет овладеть его силой. Но… Но всё равно пальцы его мягко коснулись клавиш.
Густой звук поплыл по таверне. Заклубился дым, вырываясь из камина. Каркнув, тяжело поднялся ворон под потолок. Рванули врассыпную летучие мыши, а кот-котище с мявом забился под лавку.
Нечисть немножко отпрянула.
- А, боитесь, - ликующе воскликнул Лаврушин.
И тут понял, что вся свора кинется сейчас на них. У него оставался миг.
Он нажал опять одновременно на три клавиши.
На этот раз обрушилась страшная какофония. Стены тяжело вздрогнули, как при землетрясении. Стало понятно, что материя, из которой состоит окружающее, сейчас не выдержит и порвётся гнилой мешковиной.
Почувствовала это и нечисть.
- Ну, - Лаврушин сделал вид, что нажимает на следующую клавишу.
И нечисть с визгом бросилась прочь, начала забиваться по углам, отпихивая, расшвыривая друг друга.
- Музыкант! - послышался вопль, в котором был ужас.
- Музыкант! - вторили ему вопли, полные отчаянья.
- Сматываемся, - крикнул Лаврушин.
Друзья кинулись в освободившийся проход, выбежали во дворик.
- Кони, - мазнул рукой Степан.
Он попытался красиво, как в фильмах, вскочить на осёдланного чёрного коня. Конь заржал, ударил копытами. Степан шарахнулся в сторону.
- Оставь его! - прикрикнул Лаврушин, с кряканьем отодвигая тяжеленный засов.
Действительно, наездники из детей мегаполиса были никакие, так что и заморачиваться с гордыми животными не стоило.