Денис растянулся на соломе и уставился в потолок. Теперь глаза привыкли к темноте, он видел бревна, плотно подогнанные друг к другу, и паклю, торчавшую между ними. Разговор о специальном подразделении немцев, говоря современным языком, о спецназе, взволновал, заставив сердце учащенно биться. Он уже думал, что таких слов больше никогда и не услышит. После сокращения, как сказал Саня, его должны больше интересовать такие словосочетания, как "прибыльный бизнес", "нужные знакомства", "чиновничья крыша", а служебный сленг пора забывать. А тут – диверсии, аквалангисты, разведка! Было от чего прийти в возбуждение. Он вздохнул, перевернулся на другой бок, заметил Сулака, отвернувшегося к стене, и спросил:
– А он здесь за что?
– О! – Владимир Иванович не удержался от смеха. – Сулак у нас жертва почтовой цензуры. Сам расскажешь или лучше мне?
– Болтали бы вы, товарищи офицеры, о себе, – недовольно пробурчал Сулак из своего угла.
– А чего? – не унимался Беляев. – Страна должна знать своих героев. – Он еще раз довольно хихикнул и пояснил: – Наш боец Сулак отправил домой письмо, а оно возьми и попади на стол цензору. Кому ты писал? Жене?
– Отцу.
– Да какая разница? А в письме том он перечислял, что уже отправил посылками, а чего еще потом отправит. Я твою писанину видел. Да ее потом в полках перед строем читали. Как ты там написал: "Очень много трофеев. Скоро возьмем Кенигсберг, а там нас ждет еще больше сокровищ. Я отправил вам восемь метров шелка, материал на костюм и платья, туфли, чулки и пальто".
– Да ладно вам. Один я что ли? Да и не было там восьми метров. Я со старшиной поделился.
– То-то и плохо, что не один.
– А то они у нас не отбирали!
– Отбирали, Сулак, отбирали. Да только вот теперь получается, что и ты как они – фашист.
– Товарищ капитан, вы того… не заговаривайтесь! А то я не посмотрю…
– Я и не заговариваюсь. Если ты себя с ними сравниваешь, то как тебя прикажешь называть? – Владимир Иванович недовольно замолчал.
"Как все-таки меняется солдат, – подумал он. – Если в сорок первом он был подавлен, запуган, сломлен, то в сорок третьем это уже был отважный воин, почувствовавший вкус славы и салют побед. А вот в сорок пятом, когда под ногами уже горела земля Европы, проявились и другие качества, весьма далекие от благородства, присущего снисходительному победителю".
Увы, все было…
Но хуже всего, что это очень мешало работе Беляева. Люди шли на контакт весьма неохотно, и то лишь тогда, когда были загнаны в угол и не имели выбора. Тянулись на запад обозы с беженцами. Выбирая из двух зол меньшее, немцы стремились попасть в оккупационные зоны англичан или американцев. И ускользали из рук важные информаторы и потенциальные агенты.
К сожалению, не последнюю роль сыграл в этом знаменитый литератор Илья Эренбург. На Западе его называли советским Геббельсом, а фронтовики любили за острое слово и жгучую ненависть к фашистам. Среди них существовал неписаный закон: вырезки из газет с повествованиями Эренбурга на самокрутки не использовать! Его статья, появившаяся на страницах "Красной Звезды" двадцать четвертого июля сорок второго года под названием "Убей немца!", принесла больше пользы, чем многодневная работа тысяч комиссаров. Призыв к солдатам, где красной нитью проходила фраза "Нет для нас ничего веселее немецких трупов!", оказался очень своевременным. Учитывая, что другого немца, кроме как захватчика с автоматом, наши солдаты и не видели.
Тем вдвойне непонятно его обращение к солдатам весной сорок пятого. Бойцам, окружавшим Кенигсберг, раздавали листовки, где Илья Эренбург призывал: "Убивайте, убивайте! Нет такого, в чем немцы не были бы не виновны – и живые, и еще не родившиеся! Следуйте указанию товарища Сталина – раздавите фашистского зверя насмерть в его собственной берлоге. Сбейте расовую спесь с германских женщин. Берите их как законную добычу!"
Кто был в душе честен, тот лишь удивленно пожимал плечами. А у кого в душе была чернота, то это воззвание упало в благодатную почву…
Десятками лет советская идеологическая машина будет пытаться выдать эту листовку, уж очень подрывающую имидж советского воина-освободителя, за пропагандистскую утку Геббельса. Но как бы теперь ни напрягались мемуаристы-лампасники, из песни слова не выкинешь, документы говорят иначе, а извращать историю даже в угоду патриотизму – это безнравственно.
На стол армейскому руководству ложились стопки докладных записок, где офицеры жаловались на то, что командиры подразделений и рядовые солдаты предаются пьянству и грабежам, армейские транспортные средства, предназначенные для перевозки личного состава и военных грузов, используются для сбора трофеев. Повсюду грубо пренебрегают боевой готовностью.
Как могли, с этим боролись. Но если костяк армий Третьего Белорусского фронта, окружавших Кенигсберг, составляли элитные гвардейские части, следующие в своем поведении букве устава, то было много полков, собранных из штрафников и уголовников. В частях имелись даже молдаване, еще совсем недавно воевавшие в составе вражеской румынской армии.
– Денис, ты на каком корабле служишь? – спросил Владимир Иванович, оторвавшись от размышлений.
Не зная, что сказать, Денис ничего не ответил, но Беляев расценил его молчание по-своему.
– И то верно. В наше время молчишь – дольше живешь. А я вот давно хотел поспрашивать нашего немца, откуда он здесь такой взялся. – Владимир Иванович ударил кулаком по разделяющей их решетке и выкрикнул по-немецки: – Эй, фриц, а ты с какого корабля к нам пожаловал?
– Я не Фриц, – заворочался в углу немец. – Меня зовут Ульрих.
– Да какая разница! Для нас вы все фрицы! Так с какого ты корабля? Чего уж тут отмалчиваться, войну вы проиграли. Так что корабля своего ты уже не увидишь.
Поворочавшись и недовольно посопев, Ульрих нехотя ответил:
– Я с подводной лодки.
– С лодки? Ясно, тридцать вторая учебная флотилия! – решил блеснуть знаниями Беляев. – Как же тебя из Пиллау в город занесло? А, понял, сто двадцать первый морской батальон из курсантов-подводников.
– Я не из учебной! – обиженно возразил Ульрих, недовольный тем, что его приняли за желторотого курсанта. – Я из боевой двадцать второй.
– Двадцать вторая? – Владимир Иванович удивленно приподнялся на локтях. – Так это же Вильгельмсхафен! Что же ты тут-то делаешь?
Ульрих спохватился и умолк, а у Беляева, напротив, взыграло профессиональное любопытство.
– Да ладно, фриц или как там тебя. Ульрих? Вы со своим Гитлером такую бодягу заварили, что еще не один год всей страной расхлебывать будете. Неужели совесть не мучает? Нечего теперь в тайны играть. Все уже и так ясно. Наши войска под Берлином. Скоро война закончится. Гитлера вашего к стенке поставим. Да и остальным вашим главарям не поздоровится. Ты, Ульрих, можешь уже думать о том, что будешь дальше делать, чем в мирное время займешься. Для тебя война уже закончилась. А вот мне еще воевать. Так что давай не зли меня, рассказывай, зачем твоя лодка пришла в Кенигсберг. – Выждав минуту и видя, что немец и дальше собирается молчать, Беляев добавил: – Из тебя особисты все вытрясут. А будешь молчать, так вместо лагеря военнопленных и перспективы когда-нибудь вернуться домой схлопочешь пулю! Я видел донесения о том, что ваши командиры подлодок отказываются торпедировать корабли, потому что уже знают, что войне конец и скоро придется за все отвечать. Так что не будь и ты дураком. Мне отсюда не видны твои шевроны, но по кителю вижу, что ты офицер. В каком звании?
– Лейтенант.
– Не густо, но уже не скажешь, что не знал, зачем вы приходили в Кенигсберг. Кем на лодке был?
– Старшим помощником.
– Ну вот, второй человек после командира! Так зачем приходили? Да ладно тебе, говори уж! Поздно изображать несокрушимого героя. Не вреди сам себе. Да и не на допросе ты, а, можно сказать, почти что среди товарищей по несчастью. Хотя меня с собой не ровняй. Я сегодня здесь, а завтра уже там, где допрашивают таких, как ты. Может, помочь смогу. Заберу к себе. Это, конечно, в том случае, если ты знаешь что-нибудь интересное. Так как? Есть что рассказать в обмен на жизнь?
Ульрих тяжело вздохнул, наконец решился и проговорил:
– Мы привезли одного человека, но он погиб при бомбежке.
– Важный, наверное, был человек, раз из-за него лодкой рисковали. Кто-то из ваших партийных функционеров?
– Нет, – неохотно выдавил Ульрих, но увидел, что от него ждут продолжения, и добавил: – Доктор каких-то наук.
– Доктор? Может, и имя знаешь?
– Он погиб. Нас бомбами накрыло. Меня оглушило, а он, наверное, погиб вместе с помощником.
– Наверное? Или ты уверен?
– Уверен!
– Темнишь, немчура, а напрасно. Твоя жизнь сейчас и яичной скорлупы не стоит. А хочешь жить, изволь, заплати. Этот доктор, может, для тебя как раз и есть та спасительная соломинка. Если после выяснится, что твоя лодка торпедировала какой-нибудь советский корабль, то ты будешь за командира перед нами отвечать. Тогда я тебе не позавидую! Тебе уж лучше быть посговорчивее и не изображать здесь мученика, пострадавшего за правое дело. Говорю же, что смогу помочь! Так как звали доктора?!
– Штраубе.
– Штраубе? – Беляев почувствовал, как в груди взволнованно дернулось сердце. – Виктор Штраубе погиб?
– Вы его знаете? – Немец удивился не меньше Беляева.
– Где он погиб? В какой части города?
– Я не знаю. Где-то на окраине. Прилетели ваши самолеты и сбросили бомбы прямо нам на голову.
"Это уже кое-что, – подумал Беляев. – Немец здесь всего сутки. Я точно знаю, что вчера наша авиация работала только по кораблям в порту и пятому форту крепости, расположенному на севере города".
– Завтра покажешь, где это место. Документы у доктора были?
– Был саквояж. Ассистент носил его с собой. Да только не осталось ничего. Я же говорю, что мы попали под бомбы. Вы действительно можете мне помочь?
– А вот мы и посмотрим, осталось или не осталось. Помочь, говоришь? Имя ты интересное назвал. Но этого мало. Хочется еще послушать. Наверное, я поговорю с начальством, попрошу, чтобы тебя к нам перевели.
– Владимир Иванович, вы институт иностранных языков заканчивали? – спросил Денис, прислушивавшийся к их разговору. – Вы что, с ним по-немецки говорите?
– По-немецки, морячок, по-немецки. Только этому языку меня не в институте учили, а сами немцы четыре года старались.
– Что он говорит?
– Очень интересные вещи рассказывает. Боюсь, что теперь нам придется расстаться гораздо раньше, чем я думал. – Беляев встал, подошел к двери и потряс за ручку: – Эй, Пазюра! Я знаю, ты меня слышишь! Подойди сюда! – Владимир Иванович прислушался к тишине, царившей за дверью, и застучал в нее кулаком. – Пазюра-а-а! Твою мать! Боров жирный, быстро ко мне!
Не выдержав обидного сравнения, подслушивающий Пазюра не стерпел и, выдав себя, выкрикнул через дверь:
– А по зубам? Я за такие слова могу и нос сломать!
Не обращая внимания на его угрозы, Беляев не переносящим возражения тоном приказал:
– Вызови мне Ершова. Скажи, что дело очень важное. Касается государственной безопасности!
– Нету Ершова, – недовольно проворчал за дверью Пазюра. – Может, к утру вернется.
– Тогда я тебе сейчас скажу, куда позвонить, а ты уж подними свою жирную задницу и передай, что у вас в комендатуре находится капитан Беляев.
– Не буду я никому звонить. Еще раз обзовешь свиньей, я тебя так огрею, что забудешь, как эти твари выглядят. Ишь ты, нетерпеливый какой выискался! У нас даже генералы сиживали, и ничего – ждали. Не обзывались.
Пазюра подергал замок на дверях, удостоверился в его надежности и застучал по коридору сапогами, направляясь во двор, на свежий воздух.
– Я тебе это припомню! – выкрикнул ему вслед Беляев. – Ты у меня еще узнаешь, чем капитан от генерала отличается! Я твои поросячьи глазки пошире открою.
Но Пазюра его уже не слышал, вышел на крыльцо и глазел по сторонам, высматривая, у кого бы стрельнуть табачку, а еще лучше папироску.
"Нервная у меня служба, – с досадой подумал он. – Года три назад я бы этому капитанишке не раздумывая шею сломал. А теперь армейцы распустились. Никакого страха перед госбезопасностью. Победителями себя почувствовали! Загордились!"
– Владимир Иванович, что случилось? – спросил Денис, заметив взволнованный вид Беляева.
– Да так, морячок. Кое-что случилось. Ты сейчас помолчи, мне подумать надо. А еще лучше – ложись да спи.
Вытянувшись на соломе, капитан Беляев смотрел в потолок и размышлял над иронией жизни. Он все никак не мог понять, за каким чертом так произошло, что он оказался здесь, в этом коровнике. Ведь мог же сразу все уладить, как только его привели в комендатуру. Но что-то будто подтолкнуло под руку: молчи и жди! А оно вон как обернулось! Часто ведь и не понять, что для чего? И зачем все пошло так, а не иначе? Как-то ему пришла в голову мысль, что Отечественная война тысяча восемьсот двенадцатого года произошла лишь для того, чтобы граф Толстой написал "Войну и мир". А его несостоявшаяся встреча с агентом и арест, получается, нужны были лишь для того, чтобы он оказался здесь и повстречал этого немца?
– Спи, морячок, спи, – задумчиво произнес он, чувствуя, как Денис ворочался в темноте. – Или просто поваляйся без дела. Это тоже иногда полезно.
– Да не могу я так, чтобы ничего не делать.
– И то верно, – легко согласился Беляев, полностью уйдя в себя и поддерживая разговор скорее машинально, чем осознанно. – Действия не всегда приводят к результату, но результат никогда не приходит без действий. Ты посмотри, как храпит Сулак, и присоединяйся.
– И уснуть не получается. Столько всего произошло…
– Мой командир говорит так: если не можешь уснуть, стоя в окопе по пояс в воде, значит, ты спать не хочешь! А Пазюра! Вот ведь вражина! Ну я ему припомню, когда отсюда выберусь.
Уснуть у Дениса все же получилось. И снилось ему, что то, что с ним произошло, как раз и есть сон. На самом же деле он как был безработным офицером запаса, так им и остался. И мечется он сейчас между Питером и Сколково, а где-то посередине стоит Иван Степанович и почему-то словно бы лает на него по-немецки.
Но сон про не сон досмотреть не удалось. Только за стеной прокукарекал чудом еще не угодивший в солдатский котел петух, дверь распахнулась, и на пороге, всматриваясь в темноту, застыл, уперев руки в боки, старшина Пазюра.
– Наконец-то! – поднялся с соломы так и не уснувший Беляев. – А то я уже думал, что вы всем особым отделом решили войну проспать.
– Не так быстро! – Пазюра злорадно ухмыльнулся и ткнул пальцем в сторону Дениса. – Товарищ лейтенант сказал, что начнем с него.
– Да вы охренели там всем скопом?! – Беляев не поверил собственным ушам. – Скажи Ершову, что я не в игры играю! У меня вопрос государственной важности!
– Мы тоже не в солдатики играемся! – Пазюра обиженно поджал губы, затем решил, что для важности можно кое о чем проговориться, и добавил: – Есть данные, что он диверсант!
Теперь Денис понял, почему Беляев обзывал старшину свиньей. Пазюра поразительно напоминал это животное с разных ракурсов. Начиная с круглого лица, на котором едва просматривались крохотный вздернутый, будто пятачок, нос и маленькие треугольные глазки. И заканчивая необъятным животом, перетянутым утонувшим в жировых складках ремнем. Ростом он был чуть ниже Дениса, но из-за необхватного туловища казался гигантской тумбой.
– Выходи! – Пазюра порылся где-то в складках живота и достал наган. – Руки за спину и шагай по коридору!
Старшина двинул ногой незапертую дверь и втолкнул Дениса в небольшую комнату с единственным окном и портретом Сталина на стене. После темного сарая горящая на столе лампа показалась ослепительным солнцем.
– Садись! – Невысокий щуплый лейтенант в лихо заломленной на затылок фуражке с синим околышем указал на стоявший посреди комнаты табурет. После этого Ершов сел на стоявший в углу стол и, свесив ноги, положил рядом тяжелый ТТ. Поправив на носу круглое пенсне, он устало произнес: – Времени кот наплакал. Давай не будем растрачивать его попусту. Поверь, мне проще тебя пристрелить, чем разбираться, кто ты есть на самом деле. Потому я сейчас буду считать до трех, а ты мне будешь рассказывать, как ты продался врагу. Если не успеешь, я тебя пристрелю как изменника Родины. Итак, начали: раз!
Денис в недоумении посмотрел на пистолет, затем на лейтенанта, разглядывающего собственные ногти. Он заметил, что пенсне на носу скорее для виду. Стекла в нем были простые, не линзы. Ершов подобострастно копировал своего кремлевского шефа Лаврентия Павловича.
– Два!
Пазюра за спиной нетерпеливо пританцовывал, как застоявшийся в стойле конь. Он давно знал этот прием товарища лейтенанта и теперь ждал своего выхода. Ершов называл такой психологический прессинг кавалерийским наскоком. Но старшине больше нравилось "Дави врага!". Для этого он использовал свой немалый вес и короткие, но очень цепкие руки.
Денис оглянулся и невольно вжал голову в плечи. Рядом с Пазюрой с безучастным видом стоял еще один боец в выцветшей гимнастерке с погонами сержанта государственной безопасности. Он равнодушно наблюдал за процедурой допроса, уже успевшего ему надоесть, и лениво зевал, недовольный таким ранним подъемом.
– Зачем запираешься? – даже разговаривая, Ершов копировал грузинский акцент Берии. – А то ведь скажу сейчас "три" – и все! И не станет еще одного шпиона. Признайся, тебе же лучше будет.
Денис продолжал молчать, и вовсе не потому, что не знал, чего сказать. А потому что неожиданно по телу пробежало уже знакомое ощущение зуда и на спину будто вдруг высыпали мешок битого стекла. Кожа засвербела, по рукам пробежала волна вибрации. Он прислушался к собственным ощущениям, скривился и нервно взглянул на Ершова, всем своим видом показывая: чего пристал? Видишь, не до тебя сейчас!
Лейтенант лениво потянулся за пистолетом, спрыгнул со стола и замер рядом с табуретом.
– Три!
Выстрел грянул у самого уха. Пожалуй, такой неожиданный ход способен вызвать шок у неподготовленного человека, сломить его волю, а то и остановить сердце. Но у Дениса подобная выходка вызвала лишь возмущение. Если ты привык к выстрелам, то уже кажется, что они сродни своеобразной музыке. Только в этих аккордах ведущую роль почему-то отдают буйному барабанщику. Конечно, неприятно, когда пороховые газы обжигают волосы, а грохот закладывает ухо, но толку-то? Не сдержавшись, Денис вскочил на ноги, но у него на спине тут же повис Пазюра. Привыкший играть в палача и жертву, он, оскалившись и выпучив глаза, захватил шею в замок и, раздуваясь от натуги, сжимал, будто затягивал петлю. Дальше жертва должна была краснеть и задыхаться. Когда она, дергаясь, достигала полуобморочного состояния, лейтенант великодушно командовал: "Отпустить! – и, заглядывая в глаза, зевал и спрашивал: – Ну что? Будешь говорить или тебя опять ему отдать?"