- В Тамбовской? Отлично! Тогда сразу же, с ходу так сказать, займитесь подавлением кулацко-эсеровского белобандитского мятежа Антонова. Его шайки вырезают заготовителей из продотрядов, захватывают сёла, а нам нужен хлеб. Вот в чём гвоздь!..
…Тем же вечером Сталин вызвал своего помощника и сказал ему, попыхивая трубочкой:
- Ви, товарищ Юрковский, виражали горячее желание ознакомиться с ходом дел в Конармии?
- Так точно, товарищ Сталин!
- Собирайтесь. Виезжаем в Тамбов.
- Слушаю, товарищ Сталин! - молодцевато ответил Авинов. Обрадовавшись, что сможет, наконец, выполнить задание Центра, он сказал, объясняя довольную улыбку на лице: - Представляю, как скрючит Троцкого!
Иосиф Виссарионович хищно оскалился. Медовые глаза его вспыхнули, как у тигра в засаде.
…Новый маузер для Авинова нашли легко, а вот любимый им парабеллум - увы. Пришлось взять с собою золотой браунинг Троцкого - 9-миллиметровой "игрушке" нашлось место в кобуре, которую Кирилл повесил на ремень за спиной, спрятав под кожанкой.
Проводы были недолгими. Правда, свердловцы из автоброневого отряда поорали маленько - не хотелось им Кремль, где сытно кормили, менять на прифронтовую полосу. Там, глядишь, и на беляков погонят… А оно им надо? И всё же два отрядовских броневика "остин" и пара грузовиков со спаренными пулемётами в кузовах заняли своё место на платформах. Состав, нагруженный оружием, тронулся. Впереди громыхал бронепоезд "Красная Москва", следом катился ещё один "бепо" - "Гибель контрреволюции".
На другой день прибыли в Тамбов.
До революции это был славный городишко. Ежели поезд подходил с востока, со стороны Саратова, Тамбов, погружённый в низину, утопающий в садах, весь просматривался с полотна железной дороги. Жило тут тыщ семьдесят народу, а и театр у них был, и цирк, и десяток синематографов, и пять гранд-отелей, не считая гостиниц. По выходным да на праздники духовые оркестры играли в садах Дворянского, Купеческого и Коммерческого собраний, в Народном доме шли занятия да постановки самодеятельных спектаклей, а кому погулять охота была, те отплывали на остров Эльдорадо, лежавший посреди Цны, - там, в зарослях громадных дубов, располагались рестораны и пели цыганские хоры…
Теперь всё это осталось в прошлом. Нынешние приметы были иными. Например, концлагерь в одном из монастырей, где томились тысячи тамбовчан, причём детей тут тоже держали - отдельно от матерей.
Авинов сошёл с бронепоезда, испытывая острейшее желание содрать с себя фуражку с красной звездой. Было противно. Смотрят на тебя люди и думают: "Из ЭТИХ…"
Сощурившись, Кирилл огляделся.
"Ох и не повезло же Тамбовской губернии опосля революции!" - подумалось ему. Уж больно тут землица хороша была - чернозём. На две сажени вниз копаешь - и всё черным-черно да жирно. Клюку старуха воткнёт в грядку - укоренится палка, ростки пустит!
И мужики тут справные, работящие. Вот и обложили их большевики данью неподъёмной - 35 миллионов пудов хлеба выскрести хотели из крестьянских сусеков. Это после засухи-то! Мыслимо ли такое? Для продкомиссаров - вполне. Они же исполняли приказ самого товарища Ленина!
Ведь голод - это могучий рычаг принуждения. Не признаёшь революцию? Большевиков за людей не держишь? Ничего… Вот не покушаешь с недельку - сам к ним приползёшь и будешь работать на советскую власть за паёк! "У кого в руках хлеб, у того и власть". Как же можно такой-то рычажок - и в мозолистые крестьянские руки отдавать? Вот где гвоздь!
И стали пятьдесят продотрядов терзать терпеливую тамбовскую деревню. Пять тысяч "заготовителей" отбирали последнее, бывало что и по второму разу наведывались, не гнушаясь грабежами и насилиями, а землепашцам оставалось крапивой да лебедой питаться, кору в пищу употреблять, чисто зайцы какие, с голоду пухнуть и помирать.
И помирали. А кто забывал о кротости и смирении, на тех напускали "летучие отряды" из инородцев - немцев, латышей, турок, китайцев. Ух, эти и лютовали… Такие изуверства творили, что даже бывалых красноармейцев тошнило.
И взбунтовались крестьяне, началась "антоновщина". Интересно, что сам Антонов и не собирался восстание поднимать. Да он и не поднимал. Это такая партийная линия была у верных ленинцев - повсюду отыскивать вражин своих, то бишь эсеров. А тут Антонов - эсер! Партийная кличка "Осиновый". И заработала машина агитпропа, пошла клеймить "антоновщину"…
А собрал крестьян в Единую Партизанскую Армию Тамбовского Края поручик Токмаков, хотя тоже желания великого к тому не имел. Сам из деревни Иноковка, он возвернулся туда с большой войны, имея полный бант "Егориев". А тут большевики власть отобрали. Как быть? Сказать: "Моя хата с краю"? Так найдут красные ту хату - вынесут всё добро, бабу твою с дочкой снасильничают, тебя самого в расход пустят…
Тысячи крестьян пошли под токмаковское знамя, тоже, кстати, красное, и отведали комиссары мести мужицкой, и вкусили они гнева народного. Антоновщина!..
…Пыхтя, подкатил второй бронепоезд, засвистел, запарил.
- Митрич! - возопил седоусый толстяк в фуражке железнодорожника.
Лязгнула стальная дверь, наружу выглянул машинист бронепаровоза.
- Га?..
- А где товарняк? Товарняк где?
- На разъезде Обход! Загнали на запасной путь - угля не хватило!
- Ах, вашу ж мать…
"Бепо" остановился подальности от вокзала, среди чересполосицы путей. Посвистывавший маневровый паровозик выглядел игрушечным на фоне серой бронированной громады.
Со стороны депо показалась кавалькада - пара эскадронов рысила прямо по шпалам. Впереди, на породистом жеребце-"англичанине", скакал Ворошилов - не то чтобы так уж ладно скроен, но сшит крепко. В жёлтой кожаной куртке, перетянутой ремнями, сверху бурка накинута, папаха с заломом - орёл! Однако на фоне остальных конников бравый слесарь выглядел, прямо скажем, вьючным мешком. Красный комбриг Городовиков хмыкал всё, глядючи на посадку ворошиловскую:
- Оно, конечно, Клим-то наш гярой. Но не казак! Не-е… Знаем мы рабочего, отстоял на фабрике, взял тростку да по плитуару…
Зато Будённый на коне смотрелся кентавром - это был прирождённый кавалерист, один из лучших наездников империи. Рослый, подтянутый, с грубоватым, словно рубленым, лицом и пышно-холёными усами, Будённый любил лошадей и знал в них толк.
Сталин, выколотив скуренный табак из трубки, сказал, поднимая глаза на подъехавшего Ворошилова:
- Ты у нас, Клим, будэшь красный генерал от рабочих. Заправлять станэшь в реввоенсовете 1-й Конной.
- Ах ты, курья нога… - крякнул Климентий Ефремович.
- Соглашайся, Клим! - воскликнул бывший портной Щаденко, а ныне начштаба Конармии - потёртый, с хищным белёсо-ястребиным лицом. - Будешь нашим превосходительством!
Ворошилов махнул рукой.
- А, мать-перемать, беру командование! Чёрта там смотреть! Только знай, товарищ Сталин, я дипломатничать не умею, я по-своему, напрямки! Мы в училищах и академиях не обучались!
Иосиф Виссарионович перевёл взгляд на Будённого.
- А это, значит, красный генерал от крестьян? - сказал он с усмешкой.
Семён Михайлович приосанился.
- Одно жаль, товарищ Сталин, - стал он отшучиваться, - сабель мало! Что такое семнадцать тыщ? Чего с ними наделаешь? Так только, пару губерний растопчем!
- А про Мамонтова слыхал? - прищурился наркомнац. - Вроде как на Тамбов идут белоказаки!
- Конечно, сила, ядрёна мать! - встряхнул головой Ворошилов. - А - разгрохаем! У тебя где донесение-то, Семён Михалыч, дай-кось сюда!
Будённый вытащил из красных чикчир с серебряными лампасами ворох мятых бумажек.
- Лятучка-то? - белозубо усмехнулся он. - Да чёрт её знает, Клемент Ефремыч, сунул куда-то… Не люблю я писанины, наше дело - рубать!
- Мамонтова мы ждать не собираемся! - решительно заявил Ворошилов. - Прямо с утречка и двинем в степь. Погоняем белоказаков, растрясём генеральские кости!
Тут бойцы 1-й конной подвели коней новоприбывшим. Сталин влез на пышногривого чалого, Авинов вскочил на гнедого.
Конармейцы позанимали хаты в тамбовских предместьях. Огромные табуны паслись на бурой траве, но и овса для лошадей не жалел начальник конзапаса. Да и чего жалеть? И коней, и зерно отбирали у местных крестьян - уезд за уездом грабили красные фуражиры, уводя со двора хвостатых кормилиц и кормильцев. "Люди добрые, - голосили бабы, - да что ж это деется?! А пахать на чём? А дрова?" А конники смеялись только, вырывая поводья из слабых женских рук. "Чего вам пахать, коли сеять нечего? Продотрядовцы, чай, всё повымели!" И то правда…
И запрягал мужик по весне в плуг бабу свою да дочку. Глядел, как те тужились, плакал в бороду, а пахал. Жить-то надо как-то.
Зато будённовцы выглядели бодрыми, упитанными, сытыми - Конармия находилась на "самоснабжении"…
В хате, занятой под штаб, порядку не было, как и в самой армии, - на лавках, на табуретках, на единственном венском стуле валялись бурки, папахи, красные башлыки, бинокли, сабли, револьверы. На подоконнике, рядом с засохшей геранью, стояла початая бутыль самогона, настоянного на можжевельнике и смородине. На струганом столе лежали яйца, сваренные вкрутую и уже очищенные, луковицы, порубленные пополам, бело-розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, разделанная сёмга и миска красной икры.
- Ефим, - скомандовал Ворошилов, - наливай!
Щаденко и рад стараться - разлил чуть зеленоватый спирт по гранёным стаканам.
- А ну по стакашке!
Молча чокнувшись, выпили. Замотали головами по-конски, нюхали лук, утирали влажные глаза.
- А что Антонов, Клим? - спросил Иосиф Виссарионович, цепляя шмат сальца с прожилочкой. - Шалит?
- Шалит, мать-перемать! Разведать бы, что у него и как, да не выходит! Ежели бойцов послать, то эта сволочь эсерская скроется с глаз, уйдёт в леса.
- А ви, товарищ Будённый, какого мнения?
- Плохая положения, - крякнул рубака, - но была у меня одна мысля… Вот если бы нам лазутчиков послать не с эскадронами, чтоб не пугать зря антоновцев, а заведённым порядком? А? Штаб ихний где-то под Каменкой, завтра туда отправляется 3-й коммунистический продотряд, вот с ними-то и послать кого поглазастее.
- Товарищ Сталин, - тут же вызвался Авинов. - Разрешите?
- Действуйте, товарищ Юрковский, - величественно кивнул Иосиф Виссарионович. - С утра виезжаете в Каменку.
- Слушаю, товарищ Сталин!
- А чтобы никаких этих, - вмешался Ворошилов, - усилим заготовителей матросами Красной Сони!
- Боевая бабёнка! - хохотнул Будённый. - Любого неприятеля расчехвостит, аж пыль станет!
- Ефим! - обернулся Клементий Ефремович к Щаденке. - А чего так тихо?
- Ща исправим! - заверил его начштаба. Высунувшись в дверь, он заорал: - Братва, песню! Песенники, давай!
Из гущи красных конников вырвалось, разнеслось:
Будённый наш, братишка,
С нами весь народ!
Приказ голов не вешать,
А идти вперёд!
И бойцы заревели, подхватывая:
И с нами Ворошилов!
Наш красный офице-ер!
…3-й коммунистический продотряд отправился на заготовки с самого утра. Длинная вереница подвод бодро тарахтела, откормленные кони тянули их, довольные отсутствием тягла, - телеги были загружены пустыми мешками да корзинами. Ездовые лениво постёгивали лошадей кнутами, но животные лишь хвостами дёргали, словно мух отгоняя.
Всадники-заготовители ехали на флангах, замыкали обоз или реяли далеко впереди, высматривая классово чуждые элементы.
Но вниманием Авинова владели не они, а "интернационалисты" из отряда Софьи Гельберг, прозванной Красной Соней. То была разношёрстная компания, собранная вместе не чьей-то волей или дисциплиной, а негласным лозунгом "Всё дозволено". Целый год они грабили, кого хотели, убивали направо и налево, насиловали княжон, графинь, работниц и крестьянок - и ничего за это им не грозило. "Интернационалисты" были никем, а стали всем. Они просто упивались немыслимой свободой, исполняли любое своё даже самое дичайшее желание.
Да и не замечал Кирилл за ними никакого интернационала, никакого сплочения. Матросы-анархисты, увешанные ручными гранатами и бомбами, маузерами и пулемётными лентами, ехали отдельно. Желтолицые китайцы - малорослые, в форме, засаленной дочерна, - держались сами по себе. Больше всего было венгров, записанных латышами.
Но самый болезненный интерес у Авинова вызывала командир "летучки" - Красная Соня. Это была пышная тётка в мелких кудряшках, с испитым лицом. Её фигура, затянутая в форму красноармейца, представляла собой нечто асимметричное, бугрившееся округлостями даже на спине. Но самым отвратным являлось нутро этой особи женского рода.
Софья Гельберг нынче мстила тем, кому завидовала до революции, кого боялась тогда, рядом с кем ощущала собственное убожество. Она лично расстреливала священников, офицеров и гимназистов, обожая устраивать ликвидации на глазах родных и близких жертвы. Красная Соня просто расцветала, слыша крик матери, видевшей смерть своего сына. На щеках её разгорался румянец, когда она шпиговала пулями толстого попа, а паства топталась в отдалении, крестясь и причитая. И только кончая "их благородий" и "высокопревосходительств", Софья кривила припухшее лицо, ибо офицеры сами морщились от омерзения, брезгуя своим палачом.
Но Авинов всё приглядывался к ней и приглядывался, будто силясь понять, как можно было осатанеть до подобной степени. Примерно так здорового человека тянет смотреть на страшные болячки, на заспиртованных обитателей кунсткамеры - уродство притягательно, как красота.
Телеги 3-го коммунистического прокатились мимо села Злотовки, намедни подожжённого с четырёх сторон "Отрядом имени Троцкого". Сгорело село дотла, а жителей его, мужиков да баб с ребятами, спасавшихся от огня, заградители и курсанты расстреляли на месте. Этим карателям потом очень не повезло - догнали их антоновцы, пропороли брюха вилами да косами…
- Товарищ Юрковский! - окликнул Авинова продкомиссар Хлюстов. - Звонят! Слышите?
Кирилл прислушался. В самом деле, из-за леса доносился заполошный набат.
- Углядело "летучку" кулачьё! - захихикал Хлюстов. - Забегало! Щас ещё и пацанов пошлют к соседям - за подмогой. К-куркули недорезанные!
Сощурив глаза, Авинов рассмотрел верхушку звонницы, шатриком своим выглядывавшей из-за пильчатой стены леса.
- Подтянись! - зычно крикнула Красная Соня.
- Ходу, ходу! - заторопил своих продкомиссар. - А то попрячут всё!
- Но-о! Но-о-о! - Возницы захлестали кнутами и прутьями, погоняя лошадей. Те ржали возмущённо, но телеги затарахтели-таки поживее.
- Смотреть в оба! - заорала Гельберг, взмахивая рукою с наганом. - Чан! Иштван!
Оба отряда въехали в заросли столетних берёз. Чащоба с любой стороны могла загреметь огнём, но всё было тихо. Оставляя по левую руку кладбище с покосившимися крестами, продотряд, усиленный "летучкой", въехал в деревню.
Каменка считалась довольно большим селением, чьи дома были разбросаны по склону пологого холма. Заполошно кудахтали куры, с надрывом мычала корова. Ветерком наносило волглый запах истопленной баньки и прелый навозный дух.
Ближе к вершине холма избы ставились кучнее, сбиваясь вокруг небольшой церквушки с облезлым синим куполком. Туда-то, на невеликую площадь, травянистую, с большими пыльными проплешинами, и выехали заготовители.
Угрюмые мужики сходились по одному и группками, за ними прятались бабы, плачущие загодя, ибо ведали беду.
Продкомиссар, опираясь на пулемёт, взобрался на тачанку, встал, руки в боки, медленно оглядел деревенских.
- Ну что, кулачьё недобитое? - медленно, едва ли не ласково проговорил он. - Хлебушек прячем?
- Как можно, - смиренно ответил староста, теребя в руках растерзанную заячью шапку, до того заношенную, что от меха одни клочки торчали. - Выгребли всё до вас, гражданин-товарищ, веничками смели до последнего зёрнышка…
- И чего это мы - кулачьё? - плаксиво спросила баба, закутанная в белый платок поверх невзрачного серого платья. - Ни коровы, ни лошади, ни плуга, ничего нема!
- Чего ж вы по второму разу-то? - раздался голос из толпы. - Три шкуры содрали, теперича за четвёртой пожаловали?
- Разговорчики! - прикрикнул Хлюстов. Вынув список, он стал зачитывать фамилии каменцев, зачисленных в кулаки-мироеды: - Соркин! Яичников! Воловик! Сапацкий!
Названные робко протискивались вперёд, дюжие продотрядовцы хватали их и валили наземь, задирая рубахи. Возницы уже спрыгивали с телег, разминая руки, и принимались стегать мужиков, рассекая кожу на худых лопатках, на острых позвонках. "Кулаки" только вздрагивали, мычали, кусая бороду или пыльную траву.
- Папахин! Кравцов! Ачканов!
Новых и новых "укрывателей" бросали в пыль, секли нещадно, полосуя жилистых крестьян вдоль и поперёк. Бабий вой и плач поднимался всё выше, делался всё громче и безутешней.
Неожиданно из церкви показался длинный как жердь священник, совсем молодой ещё. Он медленно, немного даже торжественно зашагал к заготовителям, держа перед собою крест.
- Поп! Поп! - принялись пихать друг друга продотрядовцы. - Глянь - длинногривый!
Вздымая над собою распятие, священник закричал:
- Опомнитесь! Не творите зла смиренному, ибо грех сие! Не потворствуйте дьявольскому наущению…
Он не договорил - загремел револьвер Красной Сони. Пули впивались в худого иерея, будто гвозди вколачивались в доску чёрного гроба. Сложившись пополам, священник упал в пыль, так и не выпустив креста.
- Прости им, Господи… - донёсся до Авинова клекочущий голос. - Ибо не ведают… что творят…
Оханье пронеслось по толпе, заплакали малые детишки.
- Вижу, не помогает… - зловеще протянул Хлюстов. - Ты, ты и ты! Лопаты в руки - и яму копать! Живо!
Крестьяне, бледные до синевы, принялись долбить утоптанную землю. Когда яма, подозрительно схожая с могилой, углубилась до полусажени, продкомиссар скомандовал:
- Вы, двое, вылазьте! А ты отдохни!
Двое захекавшихся мужиков проворно покинули раскоп. Третий тоже было полез, кривя рот от ужаса, но заготовители со смехом сбрасывали его обратно, укладывая на дно ямы тычками прикладов. И снова заширкали лопаты, сбрасывая землю обратно, погребая заживо человека, повинного лишь в том, что пролетариату хочется кушать.
- Да что ж вы творите, ироды! - взвился отчаянный крик.
Рыхлая насыпь поднималась и опускалась, толкаемая обезумевшей плотью. Крики хоронимого были глухи и неясны, но вот затихли и они, задавленные сырою землёй.
Кирилл спешился, захлестнув повод вокруг столба, удерживавшего косой тын. Он заметил в толпе лица двух человек, которые в Москве изучал по плохоньким фотографиям. Партизаны из 2-й Повстанческой. Тот, что слева, - это Авдеич, Авдеев, прапорщик из солдат, а справа - Тулуп, простой крестьянский парень. Неспроста они тут, ох, неспроста…
Быстро подойдя к Тулупу, Авинов прямо сказал:
- Проведёшь к Токмакову?